Фотосалонъ

Встреча назначена была во второй половине дня, но Мирон Янович пришёл в салон уже утром, поздоровался, скромно подождал пока Ваня отснимет двух сурового вида преподавательниц для доски почёта в их женской гимназии. — Извините за столь ранний визит, у нас в доме неприятная оказия случилась, — объяснился он, когде те откланялись, — крыс травим. Сразу во всех помещениях отраву разложили, чтоб они из одной комнаты в другую не перебегали, ну и самим положено на двенадцать часов удалиться, чтобы яд не вдыхать. Я и подумал, почему бы не зайти мне к Ивану Игоревичу, может он позволит мне посидеть в уголку и поразбираться тихо в нашем материале. Если есть какое-то помещение, где я мог бы не смущать посетителей содержимым наших карточек, готов туда и удалиться, чтоб никому не мешать. — Проходите, конечно, присаживайтесь. На эти часы никого не записано вовсе, я планировал их провести за заказом растворов и бумаги, но это всё, право, может и подождать. Весьма польщён вашим выбором. Думается, у вас достаточно друзей в городе, к кому вы могли направиться, и всё же вы выбрали мою скромную лавочку. — Друзей? Почитателей — да, возможно. Друзьями в больших количествах похвастаться не могу, хоть меня это и не красит, знаю. Специфика, знаете ли… Хотя, скорее я просто мнительный. «Угу», подумал Ваня, «Мнительный-то мнительный, а ко мне пришёл, и довольно личные вещи говорит». — Расположимся, пожалуй, вот за этим столиком за ширмой. У меня тут барышни прихорашиваются перед съёмкой, так что если кто и заглянет к нам кто-то залётный, мы его содержимым наших альбомов не смутим. Кофе? Чаю? Покрепче чего? — Упаси вас Боже, ну не с утра же алкоголь пить. Давайте чаю, и сразу приступим. Ваня вынес отснятый материал, открыл форточку и принялся растапливать матушкин тульский самовар, украдкой поглядывая на гостя. Тот с азартом раскрыл первую страницу в каждом из альбомов, разложив их перед собой как винную карту в ресторане. — Вот, ни капли не сомневался ни в них, ни в вашем мастерстве. — Мирон указал на обложку с Кириллом и Даней. — Много ли пришлось забраковать смазанных кадров? — Ни одного. Фёдоров хмыкнул, довольный подтверждением своей правоты. — Они у вас кроме цифр кодом «ГП» обозначены, это отчего? — Это… Да чего тут таить, сокращение. От «горячие пирожки», если честно. Ну, я имею в виду, просто посмотрите на них. Мирон рассмеялся от души, полистал страницы, любуясь снимками. — Эх, Влада бы мне уговорить, Влада бы… Но тут, скорее, знаете, не разговоры разговаривать надо, а предъявить непосредственно образцы, что ничего здесь пошлого нет. Чтобы он сам захотел сделать. — А как вы Виталия уговорили? — спросил Ваня, вспомнив, что тот тоже был не в восторге от идеи. — Там другой механизм, скорее «глаза боятся, руки делают». С ним проще. — Кстати, почему он Настя? — спросил Евстигнеев как бы между прочим, надеясь что вопрос не переходит каких-нибудь негласных границ. — Не интересовался особо. Старая царицынская история, насколько мне известно. Эти имена не имеют какого-то глубокого значения, как правило. — А вы почему Оксана? — осмелился Ваня, уже понимая, что может получить такую же пустую отговорку. — Старая лондонская история, — улыбнулся Фёдоров, посмотрел прямо в глаза и вдруг продолжил: — Известно ли вам, что такое оксюморон? — Сочетание несочетаемого? — Оно самое. Мы в Оксфорде писали памфлеты в студенческую газету которую сами издавали, а поскольку выходили порой за рамки общепринятых приличий, так публиковались под псевдонимами. Правду сказать, даже кухаркин сын мог бы догадаться, кто скрывается под именем Оксимирон. Но преподаватели закрывали на наши шалости глаза, и ни разу серьёзно не влетело ни мне, ни другим авторам того листка. Окси. Так меня называли. Звучит весьма по-английски. — И Окси позже превратился в Оксану? — Да, всего-навсего. Тут нет ничего сложного. — Как по мне так весьма изобретательный псевдоним. Вы продолжаете писать? — Уже меньше. Всё так же баловство и не более. Ване показалось всё-таки что нет, лукавит тут Мирон Янович, пытаясь прикрыть якобы незначительностью что-то на самом деле для него важное. — Кирилл, помнится, хорошо отзывался о вашем творчестве. Фёдоров усмехнулся в ободок своей чашки. — Вот умеете же вы малые детали подмечать, Иван Игоревич. Но полно вам, не стоит всерьёз учитывать мнение человека, который находится непосредственно в моём подчинении. Может ли он взять да сказать мне, что стихи мои — дерьмо собачье, если от меня зависит, будет ли его задница ночевать в тёплой чистой постели или в промозглой подворотне? То-то же. Ну, что вы смотрите так хитро, с прищуром? — Извините. Кокетничаете вы, по-моему. Он же это по собственной воле упомянул, когда никто не спрашивал. — Ладно. Хватит обо мне, начнём уже. Есть ли у вас бумага с карандашом? Хочу обрисовать, каким я итоговый результат вижу. — Пожалуйста. — На странице одно большое фото, пара маленьких, краткий сопроводительный текст, некоторое пустое пространство, — Мирон расчертил лист разноразмерными прямоугольниками и приложил на них фото Джона из альбома, обозначил текст волнистой линией. — Про пустое пространство, считайте что мой каприз, мне так кажется эстетичней. — Основы композиции, Мирон Янович. Ранее считалось, что каждый дюйм должен быть чем-то заполнен, сейчас же ценится умение расставлять акценты за счёт контраста пустоты и наполненности. Нас-то этому учили, а у вас значит просто есть… чувство прекрасного. — Что-то вы мне льстите всё время. — Да вот как-то всё время есть за что польстить. — Не очаровывайтесь особо-то. Сейчас выдам ересь какую-нибудь обязательно. — Давайте, удивите меня. — Не премину. Вы мне вот что скажите — можете ли в условиях вашего салона создать макет такого порядка? — Он постучал карандашом по листу. — У меня есть знакомые в типографиях, но я не хотел бы выносить подобного характера фото в лишние руки. — Это выполнимо. На отдельных листах. Сшить в буклет — дело уже более проблематичное. Для такого нужен книжный пресс и человек с наработанным навыком. Более того, фото имеют свойство слипаться при хоть сколько-нибудь долгом хранении друг на друге. — Они как люди, да. А что если… — Фёдоров задумался, глаза его блестели. Было заметно, что решение практических задач вызывает в нём не раздражение, а азарт, будто у игрока в карты, выгадывающего более выгодную комбинацию. — Три-четыре отверстия на полях, между фото-листами вкладываем по слою бювара, связываем всё шёлковой лентой сбоку. Думаю, в хорошей галантерейной лавке можно ровно в тон бумаги ленты подобрать. Вас не заставляю, посажу плести из своих кого-нибудь, у кого руки из правильного места растут. Подборки сделаем тонкие, листов пять в буклете. Начальный тираж я планирую всего по пять-семь экземпляров на каждого. Это должна быть редкая вещь, эксклюзив, за которым ещё надо погоняться. Они поговорили о технических подробностях ещё немного, пока Мирон ловко расчерчивал большие листы разными макетами и прикладывал на них выбранные из альбомов снимки. Ваня тоже взял карандаш и прикинул на бумажке стоимость за единицу. Выходило недешево, но и не то чтоб как яйца Фаберже. Дверь скрипнула — зашёл клиент забрать готовые карточки. Пока мастер Евстигнеев с ним рассчитывался и болтал немного о том о сём, Мирон Янович закончил с последним буклетом и сидел теперь, допивал остывший чай, в задумчивости глядя на то самое фото. — Сложно иногда понять, почему человеку нравится в постели то или иное. Быть может, нам и не нужно это понимать — скорее научиться принимать как данность. Как то, какой у нас цвет глаз или в какой семье мы родились. Много лет назад я написал стихотворение, где упоминал плётки. Я видел в этом тогда возможность показать миру свой оскал, говоря о том, о чём в приличном обществе упоминать не принято, отрицая нормы. Написал и успокоился. А парень-то, смотрите, запомнил да припомнил. «Выдал атрибут». — Такое сложно не запомнить. — пробормотал Ваня. — Меня бы определённо зацепило, прочитай я подобное. Хотя сам я никогда не пробовал таких вещей, — торопливо добавил он, и сразу же понял, что погорел. Фёдоров, однако, посмотрел на него с интересом, но вовсе не осуждающе и не насмешливо. — Величайшая глупость, которую только можно сделать в нашем ремесле — полагать, что человек за пределами спальни такой же, как и в ней. К сожалению, мне пришлось это познать на собственной шкуре. Вы спрашивали меня, как я попал в проститутки. Отвечу. Мой тогдашний любовник видел, что мне нравится грубость в постели, и решил и в жизни вести себя со мной так же. Видел, что в спальне я веду себя как шлюха, решил, что это именно то, что я на самом деле хочу попробовать. Вот тут заметка на полях, — голос Мирона стал неприятным, нехарактерно жестоким, — осторожнее с изменяющими сознание веществами. Я бы сказал, лучше вообще к ним не прикасайтесь. Но он ошибся. Я нашёл в себе силу воли, чтобы уйти, пусть мне и помог в какой-то степени случай… И что же вы думаете, мне перестало нравиться то, что мне нравилось тогда? Нет. Это даже ударами судьбы не выбьешь. Ваня почувствовал, как что-то врезается в руку, и разжал ладонь. Химический карандаш, который он держал, был надтреснут посередине. — Вы любили его? — Да, конечно. Но он любил меня больше. И продолжает любить. В его понимании это делает меня обязанным ему. — Что за… бред сумасшедшего, господи… — Вы не далеки от истины, мне кажется. Наука полагает нынче, что сумасшедшие это те, кто на людей с топором бросается или считает себя Наполеоном Бонапартом. Я же полагаю, что нарушения душевного здоровья могут быть и менее глобальными, но при том весьма портящими жизнь и человеку, и его окружению. — Вы так спокойно об этом говорите. — Знаете, я не христианин и близко. Но прощать — это действительно помогает. Носить на сердце обиду — только себе тяжелее делать. Евстигнеев не находил в себе сил согласиться. — Обиду? Да он вам жизнь сломал! — Я починил. — То, что вы справились, не делает его поступки более оправданными. Признаю, я слабее вас. Я не простил бы такого никогда, даже через многие годы. — Но что бы вы сделали? — ровным голосом уточнил Мирон. — Убили бы? — Нет! Нет, конечно. Я… конечно бы не убил, но мне, мне хотелось бы, чтобы он страдал. Уж я бы об этом позаботился. — Он страдает. И я ради этого палец о палец не ударил. Ему мучительно плохо лишь от того, что люди ведут себя не так, как он считает нужным. Так устроены эгоисты. Фёдоров помолчал, глядя на особо мрачное фото курящего Виталика. — Простите, если огорчил вас своим рассказом. Как вы понимаете, в нашей профессии поучительных историй больше, чем счастливых. — Но вы заслуживаете счастливых, — без тени сомнения сказал Ваня. Мирон едва заметно кивнул и перевёл глаза на другой снимок, где Даня держал Кирилла пальцами под подбородок, но ничуть не высокомерно, а игриво так, немного с вызовом. — Жило-было простое птичье семейство. Были у мамы-птицы все птенцы разные — кто-то поменьше, кто-то помощнее, кто-то тихий, а кто-то голосистый, кто-то поразумней, а кого-то обделил боженька чувством самосохранения. Выпал один птенец из гнезда. Думал, летать учится, а оказалось, не разобрался ещё, какие семена клевать и в каких количествах. Сидит на земле, попискивает, глаза таращит. Крыльями хлопает, а взлететь не может. И окружили его тогда вороны, радуются — экая добыча удобная, беззащитная. Но тут заметил их зоркий сокол, ворон разогнал, а птенца в когтях обратно маманьке в гнездо принёс. Чем заслужили, знать не знают, а всё ж безмерно приятно. Евстигнеев рассмеялся, чувствуя одновременно, что неудержимо краснеет. — Зоркий сокол, ой, скажете тоже. Да и ворона там одна всего была, но ладно. — Всё ещё думаю, что отношение к другим больше говорит о человеке, чем его собственные слова о себе. Даже то, во что мы сами о себе искренне верим, может оказаться лишь иллюзией. — Мирон Янович, не могу не попросить. Если есть у вас ваши стихи, хоть изданные, хоть в каком ином виде — не могли бы вы мне дать почитать их? Не прощу себе, если упущу этот шанс. Фёдоров задумался немного. — При одном условии. Что читать это будете только вы и никому не покажете без моего ведома. Ване хотелось возразить, что естественно, не покажет, потому что у него в последнее время всё салон-дом, дом-салон, работает он один, с друзьями встречается хорошо если раз в пару месяцев, а родителей в последний раз видел на Рождество, и уж точно не стал бы с ними делиться никакими виршами провокационного содержания. Лучше было не говорить наверное, что он живёт вот так бирюком. Ну или это нынче называется «я просто мнительный». — Можете не переживать за это, — ответил он, не вдаваясь в подробности.