Драбблы по ОЭ

Каждому вампиру полагался дар. — После инициации вы узнаете, какой достался вам, — так говорила мама, и в ее голосе ясно слышалось: им достанется нечто особенное. Иначе и быть не могло, они ведь Савиньяки! — Хочу превращаться в летучую мышь! — неизменно восклицал Милле, от волнения забывая прятать клыки. Он страшно завидовал Росио, что умел перекидываться в ворона. «Читать мысли, — думал тем временем Лионель. — Хочу читать мысли». Этот дар считался редким — или же, что вернее, его обладатели не стремились распространяться о таком подарке судьбы. Разумеется, залезать в шкуры других вампиров и людей наверняка было не слишком-то легко и приятно, но зато сколько возможностей! От одной этой идеи восторженно кружилась голова. Лионель уже заранее решил, что расскажет о своем даре только самым близким, а для чужих найдет удачные отговорки. Никто и никогда не догадается, какой он особенный. Лионель был не из тех, кто ждет от судьбы милостей. Он тренировал свой разум и пытался угадывать, что творится в мыслях тех, кто рядом. Ошибался Лионель, по собственному ощущению, редко: при должном внимании нетрудно было различить, когда материнская вежливость искренняя, а когда — лишь изящная маска. С Росио они почти всегда думали одинаково и об одном, а Милле… У того вечно было что на лице, то и на сердце. Но это было всего лишь ловкостью ума, а не тем даром, о котором мечталось. В день инициации, когда Лионелю впервые было дозволено самостоятельно загнать жертву и испить ее крови, он попытался по-настоящему прочесть, о чем думает Милле — и не сумел. От разочарования немного защипало в глазах, но Лионель одернул себя. Он подождет, он будет терпелив. Росио предупреждал, что дар раскрывается не сразу. Однако и спустя несколько дней Лионель не почувствовал в себе никаких изменений. Он знал: некоторым, особенно тем, кого обратили из милости, никакого дара не доставалось. «Я не некоторый, я не обращенный, — стучало в висках по-детски обиженное. — Я Савиньяк и я получу то, что хочу!» Милле тем временем также не достался желанный дар: было бы иначе, он бы всех заставил наблюдать за своим превращением! Мрачный и задумчивый, Милле избегал остаться с Лионелем наедине, и тот со страхом осознал, что больше не знает, о чем думает брат. И все-таки Милле не умел хранить секреты. Все открылось дождливым хмурым вечером, в библиотеке, где они по обыкновению учили уроки. — Ты единственный, Ли, — сказал Милле невпопад, не отрывая взгляд от раскрытой книги. — Единственный, кого я не могу прочитать. — Ты… — Ли почувствовал, как клыки царапнули губу. — Ты умеешь читать мысли? От острой вспышки зависти хотелось несдержанно рычать, но он быстро взял себя в руки. — Это же замечательно! И очень полезно. Поздравляю тебя. Это прекрасный дар. — Нет. Это должен быть твой дар, не мой, — Милле мотнул головой. — Я не хочу знать, что… Это слишком много, это как постоянный шум, понимаешь? — Тебе придется, и ты скоро привыкнешь, — твердо сказал Лионель — и наконец до конца осознал услышанное. «Единственный, кого я не могу прочитать». — А о чем думаешь ты, я так и не узнаю, — продолжил Милле, подтверждая догадку. — Всегда хотел узнать, но даже сейчас не могу! У тебя как будто темнота. И в голове, и в сердце. — Перестань, — Лионель нахмурился. — Я ведь твой брат. Ты можешь просто спросить все, что захочешь. Милле вымученно улыбнулся, и стало ясно: он нисколько не поверил в эту пустую ложь. — Это ведь и есть твой дар, верно? Прятать мысли даже от тех, кто умеет их читать? «Бесчувствие — это не дар», — промелькнуло и тут же исчезло. — Похоже на то, — Лионель кивнул. — Не лучший, но и не худший. Если честно, я уже почти решил, что мне не досталось никакого дара. Сказав это, он признал себе, что снова солгал: пожалуй, дар был прекрасен и очень удобен. И хорошо, что Милле никогда не узнает наверняка ни об этом, ни о чем-то другом. О том, что ему знать не следует.