Танец злобного гения

Он зябко поежился, всматриваясь в скользившие по небу сумрачные тени цвета синего бархата. В это время года ночь быстро вступала в свои права, оставляя солнцу всего несколько невнятных часов на то, чтобы его лучи попытались пробиться сквозь мутную серую пелену туч, чем-то напоминавших войлок, из которого детям катали валенки. Он хотел добраться до театра затемно, чтобы успеть размять онемевшие от холода члены, надеть костюм и загримироваться. Накануне они долго репетировали, и он вернулся домой за полночь. Но двуколка снова опаздывала, и тени грозились захватить перелесок и полностью заключить его в свои мрачные объятия. Связаться с возницей не было никакой возможности, разве что свистнуть погромче. Голубя выпускать он не хотел – наверняка, все это пройдет впустую, и экипаж уже на пути к поместью. Возница не может подвести хозяина в день премьеры. Он часто отпускал прислугу в город с условием, что они явятся по первому же зову, и будут приходить к заранее оговоренному времени – готовить еду, убираться и отвозить его в театр. Он прекрасно понимал, каким мрачным видится его жилище со стороны, как сложно найти сюда прислугу, как много придется ей платить за необходимость находиться неотлучно при хозяине, а потому и не требовал этого от горстки все еще преданных ему людей. Не пожелал уйти один только мальчонка – круглый сирота, выросший в этом доме – поскольку идти ему было некуда. Его-то услугами он и пользовался, чтобы передать послание другим слугам. Иногда использовал для этих целей голубей, если парень болел или притомился. - Балуша! – не выдержал он, наконец, и крикнул куда-то в темноту дверного проема. – Ты в точности передал вознице время, когда я буду его ждать на крыльце? - Да, господин, - писклявым голоском отозвался кто-то из глубин дома. – Сказал, что хозяину непременно нужно в шесть быть в театре. - Сейчас уже почти шесть! – в отчаянии вскричал он. – А я не просто не в театре, а стою тут и жду этого чертова возницу! Он ведь наверняка опять все перепутал и решил, что к шести он должен приехать сюда! Дьяволово отродье! – и ругательства посыпались гнилыми морозными шишками с его посиневших от холода губ. Он соскочил со ступеней вниз и принялся прыгать по мерзлой земле, растирая покрасневшие руки. Заходить внутрь не хотел – все равно там просто так не согреешься, надо разводить камин, а если двуколка подъедет, так только время потеряешь. Звук кнута и резвый стук копыт и вправду послышались через несколько томительных минут, и вот из перелеска вынырнула двуколка, возница загикал, закричал: - Тпррррррррррру! – и темная лошадка, прядая ушами, остановилась и тряхнула головой. - Ты опоздал, - буркнул артист, взгромождаясь в экипаж. - Как же? Балушка к шести велел подъехать, а еще только без четверти. - К шести в театр уже! А сколько мы тут еще по льду этому проскачем? - Сейчас домчу с ветерком, хозяин, не извольте гневаться! Довезу в лучшем виде. Он махнул рукой, поднял повыше воротник и нахохлился, предвкушая промозглый ветер, который, прежде чем они доберутся до города, выдует из его костей остатки тепла. До города было верст десять пути, а потом по городу еще версты три. Даже если успеют за каких-нибудь полчаса, все равно промерзнешь до основания, а согреться в театре и времени не будет. Артист сжал под плащом ледяную флягу, мечтая опрокинуть ее содержимое прямо в чай. Ах, если бы только можно было отправить голубя с письмом, чтобы ему прогрели гримерную, приготовили грелку и чай… Возница, ощущая, вероятно, некоторые уколы совести за опоздание, гнал лошадку галопом да и сам привстал с места, словно бы наказывая самого себя за провинность. Махал в воздухе кнутом, не очень при этом правда, усердствуя, т.к. лошадка была послушна и без того, а излишняя ярость возницы могла только вогнать ее в ступор и заставить притормозить. Тени становились все гуще, и артист начал замечать, как на небо выползают первые робкие звезды. Он хотел успеть отрепетировать свой монолог, но репетировать придется, видно, прямо тут, в двуколке, под ночным морозным небом под свист кнута, топот копыт и редкие окрики возницы. - Быть или не быть, - бормотал артист себе под нос, осознавая, как, наверное, нелепо выглядит со стороны. – Быть или не быть?! Вот в чем вопрос! - Что, барин? – отозвался возница. - Ничего, поезжай, не обращай внимания, - и продолжал шевелить заиндевевшими губами, раз за разом повторяя знаменитый монолог. Он ждал этой роли много лет, мечтал о ней как о чем-то запредельном и едва мог поверить собственным органам чувств, когда, наконец, получил ее. За спиной недоброжелатели шептали, что он уже немолод для Гамлета, что ему впору только Клавдий или Полоний, но постановщик настаивал, и начались пробы, в которых артист смог доказать, что эта роль его по праву. По праву таланта и любви к персонажу. - Достойно ль Смиряться под ударами судьбы, Иль надо оказать сопротивленье И в смертной схватке с целым морем бед Покончить с ними? Умереть. Забыться. И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений, Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться. Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят? Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет, - продолжал декламировать он, а мимо неслись поля, и где-то впереди мелькали едва заметные огоньки – первые признаки приближающегося города. Он поселился здесь уже очень давно, и сам забыл, когда точно. В городе было шумно, слишком много людей и света, суета вводила его в ступор, и потому он оставил прежнее, вполне, впрочем, приличное жилье и переехал в это поместье. Его продавали за бесценок, и только потом артист понял, почему. Дом был худой и обдувался всеми ветрами. Согреться не помогали даже натыканные в каждой комнате камины. Первую зиму он пережил кое-как, а весной взялся за ремонт. Рабочие все лето конопатили щели, но к следующей зиме едва ли стало теплее. Со временем артист смирился со зверским холодом, стал пользоваться грелками и просил Балушу без конца топить камины во всех помещениях. Правда, у того не всегда выходило с розжигом, но он очень старался. Зато здесь было тихо и красиво. Ближайшие соседи артиста проживали в паре верст от ворот его дома и считали его бирюком и молчуном, а поместье его – обиталищем злых духов. А потому наведываться сюда было некому кроме прислуги, которая хоть и старалась соблюдать договоренности с барином, а все ж таки зачастую делала это спустя рукава, зная, что в случае чего всегда сможет найти работу в городе, а обслугу в этот насквозь промерзший дом еще попробуй поищи. Но он уже привык за столько-то лет и даже не мечтал о другом жилье. Холод стал его второй сутью, он даже смеялся, что выглядит намного моложе своих лет исключительно по этой причине. Фигура вытянулась, он стал стройнее, но при этом появилась странная сутулость, которую он мог контролировать только на сцене – а на сцене он мог абсолютно все. Сколько себя помнил, он всегда хотел стать артистом, и как только обрел независимость, тут же присоединился к той труппе, что принимала людей без образования, самородков. Сначала колесил с ними по городам, а потом одаренного бродячего артиста заметил нынешний художественный руководитель театра, и с тех пор жизнь его обрела желанную стабильность и предсказуемость. У него появились деньги, кров, прислуга и масса свободного времени – для чтения и репетиции новых ролей. Гамлета в их театре ставили впервые за многие десятилетия. За главную роль боролись два главных красавчика театра, игравшие все больше героев-любовников. Они отчего-то были уверены, что постановщик сделает ставку на одного из них. А когда выбрали невзрачного, всклокоченного и уже сорокалетнего – артиста – изумилась вся труппа. Такого поворота не ожидал никто. К нему все относились с некоторой опаской. Общались, не чурались, но и в близкий круг не принимали, да он и не рвался туда, словно бы подспудно ощущая, что чужой там – всему и всем бесконечно чужой. И в театре его держал только сам театр, только искусство, возможность проживать чужие жизни, которые оказывались интереснее его собственной. Он успел повторить монолог раз десять – медленно, с чувством и давно подобранной интонацией – когда экипаж подъехал к воротам города. Артист поднялся по ступеням театра около половины седьмого. Премьера должна была состояться уже через полтора часа, и за это время ему надо было успеть переодеться, загримироваться и хоть немного согреться. Театр был единственным увеселительным заведением провинциального города, и оттого все билеты давно и быстро раскупили. Гример уже ждал артиста, нетерпеливо брякая кисточками в стеклянном стакане, и едва ли не с порога бросился на него, окидывая взглядом масштаб будущих работ. - Ну-с, за полтора часа мы с вами успеем всего только самую малость. Надо было подъехать пораньше, милостивый государь. Артист буркнул что-то нечленораздельное, подошел к шкафу, извлек еще вчера с вечера приготовленное платье и поспешно принялся переодеваться. Поскольку театр в городе был единственным, почти все муниципальные расходы на культуру уходили сюда. Он был главной гордостью города, здесь часто выступали даже столичные знаменитости, но сам артист никогда не задумывался о том, чтобы тоже попробовать себя на главной сцене страны, хотя художественный руководитель и побаивался, что их ведущую звезду переманят в столицу, а потому не скупился на гонорары. Но артист и не стремился уехать, ему хватало местной суеты, от которой он едва успевал отдыхать в уединенном поместье. А столичная жизнь вообще не оставила бы ему ни дня покоя. Когда он надел рубашку, гример тут же принялся за дело, не желая больше ждать ни минуты, и артист вынужден был кое-как выкручиваться, чтобы натянуть штаны, обувь и жилетку. Его немилосердно чесали, белили щеки, наносили румяна, подводили глаза, а он смотрел в зеркало и думал: неужели Гамлет и вправду должен выглядеть как ряженая кукла? Вздор все это. И оттолкнул гримера, тут же принявшись вытирать носовым платком его художества у себя на лице. - Поди прочь, я буду играть прямо так. - Что? Да вы в своем ли уме, господин артист? – картинно закатил глаза гример. - Негоже Гамлету выглядеть клоуном. Пусть лучше мое лицо будет сливаться по цвету с декорацией, тем внимательнее публика будет слушать мой монолог, - и он окунул платок в чашку с теплой водой и еще тщательнее принялся тереть лицо, ощущая, как постепенно согревается. - Пф, мое дело маленькое, - вильнул бедром гример и буквально вылетел из комнаты. - Гамлет… - бормотал артист. – Гамлет – это мысль, это идея, это борьба за правду, за справедливость. А не ваши пошлые розовые щеки и напудренные букли! Это боль, страдание, месть, наконец! А его превращают в какого-то ряженого шута. Довольно шутовства. Он окинул взглядом результат в зеркале и остался доволен. А вслед за тем прозвенел первый звонок. В театре был всего один зал – на триста человек – и практически всегда он был набит битком. Цены на представления не завышали, а потому билет мог позволить себе едва ли не любой простолюдин. Но театр славился не только этим. Больше всего внимания и восторгов у вновь прибывших вызывало само здание. Изначально его возвели как одно из присутственных мест, но архитектор так расстарался, что губернатор засомневался, а не стоит ли все это барокко снести к чертям, соблюдая внешнюю строгость подобных заведений. Но к тому времени был уже готов и проект будущего театра, который, впрочем, планировалось возвести подальше от центра города. Но новое здание так приглянулось тогдашнему художественному руководителю, что он поднял все свои связи и сумел-таки заполучить его в свое распоряжение. Присутственное место перенесли на соседнюю улицу, а участок, где изначально планировалось построить театр, выкупил один из состоятельных граждан города, отдав его впоследствии под доходный дом. Здание бывшего присутственного места и вправду вышло необыкновенно красивым и потому совершенно непригодным для государственных нужд. Было оно легкомысленного голубого цвета и по фасаду украшено бесчисленными колоннами, пилястрами, завитками, спиралями, крошечными скульптурами и прочими декоративными элементами, коих было так много, что губернатор просто ужаснулся, увидев результат. Интерьер выдержали в точно таком же несерьезном стиле. Опять бесконечные завитки, позолота, яркие фрески с пышногрудыми барышнями, и снова статуи, колонны, колонны, колонны… У зрителей этот антураж вызывал массу восторгов, всем казалось, будто они попали в самый настоящий императорский дворец, и восхищения не умолкали даже сейчас, спустя много десятилетий со дня открытия театра. Артисту все эти внешние атрибуты были не столь важны, куда больше он ценил талант постановщика и роли, которые ему доставались, особенно если они давали ему возможность высказаться, выразить себя и все, что угнетало и мучило его долгие годы. Он стоял у ступеней, ведущих прямо на сцену, ожидая третьего звонка. Пьеса начиналась с обсуждения стражниками странных видений, в которых им явилась тень умершего отца Гамлета, и артист терпеливо ждал своего выхода на сцену. Публика его любила и неизменно встречала аплодисментами даже в самый неподходящий, интимный момент спектакля. Так произошло и на этот раз. Художественный руководитель был человеком чрезвычайно демократичных взглядов, а потому билеты в партер продавались всем, а знать никак территориально не отделяли от простолюдинов. Поэтому тем аристократам, что считали ниже своего достоинства сидеть рядом с простым клерком, выкупали ложи, но их было не так много, и любителям искусства приходилось терпеть такие неудобства как раз из любви к этому самому искусству. Гамлета ставили впервые за очень долгие годы, а потому народу набилось видимо-невидимо. Люди стояли в проходах, несколько человек даже теснились возле сцены, и на одного из них артист бросил мимолетный взгляд, когда шел из-за кулис. Глаза их встретились на несколько секунд, и артист отчего-то снова зябко поежился, хотя к тому моменту уже успел согреться – в театре всегда следили за комфортом труппы. Он не успел толком рассмотреть того, кто прорвался прямо к сцене, да даже если бы он и постарался, у него бы это не вышло. Незнакомец был облачен в темный плащ с капюшоном и представлял собой лишь бесформенный силуэт. На те несколько секунд, что взгляды их скрестились, из-под капюшона зловеще сверкнули глаза, но вскоре темнота в зале похоронила под собой и взгляд его, и даже сам силуэт. Артист тряхнул головой, прогоняя морок. Еще и не такое примерещится, когда впервые играешь Гамлета. Он весь ушел в роль, и уже через несколько минут после его выхода зал замер в едином порыве, слушая каждое его слово, следя за каждым движением. Он не изучал, как играли Гамлета его предшественники и не потому, что боялся невольно что-то позаимствовать. Просто он уже давно знал, как нужно играть мятежного принца, чувствовал его изнутри, а потому ни в чьих подсказках не нуждался. Чужие представления о Гамлете вызывали у него только оторопь да хриплый смех. Да, Гамлет был трагически несчастен и, разумеется, отстаивал справедливость или свои представления о ней, но он также был и безумен, и нечеловечески жесток – и вот этого все прежние постановщики и исполнители главной роли предпочитали не замечать. Из Гамлета рисовали образ благородного мстителя, имевшего право в капусту покрошить кучу людей ради своих идеалов, но артист видел и ощущал его двойственную натуру, ее-то он и хотел продемонстрировать – не только идеализм и благородство, не только справедливую жажду мщения, но и жестокость, равнодушие, способность пройтись по головам и растоптать невинные жизни ради своих целей. Именно таким Гамлетом он и был в тот вечер, и публика ловила каждое его слово и не рукоплескала лишь затем, чтобы не нарушать тишину, в которой тонул его звучный голос, провозгласивший, наконец: - Быть или не быть – вот в чем вопрос! В этот самый миг он снова невольно бросил взгляд в толпу, и снова его глаза встретились с глазами давешнего незнакомца в плаще. Однако, на этот раз все было как-то иначе, и артист не сразу понял в чем дело, да и не до этого ему было в тот момент. Он выстраивал всю суть своего персонажа вокруг этого осевого монолога, он должен был прозвучать не как волеизъявление, не как праздные философские измышления, а как признание будущего убийцы в замышляемом преступлении, которого никак не избежать. Он не кричал, не рвал на себе рубаху, как любили это делать прочие актеры именно на этом пресловутом монологе – нет, он произносил его почти шепотом, но каждое его слово громом катилось по замершему от восторга и ужаса осознания, что за герой перед ними, залу. На финальной фразе монолога: - Но довольно! Офелия! О радость! Помяни Мои грехи в своих молитвах, нимфа - Взгляд из-под капюшона сверкнул особенно ярко, артист заметил под плащом странное движение, из складок вдруг высунулась рука в черной бархатной перчатке, что-то сжимающая в пальцах. Артист успел даже задаться вопросом, что же это такое, как вдруг сверкнула странно яркая вспышка, из пальцев вверх потянул дымок, запахло порохом, и только после этого он осознал, что отдаленными уголками сознания слышал выстрел и уже держится за неприятно саднящую грудь, а под ладонью как-то странно хлюпает. Тут же раздались крики, дамы завизжали, кто-то подбежал к нему и принялся зачем-то щелкать пальцами у лица, а он ощущал только слабость в коленях, которая, наконец, и подкосила его. Он рухнул на пол сцены, череп Йорика укатился в сторону, и все накрыла темнота – жуткая и всепоглощающая.