Утро

Ему было плохо. Тошнило. Просто отвратительно. — Не трогай меня! — рыкнул СССР, скидывая чужую руку с плеча. США ошарашенно отскочил. Он всегда резко реагировал, когда к нему прикасались, когда не соблюдали установленную незримо дистанцию в несколько метров, когда нарушали личное пространство. — What?.. С тех пор к нему никто не решался прикасаться. И слава Богу, в которого Союз не верил, что этим придуркам хватило мозга. Он ненавидел чужие прикосновения примерно с подросткового возраста. Российская Империя всегда был довольно холодным и равнодушным отцом, и тем не менее, он никогда не проявлял к Союзу жестокости, не практиковал на сыне свои садистские замашки, которые, как Союз до сих пор уверен, имели место быть. Поэтому он не заметил — да и стал бы замечать? — как весь тот аристократический сброд, что РИ таскал в замок чуть ли не еженедельно, всерьез заинтересовался Союзом. Настолько всерьез, что часть этого сброда решила поставить психологический эксперимент. Зажать императорского петушенка в коридоре, облапать и посмотреть, что будет. В коридоре было ужасно душно. Союз до сих пор помнит тот липкий страх и непонимание происходящего. Его тискали чьи-то чужие мерзкие руки, трогали во всех местах, даже под одежду залезли немного. Еще он помнит грубый голос отца. — Пошли отсюда, бляди! РИ никогда не позволял себе ничего подобного. Что же, во всем этом определенно и хорошее было — он узнал, что не пустое место. Больше чужих непонятных людей Союз в их доме не видел. Но не смог простить, наверное, из-за юношеского максимализма, ни этих «блядей», зажавших его в коридоре, ни того, что отец это видел. Союз не хотел думать об этом сейчас, когда все давно закончилось, но мысли лезли все равно. О том, что, наверное, из-за этой ситуации они потом крупно поссорились без внятной причины, наверно, поэтому Союз запрещал в своем обществе любые намеки на секс и ввел жесткую цензуру, наверно, поэтому… Так и не смог быть близким хоть с кем-то. Даже если очень хотелось. — Иди кушать, пап, — зовет его Россия. Союз дергается, пытается не думать ни о чем. Получается плохо. Россия единственный из его сыновей, с кем они до сих пор живут вместе. Иметь детей, когда ты никого к себе не можешь подпустить — та еще проблема. Но Союз нашел способ. Оставалось только благодарить природу и физиологию воплощений. — Идешь? Остынет, — голос России с кухни звучал жалостливо. Ну еще бы — Союз слишком часто в последнее время отказывался есть. Просто не хотелось. Тошнило, хотя Россия его не трогал. Наверное, поэтому и тошнило. — Иду, — тихо отвел он, но точно знал, что его услышали Когда он появился на кухне, на столе уже стояли две порции супа. Сегодня Россия расстарался и приготовил борщ. Пахло потрясающе, и у Союза внутри живота все скрутилось и заурчало. — Садись, — Россия кивнул на стул. Союз послушно уселся. Но стоило только проглотить первую ложку, как пришлось зажимать рот руками. Его чуть не вырвало чем-то едким. Наверное, желудочный сок. — Что с тобой?!.. — Россия вскочил со стула. Союз поморщился от кажущегося сейчас непереносимым шума, который это невыносимое синеглазое существо всегда создавало вокруг себя. Россия был красив до ужаса, но при этом был и ужасно нелеп — волосы его, казалось, отливали серебром, но при этом все время были грязны и растрепаны. Глаза синели на лице ярким пятном, волновались, будто океан, цепляли зимой снежинки длиннющими белыми ресницами, и при этом под ними все время были темный круги, контрастно краснеющие, предающие всему его лицу некую настороженную болезненность. Подбородок у него был волевой, грубый. Союз даже признавал, что Россия подчас выглядел куда мужественнее его самого. Особенно после распада — такого невыносимо болезненного, будто высосавшего душу. Если бы Союз знал, что разделяться будет так больно, он бы ни за что не согласился. А так — сам придумал — сам себя разрушил, назло всем пендосам заднеприводным. Говорят, у американцев был десятилетний план развала СССР. Как же он посмеялся над ними тогда, когда развалил все сам, собственными руками. — Все в порядке, — только успел выдавить он, как Россия приблизился резко, порывисто, обеспокоенно и схватил его за плечи. Союз в его руках болезненно дернулся. Затошнило снова. Перед глазами помутнело, вспомнилось, как чья-та чужая рука успела потрогать самое интимное, прежде чем все прекратилось. — Отпусти, — сипло попросил он Россию, задрожав всем телом. Россия изумленно захлопал глазами, но послушно разжал руки. — Черт. Он побежал в туалет, и там его вывернуло несколько раз подряд подряд. Отвратительно. — Господи. Что с тобой? А я говорил, надо было есть нормально! — Россия обнимает его со спины, и на этот раз это почему-то не приносит дискомфорта. Он подносит к лицу Союза стакан воды и заставляет пить. А потом его рвет еще, и во рту отвратный едкий привкус. Россия успокаивающе гладит его по спине и животу, заставляет пить воду снова и снова, а потом заставляет поесть. Будто это он родитель Союза, а не наоборот. Он проснулся у России на руках. И совсем не тошнило. Он не чувствовал себя плохо и подавленно от чужих прикосновений. Он не чувствовал вообще ничего плохого. Только уютное спокойствие. Россия не стал ничего спрашивать. Только смотрел обеспокоенно, болезненно. Так, будто ему на самом деле было плохо от чужих страданий. Его, Союза, страданий. Тогда он начал рассказывать сам. О своей самой болезненной травме, о боли, пережитой при этом, и о том, как это повлияло на всю его будущую жизнь. — Прекрати мучить себя, — попросил Россия. — Отпусти и прости их. Они не заслуживают даже того, чтобы ты о них помнил. — Я знаю, — согласился Союз. Но ничего с собой поделать не мог. С того случая Россия начал всячески его трогать — заставлял выходить из зоны комфорта. То на плечо руку положит, то по боку погладит, то по волосам. В конце концов, он привык. Стерлось все то болезненное, что он почему-то трепетно оберегал и хранил от чужих посягательств до сих пор. Зачем он делал это? Не вспомнить. Россия стал обнимать его все чаще. Лез под руку, целовал в щеку ненароком, а Союз не то чтобы не понимал — боялся. У него никогда не было отношений. У него никогда никого не было. Наконец, спустя примерно полгода таких обхаживаний, Россия припер его к стенке. Фигурально выражаясь, конечно же. — Скажи, — спросил он, еле выдавливая из себя слова. — У мня есть хоть шанс?.. Союз молчал долго. Думал. Он был привязан к России насмерть, тут никто не спорит, но была ли эта привязанность тем самым, что нужно было России? Он не знал. Опыта не было. — Да, — прошептал он в ответ, пряча глаза. И тут же почувствовал, как к его губам нежно и трепетно прикоснулись чужими губами. Внутри разлилось тягучее тепло. Целоваться было приятно. Особенно — первый настоящий раз за всю его долгую жизнь. — Знаешь, — шептал сквозь поцелуи Россия, прижимаясь губами еще и к его щекам, целуя так страстно и напористо, почти голодно, что Союз сам отвечал ему не меньшей страстью, пусть и немного неумело. — Твоя отчужденность стоила того, чтобы целовать тебя сейчас. — Знаю, — соглашался Союз, с концами захлебываясь в чужих синих глазах.