Утро

Раздевайся, я не смотрю. Между пальцами делаю щель я. Изучаю холмы и ущелья — Наплевать на мораль дикарю. Дайте танк (!) Союз не смущался при нем никогда. Спокойно переодевался, выходил из душа в одном полотенце, да и в бане никогда не прикрывался ничем, предпочитая ходить в чем мать родила. Да и разве был у него повод стесняться собственного сына?.. Россия старался повода не давать. А сам смотрел украдкой, тайком задерживая взгляд. Любовался, как капельки воды стекают по телу, скользят по перекатывающимся мышцам, обводят собою россыпи веснушек, которых было на теле Союза видимо-невидимо — солнышко его любило. России всегда казалось, что эти веснушки — сами как маленькие солнышки. Звезды, расцветающие на чужой мягкой коже. Союз был, как красивое весеннее утро, когда солнце яростно слепит глаза, и на душе становится сладко и светло — и вправду весна, даже если снег еще не весь растаял, и даже если подмораживает еще — весна. Союз любил курить утром, а Россия давно уже не помнил, когда в последний раз называл его отцом. Да и какой он ему отец, если лишен памяти предков, а сам Россия — нет? Он в любом случае всегда чувствовал себя старше, потому что пронес свою религию сквозь войну, потому что жив до сих пор, потому что его народ все еще верит в него, пусть и ломано, скомкано, почти уже ни на что не надеясь, а Союз… А у Союза тысяча яростных солнышек на спине, и Россия хотел бы поцеловать каждое, проследить их языком, прикоснуться мягко губами, чтобы обладатель солнышек знал — они прекрасны. Чтобы не скрывал их, как нечто постыдное, чтобы не прятал, а гордился — потому что сам как солнышко, и каждая его часть прекрасна. — Эй, сына? Заснул, что-ли? — Союз — тот, который реальный, а не фантазийный, стонущий конкретно сейчас под россиюшкиными губами, пощелкал пальцами у него перед носом. — Да, — Россия сглотнул, уставившись на тонкую кисть чужой руки. Он хотел осторожно взять эту кисть, поднести к своему лицу и поцеловать, нежно проходясь губами по всем выпирающим сбитым, казалось, совсем недавно костяшкам. Боже, как он хотел его всего зацеловать. Но кто ж ему позволит? Он почувствовал, как в паху потяжелело. Замечательно. — Я вижу, — буркнул Союз, — Чего ты такой смурной, с утра-то пораньше? Вялый весь. — Наоборот, — пробормотал Россия, думая, как бы потактичнее прикрыть свою «проблему», да так, чтобы Союз не заметил. И как он не спалился раньше? Только чудом, наверное. Союз, конечно же, «проблему» заметил. Да и как ее не заметить, с такими-то размерами, да в домашних шортах? — Иди в ванную, успокойся. Девка, наверное, приснилась какая, вот и вспоминаешь все, да? — полувопросительно сказал Союз, отводя глаза. Он облокотился на кухонный стол, где на плите аппетитно скворчала яичница — их утренний завтрак. — Не девка. Ты, — судя по лицу Союза, он сказал последнюю фразу вслух достаточно громко, чтобы ее нельзя было проигнорировать. Союз стонал сладко, когда Россия нежно брал его на кухонном столе. И от этого по душе проходила сладкая судорога, сердце замирало и билось вновь. А потом случилось то, чего Россия боялся больше всего. — Мы… Не подходим друг другу. Мне лучше уйти. К тому же, я все еще считаю тебя сыном… Россия всегда видел, что у них все взаимно, но всегда боялся. Именно этого — что Союз вдруг решит, что по отдельности им лучше, что он губит Россию, что они не сочетаются вообще никак — и еще сотни других самых глупых и нелепых причин, прикрывающих лишь одну, самую главную. Союз всегда был один. И по-другому просто не умеет. Но Россия за время их сожительства приучил его уже ко всему — к двум зубным щеткам и двум полотенцам в ванной, к пожеланиям доброго утра и спокойной ночи и к постоянному присутствию другого человека рядом. Думал, что приучил. Заставил привыкнуть. А Союз, как оказалось, мог отказаться от этого всего одним махом, сказав так просто «я ухожу». И ушел. А Россия остался один. Он ждал, долго ждал. Ему хотелось верить, что он для Союза хоть что-то значил, пусть даже и как сын. Он помнил чужие прикрывающиеся от удовольствия глаза, длинные золотые ресницы, веснушки — все это отпечаталось на нижней стороне век, проросло корнями и отказалось забываться. Он провел солнечное, но будто пустое лето, тоскливую осень, холодную зиму один — совсем посерел. Жизнь утекала из него сквозь пальцы, а он все ждал чего-то, верил, надежда теплилась, что — вернется. Вернулся. Спустя год, одним весенним утром. Сказал: — Я дома. И как не было ничего — ни стола утром ровно год назад, ни исчезновения — ничего. Россия все еще любовался, но — молчал. Он ни с кем не разговаривал уже целый год, да и теперь, честно говоря, совсем не хотел говорить. В утро вернулись краски, но теперь они казались излишне яркими, неправильными. Будто все это — чужое, а Россия не имеет права примерно ни на что. И никогда не имел. Украл и сладость солнца на кухонном столе, и звездочки-веснушки губами, теперь отчего-то поблекшие, и золотые волосы, запах которых раньше вдыхал ненароком — вор. Чужое. Не трогай. — Что с тобой случилось, Россия? — шепчет иногда Союз, думая, что он не слышал. «Ты случился», — мысленно отвечал он. Ничего не хотелось. Только глаза закрыть — не было мочи. Все любовался, и оторваться не мог. А однажды ночью он приходит к нему в постель. Ластится, просится в руки — но Россия не может ответить. Чужое. Только смотрит горько исподлобья, молчит. И выгнать не может — больно. Наконец, Союз замер. Вгляделся в его глаза, и увидел там что-то такое, что, наверное, заставило его понять. — Прости меня. За все прости, — зашептал он, будто пьяным был, — Это я виноват. Во всем. — Нет, — хрипло выдохнул Россия первое за целый год, но такое важное слово. Следующее утро они встречали вместе.