***
Мори приложил ладонь к пылающему лбу Фёдора: за два часа сна температура мальчика вновь поднялась, и он то и дело скручивался на груди отца, периодически хныкая. – Фёдор, вставай, – произнёс Огай мягким тоном и погладил сына по волосам. – Сынок. Достоевский промычал что-то невнятное и медленно поморгал, смотря по сторонам. – Да, – пробормотал Достоевский, садясь на кровать и громко кашляя. Фёдор чувствовал себя намного хуже, чем утром. Голова ныла, а тело била крупная дрожь. В какой-то момент к горлу подступила жгучая тошнота. – Мори... – Фёдор ухватился за кисть отца и издал звук, похожий на кряхтение. Огай же непонимающе поднял брови; через долю секунды в голове вспыхнуло осознание, но было поздно: Фёдора уже вырвало. Единственное, что Огай успел сделать, так это убрать ноги на пол, чтобы не запачкать. – Чёрт. – Извини, – всхлипнул Фёдор, смотря на случившееся. Горло теперь болело ещё сильнее, да и, к тому же, во рту был отвратительный вкус. Огай осторожно поднял его на руки и повёл в ванную. Достоевский чувствовал себя как никогда пристыженным: такого позора с ним ещё не случалось. Мори наверняка испытывает сейчас к нему отвращение! Это просто кошмарно и стыдно... – Мне не привыкать, – усмехнулся, противореча мыслям сына, Огай, похлопывая того по плечу. Мори не был брезгливым человеком: за годы работы в клинике врачу приходилось не раз убирать за пациентами, да и не только за пациентами. – Знаешь, сколько раз мне приходилось промывать желудок Дазая? Разок он даже заблевал мои штаны, – Мори театрально вздохнул и мягко провёл по волосам Достоевского: от сказанного тот, вроде как, даже расслабился и разлёгся на руках Мори. Раз уж Дазай Осаму... – Мори, – напряжённо произнёс Достоевский: рвота вновь подступила к горлу и вот-вот собиралась испортить футболку Мори, но в этот раз он был подготовленным и шустро поставил сына перед унитазом. Ноги Фёдора подкашивались – мальчик ведь практически не ел, откуда в нём столько? Огай придерживал волосы трясущегося Фёдора одной рукой, а другой крепко держал за плечо. – Он меня точно отравил, – пробормотал Достоевский и смахнул выступившие слёзы. Директор Агентства точно что-то намутил с едой. Не спроста же его так рвёт. Мори же непонимающе изогнул бровь. – Кто? – Мори подхватил сына и включил воду в раковине. – Директор Агентства со своими блинами, – буркнул Фёдор после того, как сполоснул рот. Огай еле заметно улыбнулся. Невероятный ребёнок: даже в таком состоянии может найти повод злиться или обвинить Фукудзаву. Нужно было решить это, а не то детская ревность грозилась перерасти во что-то серьёзное. – Мы же все их ели, как, по-твоему, Фукудзава мог отравить только тебя? Не драматизируй, – Мори уже понял, насколько бесполезно твердить Достоевскому, что Фукудзава хороший и вовсе не хочет навредить никому из них. Потому, Фёдору самому нужно понять насколько неразумны его доводы, и, походу, это работало: Фёдор поджал губы и отвёл взгляд в угол комнаты. Периодически он щурил глаза, явно пытаясь придумать обоснованный ответ. – Он мог отравить только мою порцию, – выдал Достоевский спустя пол минуты. Фёдор был в полной решимости раскрыть глаза отца на то, насколько директор Агентства ужасен. – Мы же ели из одной тарелки, – Мори приподнял уголки губ и тыкнул Достоевского посередине лба. – Это не значит, что еда не была отравлена, – Фёдор продолжил развивать свою мысль. – Обоснуй, – тут же нахмурился Огай. Иногда сообразительность этого ребёнка не имела границ: возможно, стоило бы прислушаться к нему? Вдруг он заметил что-то...? – У нас разная весовая категория: небольшая доза яда, который может без вреда или осложнений перенести твой организм, может вполне навредить мне, – объяснил Достоевский: его взгляд в этот момент был серьёзным, брови сведены к переносице, нахмурены; при этом, мальчик старался произносить каждое слово чётко и без запинок. – Я вижу, у тебя уж совсем разыгралась фантазия от гриппа, – пробормотал Мори, зарываясь рукой в волосы и рассеянно глядя в сторону. Сказанное Фёдором было полным бредом и абсурдом, но Огай не мог возражать – при определённом раскладе такое было возможным. Что Достоевский прекрасно знал. – Ты просто не хочешь видеть правды, – чихнул Фёдор и уткнулся горящим лбом в шею Огая. – Может, я в заговоре с Фукудзавой? Не думал о таком? – усмехнулся Мори, поглаживая сына по волосам. Достоевский же ткнул его в плечо: он тут ему серьёзные доводы приводит, а Мори нашёл время шутить. В том, что он шутит, у Фёдора не возникало даже крошечного сомнения. Мори посадил сына обратно на кровать и достал термометр. – Зажми под мышкой, – попросил Огай и пошёл на кухню делать бутерброды. Пора бы этому ребёнку начать нормально питаться, но со всей этой ерундой абсолютно не хватает времени на готовку.***
– Как обстоят дела? – Мори прошёл в комнату с подносом еды и чая, сел на край кровати. Достоевский сидел уже завёрнутый в одеяло и читал. Минут пять назад Огай уже заходил за градусником: температура Фёдора была 38.3, что беспокоило. – Нормально, – ответил Фёдор и отложил книгу. Огай положил поднос на его колени. Достоевский скривился: – Я не голоден. Огай собрался было возразить, но тут телефон завибрировал в кармане домашних штанов. Вздохнув, Мори мигом достал телефон, взглянул на экран и замер на секунду: Фукудзава. Достоевский, заметив замешательство, поглядел на телефон и мигом помрачнел. Они же только несколько часов назад виделись, чего ему нужно? – У него других дел что, нету? – фыркнул Фёдор, а Огай укоризненно посмотрел и взял трубку. Если уж Юкичи звонит, значит что-то срочное. – Неужто так соскучились, Фукудзава-доно? – бодро начал Мори, чем вызвал страдальческий вздох на другом конце трубки. – Тут такое дело... Подожди минуту, не делай так. – Мори непонимающе провёл по волосам: последняя часть предложения явно не предназначалась ему. – Имей терпение, Николай, – борьба на том конце телефона возобновились с новой силой, и, судя по звукам, Юкичи проигрывал. – Мори, – в телефоне раздался радостный возглас Гоголя. – Николай, – усмехнулся Огай: он уже начал проникаться симпатией к этому энергичному мальчишке. Хоть Николай и был навязчивым ребёнком, периодически переходящим все дозволенные границы приличия, Огай и не винил его – всё же, культурное различие играло свою роль. Да и этим своим поведением Гоголь уж сильно напоминал Мори самого себя: такой же нахальный, шутливый и не имеющий ни капли стыда, как всегда любил говорить учитель про Огая, и недавно сказал Юкичи о Николае. Хотя, о Фёдоре учитель отзывался как о спокойном и мрачном ребёнке. Оба они были крайностями друг друга, хоть и общих черт было немало. – Как Дос-кун? Ему лучше? Дай ему телефон, – протараторил Николай. С прихода домой Гоголь никак не мог успокоиться, постоянно теребил Фукудзаву позвонить Мори. Директору Агентства удавалось удерживать сына, пару часов отвлекая, но Николай настойчиво требовал позвонить, и в скором времени требование грозилось перерасти в грандиозную истерику, и Юкичи всё же сдался и, борясь со жгучим чувством неловкости, позвонил Огаю. Фёдор, услышав, с кем говорит Огай, мигом отложил еду и прижался ближе, чтобы вслушиваться в разговор. Мори краем глаза хитро взглянул на Достоевского. – Тебя хотят к телефону, – Огай протянул телефон Фёдору, но мигом убрал, когда тот хотел взять. Достоевский нахмурил брови и метнул холодный взгляд на Мори. – Тогда дай, – хмыкнул Фёдор, скрещивая руки на груди. – Ну, я не знаю, стоит ли тебе давать телефон? – протянул Огай, задумчиво подперев подбородок телефоном. Из динамиков он слышал, как что-то восхищённо тараторит Гоголь, но такой шанс было упускать нельзя. – Но я могу подумать, если ты, допустим, начнёшь есть. – Хорошо, – вздохнул Фёдор, удовлетворённо кивнув. Огай дал телефон. – Николай. – Дос-кун! Ты как? – Гоголь перешёл на русский, во избежание слушателей. – Нормально, со мной всё будет хорошо, – пробормотал Фёдор. – Хорошо.***
Мори разбирал сумку, сидя на полу, пока Достоевский читал, свернувшись на кровати. Вытащив всю одежду из сумки, Огай начал выворачивать боковые карманы: оттуда показалось несколько пар носков и фотография. Мори внимательно пригляделся к молодому себе и учителю. Глядя на себя молодого, вспоминая всё, что было в молодости, понимая, что те времена уже прошли и его сыну не очень-то и стоило её видеть. – Откуда она у тебя? – Огай отложил сумку и сел к Фёдору на кровать. Тот же, в свою очередь, вылез из-под одеяла и сел на кровать. – Нашёл, – Фёдор пожал плечами и уклонился от ответа. – Где нашёл? – терпеливо спросил Огай, зарываясь в волосы сына, но тот отвёл глаза и тихо пробормотал, что в доме учителя. – А где ты там нашёл? Мори продолжил допытывать, а Достоевский всё также уворачиваться от допроса, а в конце и вовсе залез под одеяло, отказываясь отвечать. Вылез Фёдор лишь после того, как Огай пригрозил позвонить учителю. – Шантажист, – буркнул Фёдор, скрещивая руки на груди. – Я виноват, что ты мне ничего не рассказываешь? – Огай опёрся спиной на изголовье кровати и, скрестив руки на груди, опустил насмешливый взгляд на Фёдора. – Рассказывай, что натворил. – Не я один, – буркнул Достоевский и отвёл взгляд к стене. Мори же никак не удивился: ожидаемо, что и Гоголь был замешан во всём этом. – Николай нашёл её, когда мы были в спальне учителя. Брови Огая поднялись вверх, а губы вытянулись в прямую линию. Наставник Нацумэ всегда был категоричен по отношению к личному пространству. С первого дня было чёткое правило: не заходить в спальню учителя без разрешения, ни при каких обстоятельствах. Мори за всё время проживания в доме всего раза два там был. – Хотя бы остались незамеченными? – губы Мори тронула улыбка, как только Достоевский отрицательно помотал головой.