Шестипенсовая песня

Фонари мёрзлыми тряпками елозят по глазам, и Итану действительно хочется их отмыть от того, что они из прошлого пропихивают сейчас на роговицу. Контрастом плывущие в жаре статуи вооружённых фигур, херово спрятанные под муляжи техника и коробки с боеприпасами, ебучие москиты и мелкие мошки на жёлтых глазных яблоках, вонючие трупы обезьян, грязные младенцы, играющие с магазинами и пустыми гильзами, и дети постарше с круглыми голодными животами и пропагандистским мусором в головах и в автоматах поперёк груди — и всё это в биноклях, по камерам, спутникам, из собственных глаз месяцами и месяцами, чтобы потом по СМИ говорили о ебучих шоколадных кексах на борту С-17. Уинтерс хотел бы думать, что Розу просто взяли для тупого неумелого шантажа, мол, уходи из участка, америкашка, вали на хер в страну судебных исков и ублюдских голубых мечтаний, и дай нам спокойно продавать школьникам кокс, — но мозг пропихивает на периферию вещи похуже. И это пиздец как мешает думать. Крис спросил только: это по работе или личное? — записи-то с камер он в любом случае достанет через ребят, скинет на ноут, только войди в систему — рабочий компьютер подходил. Тем более там было табельное. По рассасывающимся пробкам Уинтерс извёлся до отупения: быстрее было добежать на своих двоих и идти тыкать стволом в лица всем встречным седоволосым тварям. Но так было нельзя — никакого толка не будет, у него ведь был план, у него висит на линии Крис, который отрезвляюще дышит из динамиков громче, чем уведомления об обрушившихся входящих вызовах, и в ответ рычит короткие «ничего пока». Второе отделение полиции Клуж-Напока. Без двух семь — по пробкам чертовски долго. Итан мнёт покрышки о бордюр перед входом, толкается дверями и мимо парнишки в дежурной части прёт за поворот к своему кабинету. Ему плевать, что мальчик мямлит вслед, что он бегом шаркает за ним по пятам и колотит в стекло под табличкой с именем, нервно повторяя под дребезг телефона: тут конкретно ему пытаются дозвониться уже минут десять. Итан (резко). Переключи на меня. (Выждав звонок стационарного телефона, рвёт к уху трубку.) Инспектор Уинтерс. Карл (с трудом разбираемо, будто очень сильно пьян). Ты… зна-ешь, де-е-Роза? Итан (зло). Нет Карл. Это. М-м-ми-иранда. Уинтерса выворачивает всем бешенством в трубку — он ненавидит бухого в хламину Карла, его двинутую мамашку, их знакомство, сам, блядь, факт существования их сраной семейки. Ему сложно выдохнуть, выкинуть на хрен угрозы и мат, сформулироваться, вернуться к цели: информация, компьютер. Итан. И? Ты знаешь, где они? Карл. Не в по-оместь-е, по краи-и-ине-мере. Яуже иду-скать… Итан (пытаясь действительно что-то рассмотреть на размахавшихся по экрану прямоугольничках уличных камер). Сиди ровно. Она может вернуться. Карл (с трудом дышит в трубку, хрипло и мокро). О-на не-вернётся -юда. (Задыхаясь, переводит дух, слабо свистит. Пауза. Обессиленно мычит, свистит ещё — Итан перестаёт пытаться слушать. Убито.) Блядь… С-с-сука… Ит-н. И-и-итан. Волков —ет. Волков. Нет. Она… (Уинтерс замирает — по груди и башке будто бьют молотом: ему теперь тошно, узко и ознобно. Теперь это новое условие. Итан дёргается к ящику с пистолетом и патронами — выгребает на стол всё, что есть, распихивает по карманам, думает о бронежилете. Карл продолжает мычать по ту сторону.) Ит-н, послшй… по-слу-ушай…она не причинит Розе-реда, она думает, это её дочь… Итан… Уинтерс не слышит — он хлопает за собой дверью, сунув смартфон с Крисом на громкой связи в нагрудный карман и тянет из-за стойки ключи от комнаты с экипировкой; он не слышит, как Гейзенберга рвёт в продолжающийся звонок, долго и больно: он пакует пульс и дрожь в арамид и принимает к сведению, что чокнутая бабка с ребёнком — его девочкой, дочкой, его Розой — мелькает по парковке ресторана в районе Bună Ziua. Уинтерс говорит в телефон забытое «принято» и сталкивается на выходе с парнем. Дежурный (прижимая, растянутый на проводе из-за стола, телефон к уху). Он спрашивает, где вы встретитесь? Он говорит, вам нельзя идти одному… Итан не слушает — это вина Карла, его, блядь, похуизма и тупости. Старый ёбнутый гомик со старой ёбнутой мамашей — если с Розой что-нибудь случится, хоть волосок… Уинтерс толкает паренька и идёт к машине: у него будет пятнадцать минут, чтобы придумать, как глубоко в глотку он запихнёт Гейзенбергу его же сморщенный хрен. Машин на главных дорогах ещё до хрена — он с трудом выезжает из центра без жертв и выжимает под шестьдесят на последнем повороте с широким тротуаром, и дальше трясётся, шаркая шинами на маленьких, со съеденными углами развилках, не жалеет подвески и узкие пешеходные зоны — ему только бы успеть. Итан не знает, есть ли у него таймер, есть ли у двинутой старухи цель, водит ли она за собой, как сраный Маугли, волков или распустила их носиться по округе жрать ошмётки колбасы из мусорных баков, — он до сих пор не знает ничего, кроме того, что ему порциями выдаёт в трубку Крис. Он не сорит словами — только пару раз спросил про укомплектованность и психическое состояние: в норме, — и это ощущается поверх адреналина и тревоги неправильно и неуместно. Он не на службе. Он почти гражданский. Он просто хочет провести вечер с дочкой. Окраина города, козьи тропы между полузаброшенными, заросшими можжевельником, грабами и шиповником участками. Среда февраля тёмная и холодная — и здесь наверняка именно поэтому никого нет, даже каких-нибудь пятнадцатилетних заморышей без девчонок и с прыщами, взрывающих в кострах аэрозоли и дешёвые петарды. Но Итану на это насрать до глубины чужой глотки — он думает о том, как одета Роза и почему он не догадался взять ей что-нибудь тёплое из вещей. Круг фонарика выстригает из чёрных кривых стволов деревьев, развалин домов и заборов высветленные абрисы без ясных следов: тонкий скупой слой наста почти не скрипит под ногами. Камер здесь нет, и Уинтерс шарится по району как чёртова ночница с выколотыми глазами и всем трансильванским чесноком в клоаке. Он не знает, что делать, кроме как бессмысленно шаркать ботинками и ветками и вмёрзло жамкать белыми пальцами рукояти фонарика и пистолета. Уверенности, что башка сучки не размозжится от выстрела, как только та попадётся на глаза, нет — Уинтерсу пиздецки страшно, утробно, инстинктивно, широко до треска в рёбрах страшно. Он так не хочет снова терять, узнавать нытливо-воющую боль пережившего собственного ребёнка. Тут слишком долго тихо, и это так плохо, что начинает тошнить. Приходится уговаривать себя, что Роза просто огромная скромняга, что она устала, что, может, даже заснула, что решила молчать сама. Тихо до звона в паузах между шагами. Пока сквозь порыв скрипа сухой кроны не сочится едва слышимое мычание. Длинное, прыгающее. Итан выключает фонарик. Даёт себе привыкнуть к темноте. Бесформенный силуэт чернит пятном на фоне галки просевшей деревянной крыши и столбов забора. Итан глотает в сухое горло пульс. Итан. Миранда? Абрис вертится, делится на фигурки, показывает пару втопленных в череп глаз и тонкую чёрную линию рта. Миранда смотрит, покачивая на руках толстую гусеницу свёртка. Тот молчит и не дёргается. Уинтерс роняет руку с пистолетом. Миранда. Кто ты? Зачем… (Оглядывается. Отстраняется на шаг.) Зачем ты пришёл сюда? (Дрожа, всё мелко отступает.) Что тебе надо? Зачем ты преследуешь меня? Итан (сжимая рукоять). Ты похитила Розу! Миранда. Я забрала её. Успокойся. Моя дочь будет спасена. Кто-то забрал её у меня, но теперь… Итан. Это моя дочь, не твоя. Миранда. Разве это важно… Я столько ждала… (Прижимает свёрток к себе, смотрит вниз, на то, что внутри, блаженно улыбается.) Но мечты ведь должны сбываться… Хватит. С Итана на этом, блядь, хватит! Ему надо знать, что с Розой всё в порядке, что в свёртке именно она — его живая девочка, не удушенная в порыве больного припадка. Он вскидывает пистолет, прицелом утыкается суке в макушку. Это же гражданская. Это же мать Карла. Это просто нервы, мужик, ты всего лишь на взводе. Итан снимает предохранитель. Уводит дуло в ветки. Миранда (дёргаясь от чужого движения). Стой на месте! (Вертит головой, хлопает себя по ноге, сгибаясь как при команде. Свёрток шевелится — Итан видит, не может не пойти на копошение.) Не подходи! Итан грохает в воздух предупреждающим, догоняя эхо собственным голосом — чётко, спокойно, как по книжке: «Верни мне мою дочь!». Миранда цепляется за свёрток — тот пищит от шума, разнывается Розиным тихим плачем, — и у Уинтерса отлегает: его сразу тянет на её голос, как пьяного, размазанными шаркающими шагами, ему плевать на Миранду, он слепнет на окружение вокруг Розы. Он слышит свист с опозданием, понимает, что те хлопки действительно были командой — был бы включен фонарь, Итан увидел бы белые круги зрачков. У него остаётся мгновение, чтобы выкинуть пистолет в руке перед собой и хлопнуть первой вспышкой. Его тут же валит на снег — тупо и больно. Голени обжигает — волки дерут их первыми: рвут толчками, тянут, впиваясь лапами в наст и кожу. Руки дёргаются, инстинктивно пытаясь удержать тело от падения, прикрыть голову, грудь, живот. Он почти теряет пистолет. Выстрел — просто куда-то вбок, только бы напугать, или попасть хоть в одного, чтоб снова скулёж и глухой рык. За шум ему вгрызаются в плечо и колено, снова дерут, вплавляясь клыками в ткани и плоть. И это больно, это пиздецки больно, уже просто до какого-то ощущения высокой температуры и ломки. Вокруг начинает мельтешить: искрами, шерстью, пастями, глазами, животной вонью, рыком — всем резко и тягуче-быстро, как могут только чёртовы звери. Итан пытается: пинает ботинками морды, бока — всё, что слепо попадается, — рвёт руку, отбивая рукоятью и стволом, стреляет ещё раз, снова, пока на него грузно не наваливается издыхающая туша, пока его за кисть не начинают остро жрать, отдёргивая от лица руку. Итана начинает рубить — и это худшее, что может случиться. Ему нельзя отключаться. Его съедят. Он потеряет Розу. Он пытается. Ему неудобно орать: хрипит горло, пока целое, и тянет щека — как раз плещется железом на язык и в горло. Итан трепыхается ватной куклой — всё тяжёлое, мокрое и горячее. Ему мерзким хрипом сопят на ухо — он бьёт туда, мажет по морде — и больше не может поднять руку. Он слышит шорох и свист, ответом на него скулёж. Знакомая ругань глохнет за тремя хлопками, оборвавшимися снова скулежом, и ещё одним — тишиной. С плеча и бока пропадает вес — это с Итана убирают труп, и тут же сверху обрушивается чем-то меньше и горячее. Карл (облапывая Итана руками). Итан… Ебаный в рот, ты в порядке? Э-эй… Встать можешь? Итан (захлёбываясь). Она р-ушла с Розой… Карл (тяжело гладит по груди и жжёт ладонью шею). Ничего, мы найдём. Только скажи, раны есть? Итан. Я — грх — ничего не вижу… Карл. Вот. (Лицо жжёт влагой: Итан уже не понимает, что это.) Это снег. Блядь, Итан… У тебя пальцев нет. Их съели или они где-то тут?.. (Что-то рвёт, кряхтит. Левую руку обливает и вдруг тупо жжёт до крика.) Прости, прости. Стой, да не дёргайся ты. Давай-ка, на вот, прижми. (Итан может видеть. Карл тянет его за плечо и спину — Итан может сидеть, осоловело ворочая головой.) Я, наверное, знаю, куда её понесло. (Гейзенберг пытается встать. Итан намертво цепляет его рукав.) Уверен? Хорошо. Ну-ка, вот так, осторожно. На левую не опирайся. Давай поменяемся тогда. Руку давай. Всё, пошли, котёнок. Уинтерс навален на Карла — ему тяжело дышать и волочить за собой левую ногу — теперь чувствуется только вес и нудный распирающий пульс. Ему бы перевязать колено, но он отмалчивается — довольно и заткнутого рубашкой откусыша руки. Карл рвано вызванивает службы спасения. Итана мотает от его дёрганья и слабостью тащит на землю, но он упрямый. Он должен вернуть дочку. От Карла, от ворота, куда во вспухшие вены тыкается при каждом шаге Уинтерс, несёт рвотой и горьким потом. Странно совсем не пахнет алкоголем. Или травкой. Или… Карл (оглушительно громко). Миранда! Итан вскидывает тяжеленную башку, пытается вглядеться в одинаковую темень, высмотреть силуэт — и только сейчас слышит и видит грёбаное поле. Старуха стоит в пухло надутых снегом сугробах, перекрывая собой серые облака. Нервно трясёт укутанную по лоб Розу, уставши ноющую на одной ноте. У Итана жмётся сердце. Миранда (лающе). Я её мать! Я её мать! Я её мать. Карл. А ты знаешь, кто моя мать? Нет? Совсем идей нет, сука? Не знаешь, кто моя мать? Гейзенберга ворочает на каждой фразе. Ему надо двигаться, тянуть руки, вертеть шеей. Итан слышит, как тот бьёт пульсом о рёбра: ненормально вяло, едва позволяя гонять кровь во все эти движения. Миранда. Это… постой-ка… Нет, мне надо подумать… Карл (медленно ухмыляется). Я Карл… Ты называла меня Карлосом. Или Евой, блядь. Ты не знаешь, кто моя мать? Думаешь, я просто знакомый? Думаешь, я просто так тут прогуливаюсь по окраине и ору на женщину с ребёнком? У тебя ведь просто небольшие проблемы с памятью… Ты знаешь что-нибудь про мою семью? Хоть что-нибудь? Ты, блядь, помнишь, что у тебя четверо детей, тупая ты сука! И все живы! Ты помнишь, что твоя родная дочь мертва? Миранда (обеспокоенно). Ты мне лжёшь. Ты… Ты плачешь? Ты выглядишь очень грустным. Итан не может не взглянуть: к гейзенберговскому лицу тоже неимоверно тянет, даже не силой тяжести — так, чем-то ломящим. Карл не плачет. Он белый, невероятно и буквально: приложи снег или простынь из гостиницы — и будет точь-в-точь. Он мелькает взглядом в ответ и случайно выкатывает из-под века каплю, и та шлёпает на впавшую щёку, скатывается на угол искривлённого рта. Карл. Мне охуенно грустно! Ты украла ребёнка у человека, который мне дорог. Ты заставляешь страдать не только своих детей, за которых ты, больная мразь, должна была нести ответственность, но и чужих, других людей, сука, которые не имеют к тебе никакого отношения. Что? До сих пор никого тебе не напоминаю, а?! Миранда (смотрит в свёрток — потом на Карла, беззвучно захлёбывается воздухом, совсем теряется). Вроде кого-то напоминаешь… Я не уверена… Я переживаю… Я обидела тебя? В голове всё так перепуталось… там так… не могу объяснить… Карл (тянет к ней руку, немного шагая вперёд и продолжая придерживать Уинтерса). Пойдём. Я кажусь тебе знакомым, верно? Чувствуешь, что знаешь меня? (Миранда мотает головой, впустую командно хлопает себя по бедру, пытается свистеть — Карл видит, разочарованно выдыхает усмешку.) Ты, сука, серьёзно? Я ж, блядь, пытаюсь заботиться о тебе всю свою ёбаную жизнь… Гейзенберг оглядывается на Итана: ему надо, чтобы тот стоял сам — без проблем, хоть и выходит в итоге так себе, но альтернативы уинтерсовский мозг сейчас выдать не может: он с трудом фиксирует вспышки света и возгласы позади себя. Спасатели, наверное. Лучше бы это были они. А то у них тут завершающая часть трагедии: Карл уже вплотную стоит к Миранде, склоняется над ней, огромный, довлеющий такой, держит её за плечо, уговаривая. До Итана доходят только спокойные обрывки. Карл. Пойдём, я расскажу тебе всё. Ты всё будешь помнить. Давай её мне. Нет, давай, я не отбираю у тебя дочь. Это чужая девочка, я верну её отцу. От Карла несёт рвотой и виной. Он говорит, что ему охренеть как жаль, передавая Розу Итану в здоровую руку. Он проверяет, как та ложится на сгибы отцовских локтей, потому что Уинтерсу сейчас насрать на боль — он держит у груди дочку и точно планирует делать это столько, сколько потребуется, пока санитары сбегутся сюда на гейзенберговские окрики. Карл выглаживает горячей ладонью по его трапеции и лопаткам, прежде чем утянуть за собой Миранду навстречу лучам фонарей. И всё это — скорее всего из-за того, что Уинтерсу до потери сознания хуёво — всё окружающее кажется эфемерной дикостью, выкатившейся двинутым дебютом на Бродвей: какая же хрень этот ваш сценарий и актёры, лучше бы… лучше бы они сходили в «Макдоналдс» или «Баскин Роббинс», поели бы мороженого с картошкой фри. Итан понимает, что Розу у него берут: она вытекает из рук, и те поломанно обрушиваются по швам. Хотя бы засовывают в одну скорую. Но это уже позже, это уже после того, как Итан чуть ли не с дракой доёбывается до санитара с вопросами о том, как там его дочка; после того, как убедительно успокоенный волочится по сраным тропинкам между заборами за конвоем спасателей целую блядскую вечность; после того, как он провожает взглядом профиль Карла на заднем ряду уезжающей полицейской машины. Остаток дня выгорает смазанным маревом и парой провалов, когда обколотый обезболивающим Уинтерс всё-таки вырубается. Приходится терпеть отсутствие Розы, пока его шьют в операционной и оставляют отлёживаться в палате после. Ему глупо говорят, что повезло, мол, ни артерий, ни нервов не подрали, а вены и мышцы — так, потрепали на полпальца. Не страшно, покой без физических нагрузок, обработка ран и перевязки самостоятельно, если так уж хотите домой, на прививку от бешенства… что? О, тут доставили документы, все животные были привиты, тогда до свидания, вот вам рецепты на обезболивающие и антибиотики, осмотр и дальнейшее направление хирургов через две-три недели, всего хорошего, у вас замечательная дочь. Роза действительно замечательная — в больнице держалась молодцом. Получила от медсестёр питание и какой-то сладкой дряни из автомата, спала пару часов рядом, на специально привезённой больничной койке, жала его целые пальцы. В такси на обратном пути молча сидела на руках, всё смотрела в лицо, хмурилась, хотела потрогать зашитую бугристую щёку под пластырем — Итан сказать ничего не мог: анестезия и распухающая с порванной кожей боль, только головой и вертел. Дочка сдалась только тогда: дрогнула бровками, поджала губу и кругло пустила к подбородку две крокодильи слезы. Впервые сказала «папа». Уинтерс думал, кончится прямо там, на вонючем сиденье чужой машины. Но справился. Сам разрыдался только в ванной, когда отмыл себя и Розу и под будильник на работу подумал заваливаться спать. Плакал уродливо и совсем коротко: пару раз подавился кашлем, стараясь не слишком кривить рот, чтоб не разошлись швы. Подумал было, что совсем размяк со всем этим отвратным годом и терапией, но потом вспомнил, что год действительно был отвратным и ещё сосущая на хер всё терапия… так что это навалилось всё, нормально, значит, вроде бы и можно немного раскиснуть.

Крис

17 февраля

Говорить не могу. Всё нормально. Роза в порядке, спит рядом, устала. Врачи сказали, у неё даже шока нет, небольшой испуг. Сам не досчитался только двух пальцев. Не смей говорить нашим, что меня отделала старуха — я действительно дрался с волками. На Гейзенбергов пока ничего не собирай. Дай мне пару дней, я сам разберусь.

08:43

Констебль Дана Раду

17 февраля

Я приду в 16:00. Готовь бумагу и ручку, отец года. 14:09

Спасибо за английский

Башка не варит

Показания могу дать и на словах уже

Захвати материалы дела

15:10

Любимая

17 февраля

Да, это сообщение из раздела «не переживай, но»… Но не переживай, мы в порядке, серьёзно. С Розой всё отлично, она хорошо спит, ест, какает, крадёт мою зарядку от телефона. Её буквально на пару-тройку часов вытащили из дома, и я не очень удачно вернул её обратно.

(вложения )

(вложения )

21:16

Входящий видеозвонок в 21:43

9 мин.

Если что-то в состоянии Розы изменится, или в твоём, звоните мне Люблю 22:10

Карл Гейзенберг

18 февраля

Я хотел бы поговорить Не обязательно сегодня 17:23

Сейчас, на крыльце

17:25

Ты не поверишь, Итан Уинтерс… 17:25 Да верил, чего уж там, и, кажется, очень охотно, Итан сам не знал почему. Как-то так выходило, что безусловно винить Карла не получалось, чего-то постоянно не хватало, что в октябре — с чем после пришлось носиться несколько месяцев, пока Елена не спросила его: «Почему вы в таком случае ощущаете со своей стороны, как вы это описываете, притворство?»; что сейчас, когда мозг остыл и убедился, что Розу никто не хочет у него забирать осмысленно, что Карл на самом деле пытался ему помочь. Что он, оказывается, не был пьян — так рушится вся сторона обвинения. Записывая уинтерсовские показания, Дана смотрит на него, как на второклассника, разбившего окно футбольным мячом, потому что его любимую классную канарейку пихнули в сеть паука-краба, а тот, как выяснилось, не плетёт паутины и вообще не жрёт птиц. Кажется, Уинтерс действительно идиот. И, в общем-то согласившись с этим, Дана даёт ему подержаться за отчёты медиков: Гейзенберг весь четверг валяется под капельницей, у него промывки желудка и фармакологические стимуляции кишечника; а Миранду вот суют в палату с закрытыми дверями с трёхразовым питанием ингибиторами. И как будто бы этого вкупе с комментариями Карла в отчёте должно быть достаточно: Итан же видит все эти буквы, слова, предложения — они стройные, объясняющие, вроде бы правдивые; но Уинтерс, чёрт, хочет, чтобы Гейзенберг сказал это ему лично. Потому что в первый раз это сработало, потому что Карл слишком явно показывал, что не накосячит с Розой — Итану просто надо это услышать. Конкретно от него. Порог дома Уинтерсов. Гейзенберг, сидящий на верхней ступени, оборачивается на звук резко открывшейся двери — Итан тут же жалеет, что натянул на себя только кофту: у него температура и остатки рваной зимней куртки в сушилке. На Карла в принципе холодно смотреть: он в привычном расстёгнутом пальто, всё ещё белый — не так гипсово, но тоже нездорово — и так бесконечно уставший, что Уинтерса колет что-нибудь сделать: хоть плед на двоих вынести, накрыться им от всего этого дерьма (у них, вон, в гостиной на диване такой лежит), — но у него не звенят яйца, несмотря на низкие Фаренгейты. Итан вяло отмахивает Карлу здоровой рукой с зажатой в пальцах радионяней. Карл (разводя в стороны руки). Не буду врать, что проходил мимо… На самом деле, я тут второй день забор подпираю. Всё думал, есть ли у тебя второй пистолет и… Ладно, похуй. Как вы? Итан (машинально скрещивает на груди руки). Не жалуемся. Карл. Хорошо. (Кивает. Поджимает губы под отросшей щетиной.) Я просто хотел убедиться, что Миранда не… (Усмехается.) Хотел сказать, не сделала ничего непоправимого, но… Гейзенберг дёргает ладонью, показывает на руку и распухшую щёку — но это ещё прилично выглядит, между прочим: Итан недавно менял повязку и промывал швы, искусав губы и истерев до красноты лоб. Сильные обезболивающие — охрененная штука, но закидываться ими надо, к сожалению, по расписанию, без поблажек, без райских морфиновых кущ подальше от сраных страданий, невзгод и напоминаний о долгосрочном больничном. Итан (не смотря на Карла). В твоей крови нашли следы клозабама, хлорпромазина и викодина. Объяснишь? Карл (склабясь). О-о-о, господин полицейский… Неплохой такой коктейльчик, а? Лекарства Моро: нейролептики, транквилизаторы и обезболивающее. (Вздыхает.) У него была гидроцефалия в детстве, с лечением опоздали немного и у него… Остались некоторые проблемы с речью, вестибуляркой и сном. Все эти жалобы соседей на шум из поместья о нём, я говорил уже. Не всё можно убрать веществами, так что мигрени и ночные ужасы у него не проходят. А Миранда подумала, что я перетрудился с ними в последнее время и мне вообще-то тоже не помешает немного расслабиться. Итан. Ладно, это кое-что объясняет. Карл. Ты думал, я напился? И что? Выпустил ебанашку прогуляться рядом с твоим домом, поднасрав на последствия? Карл смотрит так, будто его предали. Он алкоголик, он абсолютно точно не блюститель морали, он делал вещи, за которые обычные люди сидят до года, а не выплачивают штрафы, Итан знает, полиция Германии знает, СМИ знают; — и Уинтерсу до кишок тошнотворно стыдно. Итан (потирая шею). Я думал, что ты был под чем-то. Надеялся, что недобровольно. Хотя это тоже хреново выходило. Карл. Послушай, я не хочу оправдываться, потому что это объективно ебаный пиздец и я не смогу избавиться от чувства вины до конца своих дней, так что… Я бы просто хотел рассказать, как было. Чтобы, даже не знаю, просто хочется, ладно? Итан (тяжело опускаясь на ступень выше и вытягивая поднывающую в колене ногу). Последнее желание — закон. Карл открывает рот, захлопывает, с лицом «чего, блядь?» смотрит на Уинтерса — тот криво улыбается правой стороной рта, получает за это кистью по бедру и растягивается губами шире, до усмешки, пока ещё не накрывает болью и апатией. Гейзенберг оставляет руку рядом на холодном дереве. Карл. В общем… В начале было слово и… Ладно, хах, всё равно будет со вступлением. Ты же знаешь, как я рос: без ложек в жопе, без пуховых перин, без защитных накладок на каждый грёбаный угол жизни; и я не ношусь с проблемами так, как принято сейчас — разгребаю по факту без всей этой превентивной поеботины. И суть в том, что с Моро и волками проблем никогда не было. Для окружающих то есть. Да и я в целом, несмотря на всякие там нюансы, ладил с ними. Моро, хоть и дебил, но он любопытный, вечно копошится с рыбками, лягушками, слизняками… у него там в подвалах грёбаный детский сад с зоопарком и прудами. Волков я выдрессировал, сами сбежать они не могли из-за заборов, да и территории им хватало вместе с едой. Но Альсине присралось вытащить мать из дома престарелых, чтобы та помирала у неё под боком, потому что ну как женщина, которая спасла её из детдома и вырастила, может гнить в каком-то великолепном пансионате с хорошим лечением и бинго по вечерам? А взять её себе ещё осенью ей не позволяло отбитое потомство и вечные тёрки с мужем, с которым она всё никак не может развестись и отсудить у него на хуй всё состояние вместе с титулом и последними анальными свечками. Так что она просто спихнула Миранду на меня. Всего на пару месяцев, пока не будут готовы документы по её состоянию и переводу. Я нанял ей сиделку и медицинскую экспертизу, чтоб отслеживать её ремиссию. И она была чёртовой паинькой, вела себя тихо и даже, блядь, пекла маковые пироги. Ты слышал, она звала нас детьми, она знала, как меня зовут и не спрашивала, почему на мне щетина и штаны, а не ёбаные косички с юбкой… И я подумал, что могу, знаешь, расслабиться, не доёбывался до неё с расспросами про то, что она помнит и нет — мне хватало того, что говорит сиделка, и я ждал, когда придёт освидетельствование из больницы. Появились вы с Розой, и у меня вдруг нашлись дела поважнее тех, что ежедневно ебали мне мозги из поместья. (Карл поджимает губы и фатально гаснет. Итана тянет трепать его по плечу, но тот собирается быстрее и снова набирает голос.) Оставалось всего две недели. Я бы отправил Миранду на передержку в Англию и уехал бы записывать альбом, а потом тур и лето, и мы бы поехали куда-нибудь, знаешь, я думал, может, мы могли слетать в Германию, я бы показал, где рос. У меня были планы на вас. Двоих. (Итан сглатывает. Он вдруг вспоминает, как косило Карла во время переговоров с матерью — тому было больно.) Мне так похрен стало, что они оккупировали моё поместье — я думал, пусть: всё, что им не надо видеть и трогать, было под замком и сигналкой. Миранде нельзя было заходить в мои комнаты, она просто не могла это сделать — ключи и коды были только у меня, и она, видимо, решила, что я там что-то прячу. Не знаю, с чего началось всё, я никогда не упоминал о Розе при ней, в принципе не говорил о вас в поместье, кроме того раза. В общем, она сыпанула мне везде блядь этих лекарств, во всю еду и чашки, и… А Моро, влюблённый придурок, разыграл для неё перед сиделками припадок, так что она хорошенько пошарилась по комнатам и моим вещам. (Карл достаёт из кармана штанов сложенный глянцевый квадратик, не глядя тянет Итану: полароид, на котором они четверо.) Нашла это. Решила, что на фотке она с дочкой. Итан (через паузу, закрывая подушечкой пальца лицо Мии). Надо было дождаться тебя. Остался бы красавчиком. (Вяло ухмыляется Карлу.) Я вышел из себя. Запаниковал. Из-за того, что… моей целью стала собственная дочь. Пару минут ещё что-то думалось на автомате, а потом просто… отключился. Раньше на службе с этим было как-то попроще… Карл. Ты сказал тогда. Что не хочешь подвергать Розу опасности. Итан. Да. Правда, я думал про рокерские тусовки с блэкджеком и шлюхами, нарушения законов тишины и частые вызовы полиции, а не вот это. Карл. Я к тому, что я признаю вину, конечно. Всё что угодно, Итан, в суде… Итан. Я не собираюсь подавать на тебя в суд, Карл. Как бы во мне ни зудела американская жажда исков. Мне было важно… (Разглаживает заломы на фотографии, отдаёт обратно.) Я хотел услышать, что это произошло не из-за тебя. Хотя знаешь… (Подталкивает Гейзенберга в плечо коленом.) Тебе придётся раскошелиться Розе на Desitin или что-то вроде того. Твоя мать закутала её так, что она сопрела. Карл (кисло улыбаясь). Я бы хотел сделать больше, Итан. Я могу достать протез на кисть. Позвоню, куда надо, не придётся выезжать в большой мир… Итан. Ладно. Карл (вопросительно оглядывается). Ну и… Мне, конечно, и так нравится, но, если хочешь, моську тоже подправим. Итан (кивает). Это не первые мои шрамы, но меня так даже в Колумбии не метили. Карл (утыкаясь лицом в ладони и растирая щёки). Это пиздец, Итан. Итан. Да. Гейзенберг давит паузу — замёрзшую и пустую, пока не достаёт сигару, не щёлкает железом зажигалки, не выдыхает первый сизый клуб. Повернувшись, он предлагает Итану. Тот сразу тянет и руку, и дымную горечь по следу чужих губ, морщится — больно и крепче, чем в прошлый раз — и, покатав по рту ещё дыма, возвращает сигару. Карл. Как Мия отреагировала? Итан (склонив голову). Нормально. Не в первый раз. Ну, то есть с Розой в первый, но… В общем, убедил не рвать вертолёты компании и остаться на танкере в средиземном море. У них там очередной тест в открытых водах… Если что, хах, ты теперь знаешь, откуда начнётся зомби-апокалипсис. Карл. А ты… хорошо держишься. Итан. Такая хрень неплохо бодрит. (Предупреждающе тычет в сторону Гейзенберга пальцем.) Но больше чтобы такого не было, Карл. Ты понял? Карл (тихо). Am wenigsten will ich dir und Rosa in meinem Leben schaden. Ich weiß nicht, ob ich jemals wiedergutmachen kann. Итан. Ich dachte, wir hätten es geklärt. Карл. Ты сам прекрасно знаешь, что осадок останется — я про это. Уинтерс понимает. Он до сих пор… Эти вот ебучие метания — он просто не знает, как себя вести, понятно? У него нет примера, нет инструкций, в которых чёрным по белому написано: сделай так и вот так, и всё, мужик, и никакого говна не придётся разгребать, и самолюбие не пострадает, и скрепы не поломаются, и над собой не придётся работать, всё же ж, блядь, просто, как два пальца. И Уинтерсу приходится в сорок почти — это пиздецки сложно — принимать, что все его, переданные по наследству, мануалки не подходят ему как минимум потому, что он, сука, модель другого поколения. Авторитеты в мозгу свергаются долго. Даже если все они уже гниют под надгробием в Арлингтоне. Уинтерс понимает, о чём говорит Карл. Теперь всё больше. И не только про осадок. Он встаёт, хлопает чужое плечо. Итан. Разберись лучше с няней, которую Миранда ёбнула по голове — у неё сотрясение. Всё, давай… Карл. Слушай. (Поднимается следом.) Я знаю — да мы, блядь, только об этом говорили — я сейчас последний человек, кому ты доверяешь, но с твоей рукой… Я могу помогать. Хоть стирку поставить. Чтобы открыть входную дверь перед носом, Итану придётся сунуть радио-няню в карман — он не беспомощный: он прихрамывает, да, ему тяжело поднимать прокушенное плечо, у него рвущие боли и требующий внимания остаток маразматической паники из-за оставленной в одиночестве дочки, но это не то, с чем он бы не мог справиться самостоятельно. Мия тоже это понимает, потому она… Итан. Там посуда в раковине — сгрузи её в посудомойку. Но потом тебе лучше уйти. Пока что. Карл. Я понял, Итан Уинтерс. (Голос плывёт тихой улыбкой, Итан слышит, как за спиной Гейзенберг возится с сигарой, как шаркает ботинками о коврик и тихо прикрывает за собой дверь.) Спасибо. По совести говоря, Итан пытался. Может быть, недостаточно, может, проблема была в том, что он выглядел при этом как-нибудь по-уёбски, с таким несчастным мученическим лицом, что это действительно читалось, и всё же он предлагал Мие ужины: и романтик там всякий, и семейный с Розиной отрыжкой на фартучке; и фильм посмотреть предлагал: дома, в кино, в арендованном зале с клубникой и брютом; и сходить в театр-на оперу-на балет-на оперетту-на мюзикл-в цирк-в гости к Ааронам, потому что они милые и вроде тоже приезжие; и всякие штучки в постели, знаете, впаривал, как самый последний куколд-импотент, и яйца даже брил и… Поначалу, с ума сойти, уже почти год назад, Мия привычно велась: и единственные шпильки надевала, и секси-бельишко, и с улыбкой подливала в бокал, и делала вид, что вот-вот застонет, если сейчас, вот, да, прямо сейчас не заткнёшь меня поцелуем. И Уинтерс действительно думал, что они переживут этот переезд. Им обоим никогда не надо было много всей этой мишуры, особенно когда появилась Роза и исчезла необходимость стараться только друг для друга — пару раз в месяц. Итан действительно дрочил в ванной. По рассказам парней понимал, что это ненормально, но… их с Мией устраивало, значит, всё в порядке, значит, они просто нашли друг друга. И Итан никогда не претендовал на деление обязанностей: Мия хотела работать, любила, увлекалась, спасалась в ней, разгружалась — пускай, думал Итан, не страшно: они могут позволить клининг, няньку, кактусы, что угодно, только бы клеилось, только бы было похоже на то, что у Криса по-настоящему. А это оказалось неправильным, ну, то есть компромиссным настолько, что уже просто не всралось никому из них двоих — или всегда было. Последняя мысль стала открытием для Уинтерса. А всего-то надо было об этом сказать вслух. И самое поганое, что с этим жить неудобно: приходится следом принимать всё остальное, запиханное в дерьмовый чемоданчик под крышкой «Я такой, как надо». Итан мог бы — он точно знает — продолжать жить так дальше: готовить в одиночестве, работать, кормить Розу, укладывать её спать, ложиться в пустую кровать, или к спине Мии, или, как началось после Нового Года, оставаться на диване в гостиной и засыпать до будильника под ТВ-шоу или что-нибудь с телефона и наушников. Но он всегда подкожно будет хотеть другого. Будет облизываясь смотреть соцсети Редфилдов, ромкомы с Макконахи, Татумом, Харди, Джекманом или боевики с самыми ублюдскими любовными линиями в истории кино, или, вот, на то, как Карл, мать его, Гейзенберг держит своими ручищами весь его мир, ёбанным мирозданческим чудом запиханный в Розу, которая прямо сейчас, ещё сонная, растирающая глаза и щёки, тянется к Карловой бороде и удивлённо трёт её, пытаясь снять. Карл у них уже пятый день. И ему уже как будто не надо приходить: Уинтерса уже почти не ломает без обезбола, а гладить, мыть и устанавливать уже нечего. Карл просто составляет компанию. Он мешает готовить и, тупо урживаясь до слёз, подсовывает вместо солонки сахарницу. Он заёбывает фильмами, документалками про раввинов и идиотскими песенками из утренних детских шоу. Он даже занимает итановский диван и храпит на нём под пледом до пяти утра. Он курит на уинтерсовском заднем дворе, оставляя дотлевать сигару на морозе в принесённой пепельнице, жуёт жвачку и возвращается в дом, в гостиную на диван. Он ждёт, когда Итан в ванной закончит с перевязкой. Он до морщинок у глаз улыбается Розе. Карл. Э нет, детка. Она не снимается. Это же волосы. Они совсем как на макушке растут. Их вообще много по всему телу, но у кого-то их видно, а у кого-то нет. У взрослых дядек, как у меня, у папки твоего, растёт борода, если не брить. И на спине волосня растёт, и на груди, и в подмышках, и на ногах, и даже на пальцах. Роза тянет к глазам смотреть пальцы Карла, крепко жмёт своей пятернёй его указательный, вертится к подошедшему Итану, чтоб притянуть ближе и посмотреть на него тоже. У себя она ничего не находит, даже на ладошках, но там ей ещё рано, и она снова смотрит на Гейзенберга, чтобы тот объяснил. Карл. А зачем тебе? Ты маленькая ещё. Да и вообще девочка. Не будет у тебя так же расти, как у мальчишек, не переживай даже. Всё равно, когда вырастешь, будешь выбривать всё, что колосится… Итан (хмурясь, усаживается). Ну а вот это уже ей решать. Карл. Если планируешь взрастить тестостероновую жирную феминистку, которую за волосатые голени в школе будут закидывать прокладками — скажи мне лучше сейчас, я хоть успею отдать её на самооборону. Итан. Что ты?.. Чего, блин? Карл. Нельзя вот так просто вкидывать девочку в дивный новый мир и трепать ей о том, что этот мир будет мириться с её выбором, Итан Уинтерс. Ей надо дать время побыть как все. Особенно в детстве. Дети в школах до сих пор самые жестокие ублюдки в мире, правда ведь, милая? Но дядька Карл не допустит, чтобы тебя кто-нибудь обидел. Никогда больше, ладно? (Склоняется ближе, чтобы сказать как секрет. Роза снова хмурится на бороду и осторожно укладывает пальцы ему на переносицу.) Дядька Карл всё для тебя сделает. Роза. Каул. Кал’л. Карл дёргает головой, освобождая нос, всматривается в Розу, будто та обратилась в динамитную шашку и уже начала искрить фитилём. Её второе слово. Уинтерс, кажется, тоже видит буквы тринитротолуола. Карл. О-о, Итан. (Запрокидывая голову и утыкаясь затылком в диван, зажмуривается.) Она сказала моё имя. Господи, какая же хреновая «р» — как будто алкаша под спидами переехали на детском самокате. (Промаргиваясь, умилительно Розе.) Ты такая молодец, милая. Итан. Ты справишься? Я думал, вы давно общаетесь. Карл. Иди ты к чёрту. Verarsche den Herrn, und warum ist es so gut auf dem Herzen? Was ist diese verdammte Magie? Ethan, hast du auch gevögelt, als sie dich Dad genannt hat? Он смотрит на Уинтерса, будто ему действительно интересно. Даже сейчас, когда самого прёт от счастья так, что мозг выдаёт только родное. Итан. Ich dachte, ich würde auf der Stelle sterben. Карл (широко выдыхает улыбкой Розе и чуть ли не трясёт её). I love you so much, my ribs are breaking, fuck! Итан (дёргается остановить Карла, но тот остывает сам). О, уверен, она тоже тебя любит. Карл. Ну да, ещё бы. На диване как-то тесно для них троих — Уинтерсу надо продышать этот дым после взрыва. На улице сейчас наверняка пиздецки холодно, и покурить самое то. Сигареты в спальне, кофта, пустая сторона кровати. Проходя через гостиную во двор, Итан совсем не замечает, как рука елозит по чужому плечу длиннее, чем по трассе в Шанхае, прежде чем потрепать волосы Розы и дёрнуть наконец заднюю дверь. И почти чувствует провожающий взгляд Гейзенберга.