Утро

Он сопел у него на груди — ставший таким милым и трогательно крохотным. Золотая прядь лезла ему в лицо, заставляя морщиться, и Россия осторожно убрал ее за чужое аккуратное ушко. Это было так неестественно — раньше отец всегда был его больше. А теперь уменьшился. Даже его руки, казалось, приобрели какие-то кукольные размеры. Он теперь стал странным. Превращение в КПРФ сильно на него повлияло, и пусть он не ощущал это так сильно из-за все еще существующего СНГ, но Россия буквально чувствовал, как он изменился. Но по старинке звал его Союзом или батей, хотя это существо уже не совсем являлось его отцом. Россия берёг свою привязанность к нему, почти охранял, и хотя у КПРФ вполне очевидно никогда не было шанса на выборах, Россия не решался перерасформировывать Союза во что-то другое. Знал, наверное, что для Союза слишком важна связь с коммунистическим прошлым. Союз стал излишне тихим. Он подчинялся России во всем, и никогда больше не спорил, хотя раньше, до распада, они могли спорить до хрипоты и ненависти в чужих глазах, всегда при этом оставаясь при своем мнении. Союз был тогда главным, но иногда Россия был главнее, потому что был большей частью СССР, был его основой, самой главной центральной страной, вокруг которой скучковались остальные. Честно говоря, это было больно, потому что огребал Россиюшка больше всех. Но то время прошло, а сейчас бывший СССР мирно спит у него на груди, вполне там помещаясь. Ворочается, утыкается носом в шею, сопит, прижимается ближе к теплу. Россия осторожно, стараясь его не разбудить, накрывает его одеялом. Но Союз все равно просыпается. — Что? — сонно спрашивает он, а глаза у него слипаются. — Ничего. Поспи еще, ты устал, — в подтверждение этого Союз смачно зевает. — Но я ничего не делал, — протестует Союз, порываясь встать, — Я отдыхал всю неделю! — Партией быть трудно, — замечает Россия, укладывая Союза обратно себе на грудь, — Давай. Я посплю с тобой еще немного. — Не стоит. Я пойду к себе, — и Союз опять пытается убежать. — Ты без меня не можешь уснуть, — ласково замечает Россия. Ему смешно и грустно наблюдать, как Союз противится ему, противится их связи, безрезультатно пытаясь отдалиться. Их притягивает друг к другу, и этого уже не изменить. Но Союз так очевидно не хочет этого, что Россия ему позволяет. Пусть даже он может надавить на него — КПРФ его подчиненный; пусть даже может заставить, признать поражение, и, наконец, влюбить в себя — но не может. Хотя больно. Очень больно. Он ловит такие моменты, как сейчас — когда Союз просто отрубается без сил у него на руках, когда ранним утром на их общей кухне готовит завтрак, когда слышит, как хрипло и красиво он поет из душа. И все это утром. А потом Союз исчезает на весь день и является только в полночь. Россия всегда ждет его, не смыкая глаз — а цел ли? Хотя что может случиться? Он встречает его укоризненным взглядом, что тонет в полутемени коридора. Союз, шатаясь то ли от алкоголя, то ли от недостатка сил, поползет в свою спальню, даже в таком состоянии сопротивляясь попыткам России ему помочь. Больно. За что ему это? Наверное, упрямости в Союзе все еще осталось немеряно, и пусть он во всем соглашался с Россией все время, но в нем остался тот самый внутренний стержень, который позволял жить самому Союзу и мешал жить всем окружающим. Россия знал — если он прикажет Союзу быть с ним, ему не посмеют перечить. И именно поэтому молчал. Хотел так, по-простому, добровольно и взаимно — глупость, в наше-то время. — Лежи, — со сталью в голосе сказал Россия, устраивая чужую голову на своей груди, — Ты не спал целый месяц. Союз что-то невнятно и недовольно промычал в ответ. — Давай, ну же, — чуть смягчился Россия, — Выспишься, и снова сможешь целый месяц бунтовать. Хорошо? Только поспи. Прошу тебя. России было больно еще и от того, как Союз сам себя мучает. Не ест, не спит — и все из-за их связи. Если бы Россия мог, он бы разорвал связь в этот же момент, пусть и не оставляя себе и шанса на взаимность, зато — даруя Союзу свободу. Союз понял голову на него, посмотрел как-то странно, немного пасмурно. — Зачем? — Что «зачем»? — Россия мягко погладил его по волосам, снова укладывая головой себе на грудь. Он наслаждался только этими прикосновениями — большего ему и не было дозволено. Да и не нужно было — он готов был вечно благодарить небеса уже и за это. — Зачем ты… Делаешь вид, что правда волнуешься за меня? — пробормотал Союз едва слышно, утыкаясь носом ему в грудь, проглатывая слова, произнося настолько неразборчиво, насколько это вообще возможно. Но Россия все равно его услышал. Заставил поднять голову на себя, внимательно вгляделся в отливающие недоверчивым болезненным золотом медовые глаза. — А почему ты думаешь, будто я делаю вид? Почему я правда не могу за тебя волноваться? — четко и раздельно произнес он, надеясь словить в чужом взгляде хоть долю понимания. Проклятая надежда зацвела в его душе пышным цветом. У него появился крохотный шанс на взаимность. — Потому что кто будет заботиться о том, кого ненавидит? — Я не… — у России от отчаянья и невыносимой боли перехватило дыхание. — Ты — да! — взорвался Союз оглушительным криком, — Ты часто говорил мне об этом, когда я был СССР! Я запомнил! — Прости. Прости, — только смог выдохнуть Россия. Союз в его руках тревожно замер, будто готовясь в каждую секунду вырваться и убежать без оглядки Неважно — куда, лишь бы подальше от России. Так ему казалось, — Я не знал, что ты воспринимаешь все так… Серьезно. Эти слова, сказанные в пылу ссоры… Я думал, ты понимаешь, что это — ложь. Потому что ты тоже говорил что-то о моем личном, выворачивал его наизнанку, и мне хотелось в ответ задеть тебя посильнее. Он говорил это, как исповедь, ни на секунду не останавливаясь, только вглядываясь в чужие глаза, надеясь словить что-то в их глубине. Лишь бы Союз понял и простил. Лишь бы перестал убивать себя, лелеять гной в старых ранах. — Прости меня, — шептал он, как одержимый. Оказалось, он сам был виноват во всех горестях своего любимого существа, — Прости-прости-прости-прости… — Прощаю, — Союз внезапно подался вперед и, — поцеловал. У России по всему телу отдало током, как электрическим разрядом, настолько это было неожиданно-приятно и сладко. Внутри неуверенно расцветало вместо робкой надежды робкое счастье.