Шестипенсовая песня

Ноябрь весь тусклый и до дрожи промозглый. Роза болеет первой простудой с ужасной температурой и удушливым насморком, которых не переваривает даже она — и на всех антигрипповых средствах она больно воет по ночам целую неделю и ещё полторы безвылазно и скучающе отсиживается дома, из окна высматривая знакомые машины. Итану её до безумия жалко: он, разумеется, тратит на неё больничный и часами сидит с ней на диване, сбивая жар и бездумно таращась в выключенный телевизор. У Мии тоже тяжело: отчёты по первым этапам проекта, никому не нужные одноразовые презентации и бесконечные рейды проверок свыше. Мии нет дома. Мия есть только глубокой ночью в кровати тёмным силуэтом спины и сбегающим по лестнице «до вечера» с поцелуями в щёки во время завтрака. Уинтерс один. Он мёрзнет и вянет с каждым морганием от холодного серого света с улицы. Прошлой осенью его грели младенческое сопение Розы и тихий смех Мии, который та сдерживала, смотря что-то глупое по кабельному, завернувшись с коленями в плед и таская из общей плошки сырный попкорн. Тогда всё казалось тёплым: цвета обоев и светофоров, скользкие пороги дома и магазинов, белое вино из холодильника и медленно снятая пижама, их общее время. Теперь Итан Уинтерс пьёт магазинный глинтвейн, тёплое пиво и кофе с водкой или виски перед This TV после работы, слоисто одевается в футболки, кофты и куртки и часами стоит под кипятком в ванной, обваривая плечи и голову. У него никто ничего не спрашивает. На счёт Карла он думать не хочет. Итан хочет решить, что Гейзенберг — придурок, больной извращенец, вербующий натуралов в гейскую общину с оргиями и французскими булочками. Но тупые безостановочные мысли скребутся под скальпом сбитыми ежами, и Уинтерс вертит в собственных пальцах растущее «а если он прав?». И вопрос не пугает — он нелепый — у него же жена и дочь, он же любит женщин, он даже не би; просто все эти перемолотые в фарш внутренности, в петлях которых Итан запутался, смердят гнилью, а Карл схватил их горсть и ткнул Уинтерсу в морду. Смотри. Нюхай. Ты болен. Как ночь в девяносто шестом. И было бы здорово, если бы Карл просто не лез, просто был со своим гаражом и Tama рядом, чтоб было обо что греться румынской осенью. Итан действительно хочет, чтобы того укуренного и позорного вечера не было. Но всё, что он может — это сбросить два звонка и заблокировать номер. Стратегии нет совершенно. Приходится оглушённо шататься по дому во время больничного, запрещая себе доставать барабанные палочки из тумбочки и апатично всё равно настукивая пальцами по столу, пока Роза заложенно мучается с овощным пюре и мелко нарезанными яблоками. Приходится чаще платить за бензин, потому что на машине сиротливее и быстрее между участком и домом; потому что у них не Гаити и в неоново-красных пробках никто не доебётся до тебя через сосущее сигаретный дым окно; потому что машина — это трезвая ответственность. Под декабрь Уинтерсу закономерно хочется упиваться в говнище всю неделю и потом набирать Криса. Но Крису на хрен не сдались его загоны, он работает, катает семью в походы к Инксу и с красными от долгого холода ушами жарит свиные рёбра на гриле с парнями — Итан шарится по его соцсетям. Итан думает, что нужно сделать так, как работало всю его грёбаную жизнь: слепить что-нибудь похожее на Криса. Потому что это точно сработает, это ведь как учить другой язык: перенимаешь образ мыслей, систему приоритетов, правила. Крис точно знает, чего хочет, он такой хороший, «такой хороший мальчик, Итан», «взял бы с него пример, он такой молодец». Итан кивает девятилетней башкой и больше не спускает с Редфилда глаз. Теперь он будет презирать отличия, душить их или спрашивать взглядом: «Это нормально?» Это нормально, что он не хочет спать с женой? Это нормально, что его тошнит от себя? Это нормально, что еда больше не имеет вкуса? Это нормально, что сегодня уже двадцать седьмое, а он просрал в никуда целый месяц? Это нормально, если он наконец-то вывезет семью в парк? Там, с самого утра, весь больной на голову и суетливый, начнёт пиздеть про прекрасную погоду, даже будет гладить Мию по руке, нежно так, пальцами, костяшками, как будто они только съехались, а Крис ещё живёт через улицу; раздраконит Розу и сам найдёт по коробкам и шкафчикам её самые тёплые носочки и кофты, скажет жене, чтоб доставала термосы и термосумки, чтоб грела еду и брала мелочь для чего-нибудь горячего и стрит-фудного, и даже будет подпевать радио и с улыбкой пялиться в зеркало заднего вида, чтобы видеть, как счастлива Роза и что-то глубоко думает Мия? Iuliu Prodan Park. Суббота. Около полудня. На западе города есть милый парк с хвойниками и тропинками, по которым лучше бы не пускать носиться детей, потому что какая-нибудь из них выведет их либо на кладбище, либо к собакам, либо в очередь к Макдональдсу. Итан держит в руках всю семью целые полчаса, пока дышит оттаявшей с ночи наледью и влажно-холодными соснами. А потом его накрывает по затылку так сильно, что он затыкается и просто кивает в сторону лавки. Он всё. Его сейчас вывернет яичницей и кофе прямо под ноги, которые уже по-идиотски с нихуя вообще дрожат, как после марафона, даже если рухнуть на них локтями. Мия спрашивает, в порядке ли он, и укладывает ладонь ему куда-то на спину: Итан не понимает географию, просто чувствует, что становится ещё тяжелее. Надо сказать, что всё хорошо, надо повернуть голову и посмотреть на Мию — Уинтерс находит взглядом Розу и кивает. Рука не задерживается: она уплывает по напряжению между хозяевами и подсекает из сумки контейнер с сэндвичами, ненужно предлагает то, что сделала, и расправляется с одним самостоятельно… Хотя бы Роза счастлива: так разорительно раскидывается смехом, мелкими движениями и всем миром, огромно, высоко и ново стоящим над ней. Итану кажется, что она делает что-то осознанное: трогает палки и иглы сосен кончиком пальца, уже знающе не тянет их в рот, только смотрит так, будто они вот прямо сейчас должны рассыпаться на материю и смысл существования. Роза смотрит. Выше, не на мир в руках, — он выпадает из них, когда она вдруг ещё по-детски задирает их к небу, когда узнаёт того, кого рада видеть. Роза бежит. Мия. Роза, милая, постой! Итан находит глазами причину, и его подрывает тоже. И хрен знает почему, он просто видит это сраное лицо, он знает, что дочь бежит к нему, а что будет делать лично он — в душе не ебёт. Карл стоит на месте. На площадке у дорожки и медленно оседает на корточки, под круглыми очками скалясь Розе навстречу — Уинтерсу хочется выбить на хер все эти ровные белые зубы. Он успевает схватить дочь за капюшон, стянуть к себе в объятье и мельком выдохнуть ей, чтоб шла к матери — на большее его концентрации не хватает: под черепом пусто, гулко и порывно, узлов под пятьдесят по Бофорту. А Карл уже снова прямой — его можно вырвать с корнем, Итан видит, что тот хреново выглядит, Итан всё ещё хочет навредить ему так же. Но с каждым шагом он сдувается, потому что: а что он будет делать, а зачем он продолжает идти, Карл ведь ничего не сделал, Карл просто говнюк, Карл всего лишь сказал очередную дрянь и подцепил на неё за внутренности вялиться с месяц, но ведь столько мух, Карл, сколько ёбаных, сраных, нудящих, щекочущих лапками мух! Итан. Я же сказал тебе! (Гейзенберг, стоящий в нескольких шагах, склабится сильнее и разводит в сторону руки — это не чёртова дружеская встреча!) Не подходить к м… (Сзади мелко, неуклюже топает, и мимо пытается прорваться дочка. Упрямо тянется к отросшей бороде пальцами, а она всё ещё несправедливо высоко — Карл стоит, за пояс её хватает Итан.) Роза! Карл (смеясь). Это не я подошёл. Итан. Детка, иди к маме. Слышишь? (Роза выцветает радостью на этих словах: она не понимает, почему нельзя к Карлу и почему папа такой неприятный; а папа не может ей ничего объяснить, — он себе-то не может. Розе обидно. Она смотрит на Карла и цепляет штанину отца, когда тот снова направленно раздувается.) Чего тебе? Карл. Ты хочешь послать меня, как и всегда. (Он кивает Уинтерсу за спину, где у лавки стоит Мия, внимательная и с пустыми готовыми руками.) А потом пойти и притвориться вместе с ней миленькой счастливой семьёй, да? Итан. Я не в чёртовой постановке! Карл (косясь на вжавшуюся в папину ногу Розу). Да нет, ты не прав. Ты присядь. (Показывает на пустую лавку неподалёку.) Мы поговорим. Действительно поговорим, а не как в последний раз. Итан (поднимая на руки дочь и намериваясь уходить). Катись ты на хрен, Гейзенберг. Карл. А хер тебе! (Хватает Итана за предплечье, жмёт, но дёргать не приходится — тот замирает, и Гейзенберг может спокойно и тихо говорить в его полупрофиль.) Ты можешь убеждать себя в том, что тебе так удобно, но ты сидишь на заднице с этой занозой и нарыв уже гноит и воняет. Не ври хотя бы своей семье, Уинтерс. Они этого не заслужили. Итан может идти — сразу же, крепче обхватив под задом и мышкой Розу, которая всё продолжает молча волочиться взглядом за оставшимся где-то позади Карлом; не слишком быстро, чтобы не раскачать на руках дочь, которая и без того ладошкой упирается под намешанный с адреналином пульс; даже ровным шагом, отшаркивая по асфальту шаги до Мии, передавая дочь ей и отходя, зная, что нельзя, к мусорному ведру курить. Сраная дешёвая зажигалка цокает искрами и дымом, дрожит в пальцах вместе с сигаретой и ни хуя не хочет работать. Это выводит, это бесит так, что становится смешно — Итан готов ржать до слёз, но он ещё не в конец ебанулся. Выходит уродливо и тупо. Разговор этот с Гейзенбергом — Уинтерс прокручивает его в голове, весь уже карикатурный и перевранный; остаток прогулки с притихшими и остывшими женой и дочкой: они подбиваются к знакомой группе мамашек с детьми и рассыпаются с ними по площадке и дорожкам, пока не запихиваются в машину под общую крышу и не затыкают тишину радио; — и весь оставшийся с четырёх часов дня день, до дюйма пошедший по пизде. Итан спрашивает, нужно ли что-нибудь Мие, и уезжает в ледяную морось елозить дворниками по лобовому стеклу и избивать руль. Теперь он точно зол на Гейзенберга. Он думает ехать бить ему ебало, но… Итан не сделал этого в парке. Он сделал ни хрена — потому что там была Роза, он держал себя только из-за неё, а сейчас он снова был в машине один и… зол он не на Гейзенберга. И это такая постная хераборина, что Уинтерс давится ей вместе с пятой или шестой уже сигаретой и просто съезжает на обочину где-то на окраине. Думать бесполезно — всё упирается в чью-то конкретную правоту, с которой Итан не хочет иметь дело. Просто не сейчас. Сейчас можно послушать, как скребутся по окнам замерзающие в лёд капли, как редко и далеко шаркают шины, как плоско шумит ветер в голые стволы вязов, как Итан Уинтерс суёт собственную голову всё глубже в жопу, как по приборной панели елозит уведомлением телефон. Мия? Он должен хотеть, чтобы это была Мия.

+40............

27 ноября

Ты вынудил меня общаться с соседями, говнюк. Я, клянусь, минут сорок выслушивал про вой и крики из поместья. НО телефон я всё-таки одолжил. Ты умный взрослый мужик. Ты меня понял. Я переживаю не просто так. Я даю тебе контакты лучшего терапевта Европы, Итан Уинтерс: WhatsApp. +49.......... Facebook. _helen......... Не проеби, а. 18:37

***

У Карла, оказывается, до хрена свободного времени. Кто бы мог подумать, верно? То есть, как сказать… разумеется, он должен там из говна и палок выписывать новый альбом, вести трансляции, подогревая задницы руководства и каких-то там живых ещё фанатов обещаниями, промо и сниппетами-хуиппетами, даже если за эти слова менеджер его отлупит, и мелькать публикациями в соцсетях, но… Так поебать, если честно. Карл забухал. Снова. Не так глубоко и жестоко, как лет пять назад, и всё же выскрестись на четыре тренировки он не смог: в гараже его никто не трогал, никто даже не сидел рядом, чтобы составить компанию или, на тощий хуй, совсем отобрать бутылку. Карл даже не брал в посредники стаканы — он был с собой честен. В отличие от одного очень упрямого ушлёпка! Чтоб его. Итана ему жаль. И себя жаль, потому что, во-первых, его избили, может, даже и по делу, но всё равно, сука, больно и в самую печень; во-вторых, оставить бóльшую часть Уинтерсов себе стало несколько сложнее и — в который там уже? — он, кажется, снова несчастно влюбился в долбоёба, а Карлу уже давно не двадцать, чтобы перешагнуть ещё один непохороненный труп. Вот и получается, что ноябрь проходит в длинном, непросыхающем жалении, пока по меняющимся привычкам Итана не удаётся выследить его в парке. Там выходит не очень. Но! Но Уинтерс хотя бы готов слушать — Карл точно видит: видит, как тот несётся вроде бы за дочкой, но вроде бы и к нему, и срать, что, может, даже бить морду, но какая к чёрту разница, если до любви осталось всего лишь маленькая глупая Haß? О, Гейзенберг через тринадцать дней даже получает уведомление от Елены. Белочка в дупле, мать её. Орёл в гнезде. Американец у ближневосточного нефтерождения. Карл хочет праздновать. В гараже остаются только три бутылки из всей винотеки, что он перетащил сюда, и, когда те под предлогом «бог троицу любит» уговаривают прикончить и их, празднование переносится в зал — всё же Итан перестаёт пялится на пупок, и Карлу тоже такое надо, а лучше двойное. Ему закономерно херово. Один он с трудом вывозит похмелье, ломку, вёдра влитой внутрь воды с абсорбентами и бессонницу, во время которой приходится превращаться в чернослив под вечным душем и шароёбиться по лесопаркам подальше от баров. Но он готов, блядь: на трезвую голову проверять диалог и блокировку, фотографировать среди тренажёров бицепсы и пресс для своих миллионов и одной конкретной пары глаз, которую он открыл для себя в Хэллоуин, жрать ебучие витаминные салатики и пресную курицу, только бы не скорячиться от холестерина и язвы по пути из зожного магазина. Он готов даже пару раз просто так отпустить Уинтерса из поля зрения, только бы эта маринованная поганка спокойно походила ещё по улице. На четвёртый раз Гейзенберга не хватает. Улица Romul Ladea. За восемь утра, за пару шагов до крыльца Уинтерсов. Итан, по виду морально изнасилованный и убитый, заскребается в машину и точно, аккурат промеж чужих глаз, лепит взглядом по Карлу. У Итана есть возможность осознать, что Гейзенберг действительно не в пьяном угаре в такую ранину, и сделать вид, что он его не заметил, — и он ей пользуется, но Карл с торчащим под мышкой пакетом ебучей, пидорскоеденной — чтоб она завяла и стухла — зелени сейчас слишком голоден, чтобы упустить этот сладенький кусочек человечины. Карл (достаточно громко, чтобы перекричать дорогу). Даже не поприветствуешь своего спасителя, Итан Уинтерс? Итан устало прикрывает глаза и наверняка молит канализационных богов утащить Карла в клоаку, женить на принцессе-какашке и короновать. Итан (стискивая открытую дверь машины). Не сейчас, Гейзенберг. Карл. Херово выглядишь. Что-то поменялось, я прав? Итан (тухло, с совсем безнадёжным видом). Две сессии только прошли. Не лезь. Карл (расплываясь в улыбке). Охуенно! Я… да похуй, корчи недовольное лицо сколько хочешь — я рад. (Счастливо раскидываясь руками в сторону и едва не роняя пакет.) Эй, как бы плохо поначалу ни стало — потом, когда начнёте разбираться, будет лучше. Это всё не быстрое дело, так что… Итан. Карл. Завали. Сейчас. Карл (всё равно с улыбкой). Понял. Хорошего дня на работе, Итан Уинтерс. Итан (зеркально почти треснув ею же). О, да пошёл ты. Гейзенберг провожает машину взглядом до поворота и проверяет окна дома, скрытно сереющие плотными шторами: он уже давно скучает и по Розе, но сейчас он рад, как сверчок, крапивник, лягушка, ребёнок на Рождество и все остальные громкие и большеротые твари на подпевке у Белоснежки. Уинтерс начал терапию, не бросил после кажущегося бесполезным первого сеанса и больше: говорит с ним и давит улыбку. Прекрасно, великолепно, опиздительно здорово. Даже если опрометчиво думать, что и дальше пойдёт гладко — по-хуй: у Карла нездоровое восприятие мира, эйфория после запоя и резкого шпинатно-морковного проникновения, это скоро пройдёт, но сейчас он может, сука, всё! Карл снимает три ролика, Карл дописывает партию баса и выжимает из себя недурной припев к новой песне, Карл открывает раз десять беседу с Уинтерсом, а к ночи надевает к пальто шляпу и выходит в город отлавливать у продуктовых одиноких беспомощных идиотов — ему надо написать Итану.

+40............

13 декабря

Это снова я. С другого соседского номера. Если припечёт, а поговорить не с кем будет — обращайся. Серьёзно, лучше со мной, чем какую-нибудь поеботу выкинуть. Или бросить ходить.

На нейтральной территории. Лезть не буду.

21:27

Карл смотрит, как на чужом смартфоне синеют галочки просмотра, и ему кажется, что он действительно потянет всё: он свернёт горы, свергнет британское правительство, он выгонит из дома Моро и мать, приручит манула и действительно больше не станет доёбывать собой Итана.

***

Всё, что знает Итан к концу декабря — ему хреново: ни разу не физически, и потому почти стыдно за пустоту, прибитость, отвращение к себе и ощущение неуместности, ни в собственном доме, ни в собственном теле. Елена ставит ему диагнозы, почтой высылает подписанные рецепты и каждый чёртов раз отпускает его из скайпа ещё более разбитым, хотя, казалось бы, куда больше — он и так уже величайшая заделка для кинцуги. Уинтерс не делает «домашние задания»: упрямо не видит в них смысла, ведь на хер ему рисовать схему семьи, описывать отношения с отцом прилагательными и фиксировать в заметках телефона дневник хороших моментов? Он не запутавшийся подросток, который из-за ссоры за обеденным столом бежит в комнату резать запястье вилкой и съёбывает через окно ночевать к другу. Он просто… Итан курит четвёртую за обеденный перерыв сигарету, с трудом выбравшись из липкого офисного кресла, и за перманентным чувством тошноты не чувствует ни никотина, ни холода — только то, что до пизды глубоко обманут и туп. Вокруг спокойные, умные люди, знающие почему-то, как жить, и насмешливо молчаливые. Все, кроме вышедшей на перекур Даны, хотя поначалу она тоже келейничает с тротуаром у участка. Констебль Дана. Arăți foarte rău, Americanule. Итан. Da. Дана. Probleme în familie, nu? (Итан переводит на неё взгляд. Он почти не удивлён, что она понимает.) Și ce? La serviciu, totul este bine în zona ta. Итан. Nu cred că vreau să discut asta cu nimeni. Дана. Tu ajuns cutitul la os. Итан. Ce? Nu a inteles. Дана (на кривом английском, с серьёзной насмешкой). Вы, мужики, храните внутри дерьмо, больше и больше, а потом, в один прекрасный день, начать этим дерьмом кидаться вокруг. Понял? Так что иди, пей алкоголь и говори с кем-нибудь об этом. Băieții răi vor jefui bănci cu tine în curând, Inspectore Winters. (Указывает на лицо Итана, давит короткую улыбку, бычок и, хлопнув по спине, уходит.) Пятая проваливается в горло сухим спазмом, и Уинтерс думает — хватит. Строить из себя обиженного мальчика и искать плечо, чтоб вырастить там солеросы. Психотерапевт — уже край. Итан стоит на нём ещё несколько дней, уверенный, что шагать не нужно совсем и ветра снизу достаточно, чтобы остаться при этом мнении, но… Ебучие «но»… Итан перечитывает последнее сообщение от Карла. Много раз, даже не в счёт уже, так, между строчек Розиных сказок и в рекламных паузах телешоу и роликов с ютуба. Ему не с кем. Мия снова не в счёт. Она и так знает про психотерапевта, для неё у Уинтерса снова флешбеки со службы и кошмары. У Мии же работа и дела поважнее — главный аргумент, и другие не принимаются. Ему стыдно. Он звонит Крису. Спальня Уинтерсов. Непоздний вечер: Итан только пришёл с работы и занял дочку большим лего — кубики надоели до обиды и слишком громко обрушиваются с башенок из самих же себя даже на ковры. Итан стоит посреди комнаты, бессмысленно пялясь на самоучитель немецкого на тумбочке и сжимая в пальцах телефон — ходил бы кругами, изображая сомнения, но на затылок всё ещё многотонно давит, так что стоять — твёрдый компромисс. Он просто спросит, как у того дела. И может быть, если зайдёт разговор… Итан (стараясь вслух, не убито и быстро). Привет. — Да, ха. — Нет, ничего, просто наткнулся в магазине на Icehouse — вспомнил о тебе. Как семья? — Отлично, отлично. — Да. — И младший? Хах… — Нет, Роза тихая, ты же знаешь. — Нет, нет, не-ет, послушай, я гуляю с ней, и она стучит по ручке коляске, пока мы в парк едем, и она показывает на предметы и смотрит так, что я, чёрт, я понимаю, в чём вопрос… — Я не… Хах, я не больной папаша. Все говорят, что она очень умная. — М… Нет, мы взяли няню. У Мии очень много работы, а мне из отделения не уйти — сейчас какая-то эпидемия по коксу, везде закладки, мы ищем поставщиков и… — Да, есть такое. Но нам положено уставать, так ведь? И вывозить это всё. Кхм, ладно. У тебя-то как? — Что? А… а парни в курсе?.. — А что значит «он нормальный гей»? Нет, просто из наших к Эмили никто не цепляется, даже те, кто не женат ещё, так что с чего бы ему… — Я никого не защищаю, просто… Просто, знаешь, странная информация для непритязательного разговора, хах... — О, правда? Ха, да иди ты к чёрту. — Ага. Там тебя, кажется, требуют. О, ро-ман-ти-чес-кий ужин? Придётся постараться потом для жены, ты в курсе? Да, передавай ей привет. Давай, мужик. С наступающим. Рождество такое же унылое и чужое, как и День Благодарения. Поверх батата с маршмэллоу, тамале и эгг-нога это ощущается такой безысходностью, что Уинтерс после ужина выходит курить и просто — снова — сваливает кататься, на пробу подбирая что-то из разговоров с Карлом: попса гремит выкрученными колонками слишком громко после натянутой тишины за обеденным столом. Праздничным, таким похожим на то, что было в Техасе, но эта яичная шелуха ломается слишком быстро, чтобы успеть хотя бы принять вид нормальности и привычности. Единственное — и с этим приходится смириться — Бритни Спирс и Namika отвратительно замещают сдавивший позвоночник и лёгкие вес хронической вины. Кажется, Гейзенберг что-то знает. Кажется, он охотно делился этим с Итаном, в отличие от тех, кто заткнуто просто был на периферии всё это время. Кажется, тот до сих пор готов это делать, даже без учёта последнего сообщения от него опять с чужого номера с угрозами оставить на пороге горящее дерьмо, если Уинтерс не заберёт с почты рождественский подарок для Розы. И да, выходит, Итан — ёбаный эгоист. И всё же Роза огромными глазищами скучает тоже. Итан стоит вроде бы даже под тем же фонарём, хотя на окраине они все одинаково булавками истыкали дрожащие круги света, дрожит басами в замёрзший асфальт и всё же лезет в настройки приватности.

Карл Гейзенберг

25 декабря

разблокировано

Мы с Розой в четыре пойдём в Parcul Rozelor парк. Так что, если не будешь доёбываться, можешь присоединиться.

01:42

Parcul Rozelor парк. Суббота. Четыре десять после полудня — Итан коротко смотрит на часы и легко трясёт за руку дочку. Та задирает голову, отвлекшись от изучения междендрариумного пространства, и улыбается ему из шапки, капюшона и тугого шарфа. Она хочет на руки, она хочет быть выше и первой видеть, как навстречу идёт Карл. Гейзенберг замечает их и тут же трескается из-под шляпы оскалом. Итан успевает подумать, что ему даже в очках слишком светло — за ночь насыпало снега и с самого утра до боли в глазах засветило солнцем, но выглядит он лучше. И инфекционно ярче светит улыбкой. Итан (переводя взгляд с подошедшего Карла на Розу). Привет. Карл (коротко). Привет. (Опускается перед Розой на корточки, не сюсюкая.) Привет, детка. О, как же дядька Карл скучал. Твой ужасный папашка не давал нам видеться, правда? Нет? Что, хороший у тебя отец, да? Отличный, конечно. Но разве он давал тебе когда-нибудь есть первый выпавший снег, а? Смотри-ка, что у меня в кармане. (Достаёт из кармана плаща упаковку сладкой ваты.) Представляешь, снег… Итан (предупреждающе: праздники, сладкое, аллергия же, ну). Карл. Карл (снизу вверх, с улыбкой). Да брось, Итан. Десять грамм сладкой ваты ещё никому не вредили. (Розе, счастливо тянущейся к надутому пластиковому шарику упаковки.) Ну, сможешь сама открыть? Нет, зубами не надо, а то папка мне так же потом голову откусит. Ох, давай помогу. Нет? Почему? Ты можешь сама открыть пачку? Тогда почему я не могу помочь? (Роза смотрит на Итана с вопросом, долго, почти начиная упрекать одним выражением лица, но снова поворачивается к Карлу, думает ещё немного и отдаёт упаковку ему.) Какая умная девочка. Итан, в кого твоя дочь такая умная? А, видишь, теперь это вата твоя, правда? Роза смотрит на шарик ваты, мнёт край в руке и шлёпает его в снег, загребая пальцами горсть и пытаясь засунуть это великолепие в рот. Итан (оперативно перехватывает поставку). Роза, снег нельзя есть. Он грязный. Карл (отвлекая её от кулаков, которые она продолжает упрямо тянуть в рот, и нарочито рассматривая помятую вату). Похожа на снег, да? Думаешь, снег такой же вкусный? Знаешь, что такое снег? Это замёрзшая вода с улицы. А сладкая вата — это сахарный песок. Вода с земли будет такой же вкусной, как и сахар в чистой упаковке? (Роза думает. Роза смотрит на кулаки, под ноги, на Карла. Она мотает головой.) Я тоже думаю, что нет. Поэтому держи вату крепче. Роза кивает и, оттолкнув поддерживающую руку Итана, неловко бежит к ближайшему грабу. Дурацкий Дисней в ней говорит, что нужно петь в ветки и звать белок или зябликов. Карл провожает её взглядом — тёплым: видно по профилю, изрезанному морщинками, шрамами, щетиной, усталостью… Итан (одёргивая сам себя). Ты отвратительно счастливо выглядишь. Карл (широко). Я в восторге от твоей дочери. Никогда не видел такого сообразительного ребёнка. Und ich bin wieder bei euch beiden — und bisher ist dies der beste Tag seit Monaten. Итан. Тебе пора прекратить использовать немецкий, чтобы говорить вещи, которые я не должен понимать. Карл. Почему это? Итан (с усмешкой). Weil ich das meiste schon verstehe. Карл (слишком довольно смотрит и склабится). И ты лишил меня возможности присылать тебе в награду за это анекдоты. Итан (через потухшую паузу). Да. В колени врезается Роза, тянет к Итану руки — голые: как-то стянула перчатки и смешно рассовала в кармашки, и сладкие от ваты — их надо вытереть, потому что липкость её раздражает. Салфеток достаточно, как и пары слов наставлений: про перчатки, про осторожность на скользких дорожках, про то, что вон там, подальше и налево, есть детская площадка. Роза идёт сама, отпихивая лишний надзор, и это всё из-за Карла: ей нравится взрослое отношение, она сама уже взрослая, смотрите, даже не падает от быстрого шага. Карл (тихо). Как ты? Итан (просто и медленно). Плохо. Лучше. Не знаю. (Вздыхает, берёт паузу, думая съехать, но Гейзенберг продолжает выжидающе пялиться.) Она… Елена расковыряла вещи, о которых я хотел забыть… сошлись на том, что она нашла корень проблемы, и теперь просто давит туда всякий грёбаный раз, как я прихожу к ней. Таблеток напрописывала. Карл. Побочки есть? Я, когда на амитриптилине сидел, ослеп и галлюцинировал, помимо прочего. Запоры там всякие, импотенция, бессонница… Неплохой такой набор был. Но, наверное, не стоило запивать таблетки мартини, хотя мне тогда казалось, что мартини не водка с ромом. Итан (прыская и морщась). Да ты идиот. Карл (раскидав руки). Был, каюсь, Итан Уинтерс. Так что там с побочными? Итан. Ничего серьёзного. Апатия. Хорошо, что сонливости нет, а спал я и до этого хреново. Так что теперь могу вместо адекватных дел просто пялиться в стену весь чёртов день. Карл (легко трогая уинтерсовское плечо). Всё хорошо будет. Перед тобой живое тому доказательство. Итан кивает. Ему нечего сказать вслух, он продолжает молча давиться неоформленным фаршем идиом и нестоящих жалоб, коситься на Карла и тянуть угол рта, мол, да похер, бывает хуже, бывает голод, насилие, болезни, а я так, попиздострадаю немного в уголке, и всё нормально будет, только не светите в меня фонариком — слишком ярко и больно режет роговицу и эпителий. Гейзенберга тянет на это сказать что-то, но Роза, солнышко, о, посмотри-ка, уносится к бесхозно-скатанным снежным шарам. Итан. Роза! Роза, подожди, иди сюда, я надену перчатки. (Хватает дочь, садится на корточки, с трудом надевает ей перчатки — она насмешливо растопыривает и сжимает пальцы.) У тебя замёрзнут руки, ты не сможешь долго трогать снег. Помочь? Что ты хочешь сделать? Карл (опускаясь рядом). Снеговика? Сахаровика? Уинтерс снова пялится на чужой профиль. Карл говорит с Розой, предлагает стратегии, способы, формы, будто она действительно может выбрать стоящие, тычет ей пальцами, указывая, где взять палки, камешки, может, даже вон тот потный шарф, потому что жирному мальчишке, орущему посреди площадки и раскидывающему верхнюю одежду на глазах заёбанной матери, он явно не нужен. Карл жмёт снег в кажущихся огромными рядом с дочкой ладонях, скрипит кожей перчаток, старается, прилаживая комья к ледяному гомункулу и вымачивая колени и полы расстёгнутого плаща — и как, чёрт, не замёрз ещё? Ведь не замёрз же? Карл. Чего застыл, Уинтерс? Замёрз? Итан. А ты? Роза, не холодно? Карл здесь, Карл громкий и довольный в той степени, когда хочется то ли дать по лицу, то ли заставить, попросить, начать умолять поделиться. Итану душно: надо бы расстегнуть куртку и все душащие воротники — а вокруг них уже не осталось снега: его, конечно, скатали в уродца, но в голову почему-то лезет, что просто потеплело. Локально и единовременно. Возиться с карпентеровским Нечто оттаявши уютно: они увлекаются. Роза явно хочет конкретики, потому что недовольно выковыривает каменную гримаску, которую налепил Карл, и пытается вдавить в тугой снег что-то своё, смешно хмурясь и мыча Итану держать трясущиеся комья крепче. Гейзенберг делает вид, что обижен, театрально раскидывает ветки-лапки и, подмигнув Уинтерсу, уходит к лавке слушать что-то с телефона и тянуть сигару. На удивление промахивается и тянет Итана, когда Роза заканчивает с мордой и, махнув в сторону Карла, начинает прилаживать руки. Рядом идиотски неловко и нужно сказать что-то из того, что червиво точится под черепушкой, но Итан к своим тридцати семи совсем разучился изъясняться по-человечески и, господи, блядь, дайте ему пару минут, он соберётся, он всё сделает по совести, а пока сморозит очевидную разгоняющую хрень, ладно? Итан. И что слушает звезда немецкого рока? Гейзенберг пихает под ухо динамик телефона и включает голосовое из чата — по голове режет до писка взбешённый голос, требующий «выбросить на хуй весь алкоголь в радиусе сорока миль, или весь этот объём пойдёт на его жёсткий фистинг без смазки, потому что задрало уже смотреть на все эти тонны хреновых анализов, и вообще подарком на Новый год теперь будут только компрессионные носки и сраная банка касторки, ублюдок, мать твою!». Карл (выдыхая дым в сторону, но неотрывно смотря на Итана). Твоё лицо — просто нечто, Итан Уинтерс. Забей, за мной следят, я буду здоров. Итан. На самом деле не ожидал такого тонкого женского вокала. Английского. Карл. Злой диетолог — услада для слуха. А для твоей смурной рожи могу включить норвежский фолк — примёрзнешь задницей к лавке, и я унесу Розу себе. Уинтерс тянет усмешку. У всех сраные проблемы — и он действительно может хоть что-то из них разрешить. Только, блядь, вот сейчас откроет свой рот. Итан (ботинкам Гейзенберга). Мне жаль. Что так вышло тогда. Карл. Ничего. Я почти сразу догадался. (Ловит благодарный взгляд Уинтерса.) У тебя лицо побитого щенка сенбернара… (Садится на лавку, приглашающе стучит рядом ладонью. Хочется ощетиниться и послать — но они с Еленой уже начали про агрессию и неприятие и… В общем, Итан выдыхает и садится тоже. Не близко. Карл усмехается, но всё равно начинает протяжно-расслабленно.) Представь себе, Итан, я действительно скучал по вам, да-а. Я привязался к вашей здоровой любви и теперь пиздецки завидую. Всегда мечтал о чём-то подобном. Но никогда, знаешь, не мог себе это представить, визуализировать — не выходило правдиво, чтобы не выглядело слишком придуманно и смазливо. Хотя в глубокой юности, когда, знаешь, вставало на всё, что можно вообразить — я придумал себе идеал, и это (Указывает рукой с сигарой на Розу.) кажется чем-то близким к нему. Итан. Чужой умный обожающий тебя ребёнок? Карл (со странной улыбкой и смотря на Итана). Почти. Это неправильно ощущается — зудом, который уже не успокоить и не отличить, под кожей ли тот уже. А с Еленой созваниваться только после праздников. Блядство. Итан. Ты спал с женщинами? Гейзенберг дёргает бровями и что-то там себе думает целое мгновение. Карл (склоняет набок голову). С девушками — да, когда был юн. До и после Кристофа, если тебе интересно. Но это не то всё было, не знаю, как объяснить. Вроде… это всегда был просто секс, даже если эта дамочка была другом или знакомой — просто взаимное самоудовлетворение, как будто подрочил об очень хорошую секс-куклу. Хреново звучит, конечно. Тем более, что это относится и к разовым перепихонам с парнями, но как есть. (Итан подвисает за фоном этих постановочных размеренно-размазанных слов, он не замечает даже тишины — никаких аплодисментов, Карл, тут экзистенциальное, не спугни…) Если надо что-то — спрашивай. Итан (натянуто). Нет, просто… Думал, что ты всегда был, ну… гейским геем. Карл. Ну, сам ведь говорил, что один косяк не делает тебя наркоманом. Сомнительная, кстати, философия для копа, чтоб ты знал, Итан Уинтерс. Что? Эй! Итан (вставая с лавки). Нам надо идти. Чтобы Роза не замёрзла. Карл (с досадой тому вслед). Scheisse.

***

Итан

31 декабря

С прошедшим Рождеством. И с Новым годом. (вложение) 23:58 Эй, Карл. Знаешь, какой самый лучший способ научить свою сестру плавать? Просто столкнуть её с доски. 00:15