В золоте, в любви, в слезах

Приближается очередной просмотр, и Мицуи не знает, что ему делать. Раньше у Такаши был Хаккай — ставь как захочешь, рисуй сколько хочешь, он его даже в академию приводил позировать, когда у курса были проблемы с поисками подходящей модели. Хаккай был идеальным — в обществе девушек особенно. Рука не дёрнется, мускул не дрогнет, не наползет на лицо непрошеная улыбка от витающего над планшетами и мольбертами облака дурных (вот уж кто б не подумал) шуток. Был идеальным, а потом уехал. Покорять мировые подиумы красотой ледяного бесстрастного короля. И теперь в альбомах (которым недолго осталось, пару недель и все — потрошить для выкладки) — пустота. Пустоту не выпотрошить, а вот Мицуи Такаши — очень даже можно. Взять всем пед.составом за табель рейтингов-оценок-баллов-успеваемостей и провести линию от кадыка до подвздошной — рраз. Или не такую огромную, кричащую «я сбежал из ада», а косметически-незаметную — в области левой почки, как в шутках про подпольную трансплантологию. «Я сначала даже не заметил, что что-то не так, ха-ха» Но в хорошей шутке только доля шутки, ведь без почки (и без стипендии, помогающей меньше горбатиться на подработках и перебиваться чем-то приличнее бичпакетов) — умирают. Умирать Такаши Мицуи не хочется, как и ложиться в больницу с истощением черт-знает-какой-степени. Да только оно светит на горизонте нескончаемым грозовым фронтом: раз туча — сборы сестёр в среднюю школу в грядущем году, два — починка стиралки, три — счета, четыре — лекарства матери, и так далее, до самого горизонта; а в руках у него, как у одинокого путника, застигнутого ненастьем среди горных пиков, лишь маленький талисман-громоотвод в виде стипендии, и тот скоро шквальным ветром из рук вырвет. Трагично, поэтично и самую малость глупо. Потому что в эту пропасть Такаши Мицуи сам себя загнал. План, составленный на первом курсе, был гениален и прост: в том, чего вечно не хватает студентам, что хаотично и с чередой проклятий закрывается в ночь перед просмотром кое-как, лишь бы подходило по количеству, Мицуя решил найти спасение и свой заветный «плюс балл», помноженный на старательность. В набросках и зарисовках. Хаккай был худым и высоким, Хаккай постоянно менял шмотки, а ещё мог постоять там, сям, почитать книжку «минут сорок, да, откинься, руку выше, ногу вытяни, вторую в колено. Что? Ладно, сейчас принесу подушку. Так. Тихо. Все, вот, отлично, не шевелись». И Хаккай не шевелился. Вообще. План был еблан. В полураспущенной Томан, переродившейся из банды в закрытую тусовку для своих, можно было найти моделей (жертв) для набросков, для динамичных — особенно, но вот с зарисовками — беда. Кто-то либо не мог физически усидеть на одном месте, либо был чертовски занят, либо забегал в мастерскую «на пять» минут поваляться на тахте с пяток часов, но. Это не подходило. Как и не подходили их разумеется полные интересных складочек, кармашков и ремней возмутительно-заношенные-замятые-в пыли и масле машинном выпачканные-шмотки. На прошлой неделе он поймал у рабочего диванчика Вакасу и, приковав к поверхности долгим страдательным монологом, переселил похищенное время на А3. Вакаса полулежал пугающе-недвижимой горгульей статуей, сверля входную дверь кошачьим взором и изредка смахивая спадающие на лицо косы. Под конец улыбнулся чему-то, бросил таинственное «две минуты» и прикрыл глаза. Когда открыл — а Мицуи неизвестно чего ради засёк время — секунда в секунду — перед ним стоял Бенкей, а перед Мицуей — сцена сотворения Адама (но он бы поспорил, если честно, кто из них кого должен был создавать). Через мгновение Вакаса перетек на подставленную руку, на руки, шею, перегнулся через каменное плечо и единой дугой стек на пол. Весь вечер Мицуя бездумно царапал в скетчбуке людей с кошачьими лицами и сосредоточенно молчал. Вакаса — чудовище леопардовое — на страницах был идеально-пластичным. Но это не потащишь на выкладку. Это, увы, для себя. У него была одна годная зарисовка, на /возможность/ создания которой он убил преступное количество времени, и ни шанса на стипендию. Поэтому в середине недели он преисполняется. В познании, в отчаянии, в желании сделать уже хоть что-нибудь, и выходит в парк. Дети, старики за партией в го, девушки у фонтана с тающим мороженым в тонких руках. Мицуя пересекает аллею за аллеей, набросок наброском, свет на щеках, рукава-фонарики любопытного косплея, переплетенные пальцы, мелкое зверьё на поводках, путающееся между ног. Он в смятении, но ничего из увиденного не может заставить себя зарисовать основательно и исписать хотя бы заметками для будущей доработки дома. Сидит спустя час на лавочке, вместо чудесного вида на пруд с беседками рассеянно выводя по краям страницы биты, уток, людей с кошачьими лицами, котов, глаза, тонкий профиль сидящего на основании декоративного светильника у самой кромки воды. Обладатель профиля с изящным, украшенным спицами и фальш-локонами, пучком, поворачивается. И оказывается чертовым Хайтани Раном. Чертов Хайтани Ран возмутительно смотрит ему в лицо и, удивительно миролюбиво (в прочем, Мицуи не уверен в способности различать эмоции с подобного расстояния) улыбнувшись, встает и направляется прямо к нему. Не то, чтобы у Такаши были с этим проблемы. Проблем нет, как и опыта столкновения с Хайтани лицом к лицу. Ну, знаете, когда хотя бы видишь, что к тебе подходят. Но в этот раз — иначе. В этот раз при Хайтани вместо травматически-калечащего его собственная обаятельность, грациозность отожратого тигра, разбуженного после обеденного сна посередь дня, и оленья легкость, с которой дрожь, заминки и перетаптывания на явно вусмерть затёкших ногах смотрятся органично. Как надо. Как будто у этого парня все под контролем, он выбрал страдания ради искусства и ни о чем не жалеет. Это так выглядит, не мог же он и в самом деле, да? Хайтани останавливается напротив, уважительно не заглядывая ни в скетчбук, ни в душу, не врываясь в личное пространство, покачивается с носка на пятки, засунув руки в карманы. Совершенствующийся заклинатель в городской ау, иначе Мицуи охарактеризовать его не может. Ран как картинка из-под пера китайских мастеров — идеально-идеальный, хочется то ли ущипнуть себя, то ли обойти кругом, чтобы убедиться в реальности, то ли просто прикоснуться, чтобы наваждение распалось. Но прикасаться не приходиться.       — Рисуешь меня, как одну из своих французских девиц? — брякает томным голосом Ран, отплясывая с чертями на дне своих зрачков джигу. Наваждение с треском распадается. И не потому что Мицуи видит, как у того подрагивают мимические мышцы в попытке не потерять лица. Просто ну блять Ран. Мицуи очень надеется, что в его взгляде это читается. Невысказанное «потрясающий способ начать диалог посе стольких лет взаимного игнорирования, десять из десяти». Но в реальности он, честно, устал. И сдерживать себя от реакций на множественные тупые шутки тоже. Прокручивает в пальцах карандаш, периферийно отмечая тонко подобранную одежду и спускающиеся до талии фальш-локоны. Произносит, глядя на ведьмиски заточенный графит:       — Не вижу ни дивана, ни тебя с голым торсом, так что пока не как, — и в глаза Рану смотрит. А потом до него доходит. И черт. Какая, в прочем, разница. Птички поют, Ран на него с нечитаемым выражением лица смотрит.       — Хороший подкат, — тянет, скалясь одной стороной рта. Такаши выдыхает, мысленно готовясь к выматывающе-долгой перепалке.       — Не подкат, — поправляет и дополняет на сразу же вклинившееся «а что же». — Оговорка. Не могу найти кого-нибудь на длительные зарисовки. Чрезвычайно сложное, нудное и совершенно не романтичное сидение или стояние без движения по часу-двум. А сроки горят. — Усмехается сам себе и чуть ли не давится, когда в ответ прилетает:       — У меня квартира свободна по половине суток, и так уж вышло, в эти часы там есть я. Такаши выжидает. Где-то через секунду-две-три-да сколько понадобится, когда он согласится, Хайтани сведёт это в шутку, в хороший — как сам он сказал — подкат. Но Ран не сводит, только разводит как можно дальше свой язык и свой образ:       — Мне совершенно не романтично нехуй делать все это время, так что почему бы и да.