В золоте, в любви, в слезах

— О, Мучо привел за собой хвостик. — говорит кто-то из Хайтани. Достаточно громко для того, чтобы фраза перестала быть личной и превратилась в фразу эй-мы-для-тебя-это-разыгрываем-стоящий-рядом. — Ага, утеночка. За мамкой пришел, — дополняет кто-то из них и скалится, в сторону на всякий случай косясь. В пяти метрах от, на стоянке, между подержанным «ямахой» и «шевро» без половины бампера, «мамка» что-то задушевно с Изаной на повышенных тонах вспоминает. Или решает. Или делит — не разберёшь. Санзу хмыкает про себя тихонечко: из Мучо-сан мама-утка, конечно, интересная. Из тех, которые на агрессии чужое потомство топят, если не жрут; хмыкает тихонечко и, знай себе, тыкает сосредоточенно что-то в раскладушке. Потому что Мучо-сан учил не обращать внимание на каждый вяк и выпад в свою сторону. И в сторону Томан. Долго и обстоятельно, за шиворот показательно оттаскивая и добавляя болевых от себя; тихо и спокойно объяснял, держа локоть в «треугольнике», или колено, или что попадется — под сонной разочек перехватил до цветных кругов и поплывшего взгляда; потом — что-то пошло не так — Санзу перестал бросаться (на Мучо после драк), начал слушать. Бесящий до дрожи безэмоциональный бубнеж магическим образом превратился во что-то полезное, в-как-обратить-слабость-в-преимущество, в-что-делать-если-ну-очень-хочется-въебать-противнику-превосходящему-числом. Санзу полюбил ладони на горле. Санзу выучился терпению. Обманчиво-спокойно прикрывать глаза и подпускать ближе. Ещё ближе, пока вконец не расслабятся, не обнаглеют, пока не попытаются влезть в неприкосновенный метр вокруг, носом в телефон, хлебалом на расстояние точного в челюсть, в глаз, в нос; в Хайтани-поменьше. Коротко и без замаха. Кулак вперед выбрасывает, но не бьет — в паре сантиметров от чужой лыбы останавливает, потому что Мучо-сан не нужны проблемы; потому что мгновением позже его перехватывает ладонь Хайтани-побольше. Мягко и осторожно, как это делают совушки, соколы и другие хищные пташки, из хватки которых можно вырваться примерно никаким образом. Санзу и не пытается. На экране раскладушки в ещё свободной левой динозаврик преодолел очередной каскад, Хару не считал какой, может, сотый. Он мог бы дальше, весь разговор старших наверное, но- Остается только как можно быстрее пихнуть телефон в нагрудный карман формы. Динозаврик въебывается в кактус, Санзу въебывается в Хайтани-побольше, якобы сбитый подсечкой Хайтани-поменьше. На деле — перепрыгивает, заметив летящую по низкой дуге ногу, за грудки формы старшего хватается свободной рукой и с ускорением, вскинув колено к животу, влетает. Закономерно вместе со старшим Хайтани валится на асфальт потому что, френдли ремайндер — хищной пташке легче оторвать лапу, чем заставить ее выпустить то, что она не хочет. Санзу отбивает себе колени, возможно сдирает немного, но это — легкое онемение и прокатившаяся огнем боль — стороннее, важнее то, что они со старшим Хайтани пожимают друг дружке горло. Все остальное как через вату, несмотря на то, что ладони на шее не давят, не душат, вообще ничего «не». Замерли в хрупком равновесии, скользнув большими пальцами в ямку под кадыком. Хару неосознанно зеркалит движение, чувствует легкий смешок. Не слышит почти, потому что Мучо — смотрит; льдистым взглядом пришибает к месту, примораживает к асфальту ноги, забирает все внимание-мироощущение-понимание происходящего. Чужие руки на горле ощущаются руками его. Санзу пропускает одобрительно-веселое «а он вроде ничего, Ран» от Хайтани-поменьше, а вот ладони — одну, лёгшую на трахею, другую, сползшую ниже, к ключицам, — пропустить уже не выходит. Когда Ран Хайтани неожиданно подбирает пальцы, проходясь короткими коготочками невесомо по коже, Санзу пробирает неконтролируемая дрожь. — О-о-о, — тянет, на убирая рук, Ран Хайтани, потому что прекрасно знает, куда Хару смотрит. — Ты даже не представляешь, насколько он «ничего».