Раннвейг и ее Сестры: Разгораясь

      Гальн клонилась в сторону горизонта, и последние лучи света, что дарил ее взор, ласково целовали потрескавшуюся почву под ногами. Сухой ветер разносил пыль по узким улицам Хэшма, стоявшего на самом краю Rehig'Tsol, приветствовавшего удачливых путников невысокими стенами, сложенными из песчаника, в обилии водившегося в Килараке, и рядами частокола, острые пики которого уже успели иссохнуть и потрескаться. Над аркой тяжелых деревянных ворот гордо реяло давно выцветшее знамя — парящий над морем золотой сокол с красной змеей в когтях.       Все знали, что земли на кромке Стеклянной Пустыни были бедны и примечательны лишь сбродом, наполнявшим улицы поболее, чем крысы или ядовитые змеи и насекомые, столь любившие эту засушливую местность.       Сам по себе Хэшм вырос вокруг крепости, построенной когда-то в оборонительных целях, но ныне служил скорее местом изгнания, чем военным поселением. Сюда оправляли всякого рода людей, недостойных как казни, так и жизни в обществе обычных граждан Киларака, а потому места эти считались исключительно опасными среди людей, особенно набожных и городских.       Нельзя сказать, что это не было правдой в полной мере, но вот уже поколения выросли в засухе и бедности, и нельзя было сказать, что жизнь в этом месте совершенно разительно отличалась от жизни в любом другом поселении в Килараке. Вокруг укрепленного форта выросли четыре небольших квартала, отличавшихся друг от друга разве что количеством колодцев питьевой воды и внешним видом жилищ; то, что здесь называли трущобами, преимущественно состояло из шатров и палаток, ибо это был самый простой и дешевый способ обустроить свое жилье и быт в жарком и засушливом климате земель Королевы Воды.       Порой через Хэшм проходили караваны, привозившие разного рода диковины, вместе с тем торговцам тоже было чем поживиться в местах близ Rehig'Tsol, ибо многие давно живущие здесь обучились работе со стеклом, делая из него разного рода утварь и украшения, которые после с охотой скупали у караванщиков городские жители в желании похвастать блестящей побрякушкой.       Ныне в Хэшм пришел один из подобных караванов, а оттого даже в бедном квартале ахш был до ликующего праздничным. На торговой улочке все сгрудилось в несуразной мозаике шатров, хилых домишек, загончиков для скота и торговцев, что кричали, подобно чайкам на море, в попытках продать свой товар подороже. Пожилые женщины с подведенными сурьмой глазами, сидевшие под низкими навесами, раскатывали тончайшие пласты теста в почти что прозрачные блины лепешек и жарили на раскалившихся за долгий ахш плоских камнях, а после складывали их в соломенные корзинки аккуратными стопками; кто-то взвешивал сушеные фрукты, попутно торгуясь в попытках доказать, что изюм действительно сладок, чтобы стоить так дорого; гомон сопровождал пробуждение оживающего после дневной жары вечернего города.       Рулоны дешевых тканей, некачественно выкрашенных и пахших телегой, на которой их привезли, грудились на широких дощатых прилавках; торговец стеклянными украшениями разного рода очень громко ругался с молодой женщиной с ребенком из-за того, что ее чадо схватило особо хорошо получившуюся фигурку животного и отломил у нее лапку, и за то ремесленник требовал оплату; запах специй, которые старательно размалывал в ступке смуглый мальчишка-фавн, наполняли воздух ароматами тмина, кориандра, гвоздики и куркумы, отчего вечернее удушье этого ахш казалось сладостно-пряным. В странном подобии шатра почтенные старцы полулежали на ковре в длинных белых одеждах, наслаждаясь дневной трапезой, состоявшей из кусков лепешек, обрезков помидоров, острого перца и лука, залитых растертым в воде курутом и теплым льняным маслом. Местные называли это блюдо курутобом и частенько трапезничали подобным образом в моменты самой страшной жары.       Среди лавок сновали бродяжки, выпрашивающие милостыню, готовые при случае залезть в карман невнимательного прохожего и поживиться костяной пластинкой, а то, может, и монеткой. Так как огонь покинул Ферранель многие эдахш назад, нечто металлическое считалось невероятно ценным, а оттого даже медяк теперь был дорог, чего уж говорить о золоте, а деньги заменили костяные пластины разного размера и ценности: чем крупнее и редче животное — тем ценнее пластина, опытные торговцы и волшебники, испившие крови дочерей Харрада, покровительствующих торговле, с легкостью могли распознать их ценность.       Нестройные ряды на рыночной улочке заканчивались таким же неказистым подобием площади с простым, но глубоким колодцем. Рядом с единственным в этой части города деревом — старой, корявой, как старуха, акацией — стояли мостки, и их окружал ряд пестрых лоскутных палаток, которые служили домом для музыкантов и лицедеев, сосланных сюда, на край света, за пару излишне похабных фаблио. Среди этих несчастных явно отличался мужчина, уже глубоко старый и дряхлый, с рябой кожей и обвисшим, как у собаки, лицом. Белая борода, неухоженная, похожая на мочалку, стелилась почти что до колен, покрытая грязной россыпью пигментных пятен голова жирно блестела в лучах уходившего на покой ахш.        Он сидел на импровизированной сцене подобно маленькому зверьку, вцепившись чуть дрожащими пальцами в гишгуди, под аккомпанемент которой пел и рассказывал истории, что узнал еще в те далекие времена, когда путешествовал по разным городам Ферранеля, лаская слух бедняков и господ песнями и сказаниями, до момента, пока не оказался в этом проклятом жарком городишке. Публика здесь была бедна, но внимательна, ведь до Хэшма редко доходили какие-то новости, а интересных и уж тем более грамотных людей можно было пересчитать по пальцам рук.       Вокруг сцены, подобно рою, скучивались люди, грязные, похожие на чудных зверушек дети садились поближе, тогда как взрослые устраивались кто на землю, кто на невысокие подступы к колодцу, а кто-то вообще предпочитал сидеть на плоских крышах стоявших неподалеку домов, сложенных из песчаника, так же как и стена, окружавшая город.       Старичок, как обычно, прокашлявшись, представился публике, хотя все его уже давным-давно знали:       — Приветствую вас, пришедших сюда, — для такого маленького скрюченного тела голос был необычайно звучен, что выдавало в пожилом мужчине хорошего певца. — Сегодня старик Дари поведает о Давних Ахш, о прекрасных Девах Ночи и Дня, о предательстве и хитрости. Слушайте же, добрая публика, слушайте…       Выдержав драматическую паузу, пожилой мужчина по обыкновению поправил длинные деревянные колки гушгуди, сделал глубокий вдох и мягко начал перебирать струны, рождая нежную мелодию, уносящую мысли куда-то далеко. В отличие от похабных спектаклей и кукольных представлений, проходивших чуть раньше, сумеречные часы в Хэшме были наполнены мелодиями Дари, иногда легкими, словно морской бриз, а иногда печальными, словно погребальный плач. Сейчас мелодия вела слушателя за руку во времена, когда никого из ныне живущих rahan не было.       Низковатый голос старика, сопровождаемый музыкой, рассказывал историю:       В те ахш,       В те далекие ахш…       В те ночи,       В те древние ночи…       В те эдахш,       В те далекие эдахш…       В те далекие эдахш       Все было создано.       Старик ловко перебирал жесткие струны инструмента, даже возраст не мог отнять ловкости пальцев и мастерства, благодаря которому Дари создавал музыку. Зоркий взгляд артиста успел заметить незнакомцев, стоявших чуть поодаль от толпы, близ старой акации, мужчину в черном и женщину, одетую в темно-синий дэгэл, подобно людям, живущим и путешествующим с кочевым городом Газаргуй.       А рассказ все продолжался, очаровывая слушателей своей примитивной красотой.       В далекие времена       Всему было дано свое место.       Когда впервые была принесена жертва в храмах,       Что рассыпаны по Ферранелю,       Когда еще горели печи,       Когда небесный чертог еще не был отделен от земного,       Когда человек одолел богов,       Это случилось.       С каждой строчкой сказания сумерки становились все плотнее, смешивая в себе запахи акации, специй и пота, делая вечер удивительно теплым. Мелодия из плавной и нежной перетекла в более скорый и игривый мотив. Старик все смотрел на незнакомцев, до смешного сильно выделявшихся в толпе. Белые, похожие на снега хребтов Хойда волосы девушки в сочетании с глубокой синевой и необычностью облачения сильно выделяли чужестранку, и старик успел заметить нечто чужеродное в странном, незнакомом взгляде, устремленном в сторону сцены, нечто отличное и даже пугающее, но Дари продолжал рассказ вопреки беспокойству, свившемуся комком в животе, от одной лишь догадки, кем может быть таинственная зрительница.       В те ахш,       В те далекие ахш…       Две сестры, что дарят нам свет,       Лежали на самой высокой горе,       Озаряя своими очами       Наш маленький мир.       Два глаза днями       И два ночами,       Когда человек одолел богов,       Это случилось.       Площадь, усыпанная скопищем бродяг, нищих, торгашей и пьянчуг, перебравших с забродившим козьим молоком, раздражала Бирна, как и головная боль, начавшаяся с того самого момента, как старик ударил по струнам. Жара, блуждания в стеклянных пустотах пустыни, Раннвейг, ставшая еще более угрюмой, — все это истощило Слугу Теней до состояния, близкого к обморочному, но он, словно выточенный из камня крайне умелым мастером, стоял, превозмогая собственные слабости.       Маска сковывала своей духотой, но Бирн упрямо не хотел ее снимать, в забавном, почти детском капризе узнать, как долго Раннвейг собирается молча смиряться с реальностью, что так яростно и беспощадно окружила ее, не давая шансов вздохнуть свободно, осмотреться и разобраться со всем постепенно. В своей голове Слуга Теней прокручивал до странного смешную, но по-своему правдивую мысль — сможет ли она перебороть свое равнодушие к судьбе и снять эту костяную маску как символ своего человеческого любопытства, победившего божественное стремление в ничто; принять эту призрачную всеобъемлющую мирскую жизнь, которую пока неспособна осознать?       Закрученная в вихрях событий, загадок, кровопролития, дочь Харрада лишь покорно следовала за ним, как блеклая, белая тень, и пока что это толкало на мысли о безволии и беспомощности, — двух качествах, которые Бирн не терпел ни среди своих товарищей по оружию, ни среди прочих rahan, с которыми доводилось сталкиваться за время, что он служил Госпоже Теней.       В попытках хоть как-то подбодрить спутницу несколько ахш назад Слуга Теней повязал ленту с перьями, что украшала копье, на волосы Раннвейг, оправдав это тем, что их, мечущихся на ветру, подобно насаженной на нож змее, лучше собрать в хвост. Он надеялся на любую реакцию, хотя бы смешок или простую благодарность, но нет, ответом были лишь те же молчание, равнодушие и покорность, как будто то была не Раннвейг, а пустая, сломленная оболочка, давно оставленная мастером-кукольником.       Все ахш, проведенные в пути до Хэшма, она не издавала ни звука, угрюмо брела вслед за ним, лишь изредка спрашивая разрешения остановиться и отдохнуть, но если в словах было лишь белое и пустое, то в движениях спутницы почти исчезла та странная ломкость и громоздкость, сменившись на нечто, чуть более близкое к грации, коей обладали ее старшие родственницы, и это не могло остаться незамеченным, равно как и то, что загадочный блеск далекими гелиодоровыми звездами отпечатался в до этого блеклом, подернутом пеплом взгляде, говоря о том, что что-то изменилось, просто Раннвейг не хотела говорить ровным счетом ничего.       Слугу Теней терзали муки сомнений. Подобные мысли приходят к смертным в сумерки, когда все находится где-то на кромке реального и призрачного, когда сгущающиеся тени ночи размывают черты лиц, прячут в своих могильных объятьях ножи, и остается лишь зябкое чувство того, что за тобой наблюдают извне.       Бирна беспокоил лишь один, казалось бы, совершенно простой вопрос так сильно, что прибытие в город по важности своей выцветало, как ткань, оставленная под сенью Гальн слишком долго. Кто та, что стоит подле и слушает песнь старика, — человек или чудовище?       Он видел, как Дочери Харрада, не способные удержать этот хрупкий баланс мирского и божественного, обращали мир вокруг себя в поля, усеянные мертвыми телами, подобно семенам, окропленным кровью, и взращивали ужасающий урожай, что способна пожать одна лишь Смерть.       «Брат мой, запомни хорошенько, как выглядят Kharad'Naes, потерявшие всякую близость с человеческим», — в голове раздались давно произнесенные слова, забытые, как и прикосновение липких холодных костлявых пальцев на плечах, пришедшее вместе с фразой из небытия и туда же канувшее.       Головная боль усилилась от одной только мысли об этом утраченном воспоминании, пульсируя в висках, стуча в затылке маленькими кирками горных эльфов. Бирн перевел взгляд на Раннвейг, с виду уставшую и глубоко заинтересованную легендой, которую пересказывал человек, представившийся со сцены как Дари.       Люди Хэшма сторонились чужаков, столь внезапно появившихся в их городишке. Кроме караванщиков, пришедших с востока, в этих местах не появлялся ровным счетом никто, потому приход людей со стороны Rehig'Tsol вызывал непонимание, опасение и даже страх, оттого вокруг путников возникло небольшого рода пустое кольцо, явно выделявшее их среди пестрой толпы местных жителей.       Раннвейг нетерпеливо теребила выбившуюся из хвоста прядь волос. Хэшм после долгих скитаний в пустошах стекла и ужаса казался сказочным, уютнейшим городом, полным живых и счастливых людей. Такому мнению потакало и сказание, которое старик на мостках рассказывал под музыку, столь протяжно и густо тянулось повествование, что хотелось просто внимать этому странному порождению музыки и слова и застыть так навечно.       Тишина, стеной вставшая между Дочерью Харрада и ее спутником, вызывала напряженное ощущение тела, вывернутого наизнанку. Подвисшее чувство недосказанности было причиной такому странному и неуместному в долгом пути явлению, но у каждого были свои причины.       Дочь Харрада терзали слова явившихся во снах Существ, пугали и нагнетали скребущее чувство тоски. Нужда открыться странностям мира, что окружают ее, принять тяжелую участь поиска Истины, воплотить в жизнь дарованное свыше, пока неизвестное Желание — все это давило на грудь, подобно тяжелому камню, и как бы ни хотелось попросить Бирна помочь с этой нелегкой ношей — что-то одергивало Раннвейг каждый раз, когда она хотела рассказать о тяжести дум, впившихся колючим венцом в виски. Любого рода перемены не будут упущены Бирном из виду, это было очевидно. Но стоил ли этот смертный, о котором она не знала ровным счетом ничего, кроме имени, доверия?       В попытке избавиться от гнетущей тишины Раннвейг попыталась начать разговор максимально непринужденно:       — Как думаешь, Бирн, кто украл глаза Сестер, что в небесах? — почти прошептала девушка, стараясь не мешать другим наслаждаться представлением.       — Сейчас это уже неважно, — ответил Слуга Тени, поправляя изуродованную огнем маску, явно не ожидавший того, что с ним начнут говорить. — В одних легендах то был какой-то самодовольный хитрец, в других — сама Смерть, в любом случае, нас теперь озаряет лишь один глаз ночью, и то же — днем. Лучше бы этому старику заткнуться поскорее, нет ничего хуже дряхлой легенды и такого же дряхлого лицедея.       — А мне нравится. — Раннвейг отвернулась от своего подопечного, презрительно хмыкнув. — Не думала, что великого метателя копий так легко вывести из себя песенкой.       Ершистость, с которой отвечала на любое сказанное слово, смутила Бирна, и он в попытке хоть как-то обратить беспокойство и раздражение в небытие постарался переключить внимание на что-то более близкое к реальности. В порыве он потянулся к сумке, болтавшейся на плече, и достал оттуда несколько фиников, купленных до этого на одном из пестрых рыночных прилавков. Предварительно прокашлявшись, Слуга Теней больно ущипнул Раннвейг за локоть и вручил мягкие, слипшиеся от сладости плоды.        — Как мило с твоей стороны, — фыркнула девушка. — Будешь теперь задабривать мое пострадавшее полубожественное эго?       — Может, поев, ты наконец смилуешься над бедным несчастным Rahan, так не хотевшим сгореть заживо посреди проклятой стеклянной пустоши, — сквозь зубы процедил Слуга Теней. — С самого пробуждения, Король-Зверь мне свидетель, просто невыносима.       — Ты был таким с самого начала, и никто не жаловался. — Раннвейг тихо хмыкнула, а после положила один из сладких плодов в рот. Нервный смешок, случайно сорвавшийся с ее тонких губ, выдал беспокойство, снедавшее глубоко внутри.       — Что-то случилось? — слова Бирна звучали до странного серьезно.       Раннвейг молчала. Быть может, не стоит делиться всеми мыслями с тем, кто стоит подле? Разве может все быть настолько просто? Подозрения, подобно тысячам тараканов, мерзко шуршали в голове Дочери Харрада, оставляя лишь немое исступление. Человек подле уже дважды сделал то, что оборвало иному жизнь, и сделал это без единого сомнения. В недавно заросшей шрамом груди закололо в напоминание о чувстве чего-то инородного и крайне болезненного. Сомнения морским прибоем разбивались о молчание, что было предательски долгим.       По телу пробежала волна ледяной дрожи, а после внезапного жара. Раннвейг знала, что Бирн смотрит сейчас, даже если его глаза скрыты черной тенью сумрака, сочившегося из маски, смотрит и ждет ответа.       — Нет, — только и смогла из себя выдавить дочь Харрада. — Нисколько.       Что может значить «рожденные одним дыханием, что старше всех времен»? Разве было что-то до Старых богов и Вечной Пустоты? «Мы есть воля и чудо, первородные миру, окутанному ложью и беспамятством, оставленные лишь бродить кругами и забирать свое», — о каком вранье и заблуждениях может идти речь? Может, в этом и кроется Истина?       Рой мыслей болезненно жалил каждый клочок сознания Раннвейг. В напрасной попытке скинуть напряжение девушка сплюнула косточку под ноги и с почти что фанатичным усердием вытерла липкие пальцы об одежду с глубокой надеждой на то, что Бирн не будет продолжать смотреть в спину. Спасало лишь то, что вокруг было много людей и играла музыка, а потому она постаралась перевести все свое внимание на продолжавшего сказ старика.       В те ахш,       В те далекие ахш…       В глубоком мраке ахш,       Когда Обе Сестры Небес заснули,       Когда глаза их сомкнулись,       Когда мир лишился Света,       Когда человек одолел богов,       Это случилось.       Выщербины, оставшиеся на душе Раннвейг после ночи в Стеклянной пустыне, ныли, подобно двум уродливым шрамам, ныне украшавшим девичье тело. Страх, теперь казавшийся жалким, пристыжал юную Дочь Харрада. Как можно было пасть так низко и бояться? Огонь так не делает. Он либо спокойно треплется на ветру, либо широкими шагами движется вперед, заглатывая в свою алую пасть все, живое и неживое.       Пламя, несущее Свет.       Тепло и Очаг.       Всепожирающее Пламя.       Вот что есть Раннвейг. Приторная сладость плода на языке будто исчезла, когда девушка вспомнила эти слова. Забыть о том, что ты заключена в теле, наполненном кровью и плотью, и лететь вперед, снося на своем пути все и вся, подобно урагану. Сама суть Огня — быть чудовищем, что в минуты покоя дарит обманчивое, опасное тепло. В этом ли кроется Истина?       В те ахш,       В те далекие ахш…       Некто поднялся на гору,       На гору, где спали Сестры,       Хитрец был проворен и ловок,       И с помощью сладкого слова       Хитрец, что поднялся на гору,       Получил что хотел.       Когда человек одолел богов,       Это случилось.       Невозможность поделиться мыслями с Бирном угнетала Раннвейг где-то внутри. По правде, она уже привыкла к угрюмому и не особо расположенному к ее персоне человеку, совершенно не умевшему быть галантным. Он не пробуждал в Дочери Харрада отчужденности или страха, скорее простое недоверие, возникшее на почве молчания и незнания. Но даже так в своеобразную заботу, которую источали такие жесты, как подарок в виде ленты с перьями или переданные столь внезапно финики, ей почему-то хотелось верить.       Такие мысли вместе с песней пробуждали глубоко внутри доселе неизвестное, противоположное гласу разумности чувство, похожее по своей природе на реющее знамя пламени в ночной тишине. Оно выжигало своими коварными пальцами следы в самых далеких уголках сознания, обращая мысли, наполненные чем-то, хотя бы отдаленно напоминающее хорошее, в уголь злобы. Раннвейг положила руку на грудь в тщетной попытке укротить ускорившееся сердцебиение, но вопреки воле разума тело каждой, даже самой малой частичкой выказывало непослушание, все дальше и глубже всаживая длинную холодную иглу обиды и недоверия в отношении человека, что молча стоял за ее спиной и продолжал буравить взглядом, видимо, по-прежнему ожидая признания.       В те ахш,       В те далекие ахш…       Хитрец, сладкоголосый и мягкорукий,       Под нежные мотивы баюканий       Тонким пальцем забрался под веко       И вытащил девичий глаз.       Теперь от запада до востока       На rahan смотрит одно лишь око,       Что ночью, что днем,       Как жестоко воришка тогда поступил.       Когда человек одолел богов,       Это случилось.       Старик окончил рассказ под вялые аплодисменты нищей публики, постепенно начинавшей рассасываться в сторону домов, шатров или навесов, горожане жаждали отдохнуть в прохладе, и более их ничего не удерживало. Нальг уже нависала над Хэшмом, нежно поглаживая город своими мягкими бледными лучами. Дари всматривался в поисках незнакомцев издалека, но тени будто не дали ему этого сделать, размыв все вокруг глубиной черноты.       Бирн хлопнул Раннвейг по плечу, намекая на то, что им тоже пора двигаться дальше. Дочь Харрада вздрогнула от внезапного прикосновения, но Слуга Теней, не желая церемониться и ждать, схватил ее за руку и потянул за собой, в лабиринт шатров, навесов и палаток, петляя змейкой между ними в поисках ночлега. В условиях недосказанности и вопросов туман ошибочных выводов застилал глаза и не давал возможности мыслить трезво, оттого Бирну казалось мудрым выспаться и после этого решить недопонимание, возникшее столь внезапно.       Раннвейг приходилось поспевать за спешными шагами спутника. В иные моменты ей приходилось чуть ли не бежать, чтобы не запутаться ногами и не упасть, настолько скоро двигался Бирн. В темноте пестрые пятна шатров смешивались в одну серую тканевую кляксу, оттого было совершенно непонятно, куда же ее тащат с неприкрытым усердием.       Место, куда завел их Бирн, не было похоже на шумную улицу рынка. Здесь довольно плотно друг к другу стояли добротного вида дома из песчаника с толстыми стенами и крепкими резными дверями. Аккуратный низкий фонтанчик тихо журчал, серебрясь в нежных ласковых лучах Владычицы Ночного Неба. Откуда-то раздавался сипучий храп, где-то тихо разговаривали люди, город, изнуренный последними жаркими вздохами лета, отдыхал, слегка пугая своей всеобъемлющей умиротворенностью.       Слуга Теней отпустил руку только когда они остановились подле колодца, спрятанного среди сгрудившихся в кучу домов, и молча встал подле Раннвейг, которая все так же, не задавая вопросов, схватилась за изогнутую деревянную ручку и начала накручивать веревку с тяжелым от воды ведром на ворот.       Недолго церемонясь, Раннвейг взяла колодезное ведро и опрокинула на себя в непреодолимом желании смыть липкое чувство духоты, скрипевшее грязью на ее коже. Тонкими ручьями вода, потерявшая всякую прозрачность, стекала на землю, превратившись в мутную коричневатую от пыли, пота и запекшейся крови жижу. Многочисленные царапины и ссадины, бороздами рассекавшие ее лицо и тело, постепенно стягивались до первоначальной гладкости, но по-прежнему противно ныли, как только их что-то касалось. Только сейчас, после прикосновения живительной влаги к лицу, Раннвейг поняла, насколько грязной была ее кожа, насколько сильно стерлись ноги и устала спина. Ткань одежды приклеилась к телу, приятно охлаждая своими липкими касаниями плоть.       Свежесть воды призывала разум к трезвости и почти что прогнала сон, подступивший до этого.       Бирн тем временем отошел к одной из стен и кинул на землю копье и успевшую подопустеть дорожную сумку.       — Располагайся где захочешь, — сказал Бирн, сползая по стене на землю. — Я не рискнул просить кого-то о ночлеге. Киларакцы — народ, особенно не любящий чужаков, тем более одетых на назалиарский манер, а спать в борделе я не хочу, думаю, как и ты.       Дочь Харрада кивнула, устало прислонившись к каменной кладке колодца напротив Бирна. В кромешном мраке бледный свет, что даровала Нальг, очерчивал белесыми, полупрозрачными контурами Слугу Теней, похожего в маске на каменного истукана.       Раннвейг не отрывала взгляда от него, вечно недовольного и раздраженного, теперь казавшегося совершенно истощенным. Дыхание, ровное и тихое, нарушало повисшую над закоулком тишину. Мирные моменты, подобные нынешнему, пробуждали в девушке желание поделиться своими переживаниями и заботами об увиденном, но недоверие, клином раскалывающее ее каменеющее сердце, будто хватало за руку, одергивая и предупреждая любую попытку открыться. Тень, охватывавшая Бирна в тишине ночи, казалась еще гуще, а потому непроглядный мрак, который он представлял собой, прекрасно был виден под взором Нальг.       Слуга Теней вглядывался в расплывавшиеся от усталости человеческие очертания напротив, неспособный заставить себя собраться, но видел лишь золотой блеск глаз Раннвейг, буравивших его взглядом сквозь тьму. Он было хотел спросить, почему она смотрит столь пристально, но не решился, говорило ли то моральное истощение или простое чувство неуместности подобных вопросов, но для себя он твердо решил, что узнает, кто скрывается под длинным, изнеможденным девичьим лицом: человек или чудовище, — и тогда примет правильное решение во благо своей Госпожи. Пока оставалось лишь тревожно дремать в пыли, на земле, надеясь, что свет Гальн прольется на бренную землю и вопреки всему новый ахш наступит вновь, принося лишь благо и радость.       Дочь Харрада непроизвольно потянулась пальцами к волосам, задев подушечками пальцев ленту с перьями, будто призывая себя этим жестом к благоразумию в дальнейшем. Неясность нужно было прояснить, дальше так продолжаться не может, однозначно. Раннвейг отчаянно хотелось, чтобы Бирн оказался достойным доверия, ведь он был единственным, кто был рядом с самого ее пробуждения, и если оно так и окажется, не будет большего счастья.       Обняв себя за плечи, сжавшись в жалкого вида комок человека, девушка попыталась заснуть побыстрее, лелея мысль о том, что наступающий ахш будет лучше всех тех, проведенных в параноидальной лихорадке, и она сможет рассказать Бирну о всех своих тревогах, малых и больших.

***

      Пробуждение ото сна было внезапным. Оно наступило не с приходом света, но с унылого рода завываниями, напоминающими собой неказистое подобие молитвы. В серости утра, еще далекой от жары, прохладной нежности, когда сновидения ярче, чем в иное время, пьяные вопли больно ударяли по слуху, развеивая морок сна. Из одного дома, возможно, борделя, словно мешок с камнями, вывалился человек, одетый в легкую белую тогу и соломенные сандалии. Он был тучен, уродлив лицом и страшно пьян, судя по заторможенным и нескладным движениям. Мужчина заунывно вопил, словно птица в брачный период, нескладно и исключительно громко, в предрассветной тиши:       — Великая Дейрдре, что благословляет нас водой и солью, услышь мольбы смертного, что взывает! — Он заикнулся, но после начал распинаться еще более громогласно. — Пробудись ото сна и даруй Хэшму милость свою дождем и полными реками! Обреки несчастных созданий, живущих вдали от вод океана, на милость свою!       Человек плелся вперед, продолжая выкрикивать свое подобие проповеди, очевидно, думая, что каждый спящий житель Хэшма внимает благословенному слову. Так его пьяная туша почти добрела до места ночлега Дочери Харрада и Слуги Теней. Он заметил присутствие людей на улице, и это, очевидно, расхорохорило его самолюбие, а потому с еще большим пристрастием мужчина продолжал свою благочестивую речь:       — Слава величию моря, дарящего жизнь всем смертным! Спасение в водах, омывающих Ферранель, приносит прибой и морская пена! Все живое существует лишь по воле величия Дейрдре! — слегка запнувшись на «величии Дейрдре», толстяк прокашлялся, вытер набежавшие от горячки сопли, а после продолжил. — Я — несущий волю Воды — обращаю лик к тебе, смертное дитя издалека, принимаешь ли ты Завет Морей, написанный рукой нашей великой Королевы? Принимаешь ли ты милость ее как свою благодетель?       Палец мужчины был направлен ровно на Бирна, упрямо и притворно сонно кутавшегося в плащ в нарочном проявлении нежелания внимать пьянчуге. Раннвейг тихо хмыкнула и, намеренно не открывая глаза с четырьмя зрачками, покосилась на кричавшего правым глазом в ожидании продолжения тирады в пустоту, но пьяница уже обратил внимание на путешествующих, а именно на их вопиющее нежелание слушать проповедь, а потому, шатаясь и периодически налетая то на стену, то на другую, все же смог доползти еще ближе к месту, где расположились Дочь Харрада и Слуга Теней.       — Верите ли вы в благость, что принесет нам вечное правление Дочери Харрада, Дейрдре? — он закрыл глаза ладонями, обратив лицо к небу. Ожерелье из слюдяных пластин, похожих на блестящие рыбьи чешуйки, болталось на его крупной раскрасневшейся шее. — Верите ли вы в радость, рождаемую водой?!       Запах перегара обдал Раннвейг, когда человек склонился к ней и исступленно уставился своими маленькими темными глазками в ее щеку. Мерзость. Будь Дочь Харрада зверем, шерсть бы вздыбилась. Мелкая дрожь мурашек пробежала по хребту, а мышцы рук инстинктивно напряглись. Пьяный жрец все продолжал наседать речами, склонившись так близко, что почти касался ее кожи.       — Скажи же, нищее создание из далеких земель! — голос мерзко скрежетал, отчего лицо дочери Харрада исказила гримаса отвращения. — Или дикари из далеких земель не знают милости Королевы Воды?!       Неспособная более терпеть разрывающего перепонки крика в ухо, Раннвейг повернулась к мужчине, держа одну руку на ноже за поясом и определенно намереваясь дать ответ, но Бирн, видимо, понявший, что просто так этот жалкий человек не отстанет, вмешался раньше:       — Не твое дело, жрец, — слуга Теней говорил спокойно. — Законы Киларака позволяют любому ступить на земли страны и свободно передвигаться, что мы и делаем. А то, во что мы верим — наше дело. Иди куда шел, пока я не вспорол твое уродливое дряхлое брюхо.       Незнакомец резко повернулся к Бирну, разбухнув от злости еще больше. Очевидно, его не устраивало такое обращение.       — Щенок, преисполненный ереси и грязи! Рожденное шлюхой отребье! — выпалил жрец, протягивая руки в сторону, где сидел Слуга Теней. — Как смеешь ты так обращаться со мной, несущим в мир волю одной из трех старших Божеств?       Бирн, решив, что дальше разговор уже продолжаться не может, взял лежавшее подле копье и направил на пьяницу, уперевшись острым концом прямо в живот.       — Еще одно слово, — холодно заявил Бирн, — еще одно движение в мою сторону или в ее, — он мотнул головой в сторону Раннвейг, — и я не посмотрю на то, что ты несешь чью-то великую волю, вспорю тебе брюхо и задушу твоими же кишками. Ты сам не знаешь, на кого решил обратить свою праведность, жрец, взгляни же своими поросячьими скользкими глазами и иди прочь.       Бирн кивнул, и Раннвейг открыла левый глаз и обратила взор на мужчину, ненашутку напугавшегося, увидев четыре точки зрачков, буравящих его лицо взглядом. Лицо, до этого красное от выпивки, посерело, став похожим цветом на валуны тел Кладбища Старых Богов. Мясистые губы и щеки жреца затряслись, то ли от страха, то ли от гнева беспомощности, и он поспешил убраться подальше, шаркая сандалиями и спотыкаясь, и скрылся где-то за углом, оставив после себя лишь запах перегара и тревожность.       — Раз уж нас так спешно разбудили, — сказал Бирн, вставая, — стоит подождать, когда Гальн почтит нашу бренную землю своим взором, и двигаться дальше. Что скажешь?       Он поднял руки к небесам и потянулся, освобождая затекшее тело от последних сонных оков. Непринужденная манера, с которой он обратился к Раннвейг, выглядела несколько подозрительно. Девушка встала, все так же держа руку на поясе, немного встревоженно глядя на своего спутника.       — Почему ты не дал мне ответить этому уроду? — выпалила Раннвейг не подумав.       — Не хотел, чтобы ты создала нам неприятности, — незамедлительно последовал ответ. — Это один из жрецов культа Дейрдре, не думаю, что местные обрадовались бы, увидев его сожженное тело. Ты не можешь себя контролировать и драться тоже не умеешь, потому это бессмысленный риск.       Бирн улыбнулся про себя. Он знал, что за просьба последует сейчас, а значит, можно воспользоваться случаем и разрешить все вопросы здесь, в проклятом Хэшме, узнать, что тревожит Раннвейг, увидеть, что прячет это хрупкое тело, сколько звериного скрывается под оболочкой, и двигаться дальше с легкой головой.       — Тогда дай мне попробовать, — напористо сказала дочь Харрада.       Немного потянув время, Бирн наконец сказал:       — Так и быть. — Голос его звучал до невероятного надменно. — Если сможешь меня ранить, сможешь спросить что угодно, согласна, Rann'Vaegh?       Девушка молча кивнула, отойдя чуть назад. Сонная вялость тела вмиг оставила уставшие ото сна на земле кости, заполнив все внутри каленым железом напряжения. Раннвейг встала в подобие стойки и достала нож. Сфокусировав взгляд на острие ножа, крепко сжатого в руке, она сделала толчок на пружинистых ногах в сторону оппонента. Взмах рукой, еще один, еще. Воздух тихо свистел в ответ на каждое движение. Недостаточно быстро. Недостаточно остро. Слабо. Бирн уворачивался от каждого удара, насколько резкими и быстрыми ни были ее движения.       — Лучше держи баланс, ты слишком полагаешься на одну лишь руку, — сказал Бирн, отшагнув назад от косого росчерка лезвия по воздуху. — Это короткий клинок, а значит, им проще управлять. Представь, что это часть твоей кисти, так будет проще.       Злоба вскипала в самой глубине взгляда дочери Харрада. Казалось, что перед глазами было не чье-то тело, но нечто до страшного ненавистное, что Раннвейг хотела исполосовать с такой примитивной яростью. Она устала от секретов, недомолвок, вопросов, которыми было окутано все вокруг, и неважно, несли ли эти недомолвки за собой нечто притягательное или наоборот омерзительное. Все несказанное вчера обратилось в ярость сегодня, и уже ничто не могло остановить раздувшееся внутри пожарище.       Бирн намеренно хотел спровоцировать ее на эмоцию, и сейчас, видя, с каким усилием Раннвейг пытается сдержать кипящее неудовлетворение своим неумением драться, он понял, что нужно распалить этот огонь еще сильнее, чтобы обрушить стену недопонимания. Ловко увернувшись от очередного размашистого удара, Слуга Теней продолжал свою игру в провокацию:       — Быть может, стоит отступить? — Он нырнул под руку Дочери Харрада, оказавшись за спиной, и толкнул ее, выбивая из баланса. — К чему борьба, Раннвейг? Разве ты видишь смысл в этом?       Пошатнувшись, девушка чудом смогла удержаться равновесие и развернулась к Бирну, стараясь двигаться резко и непредсказуемо, насколько это позволял пятачок земли возле колодца.       — Все имеет смысл, Бирн, как будто ты сам не знаешь, — огрызнулась Раннвейг, перехватив нож на иной манер.       Слуга Теней чувствовал, как к горлу подступает азартное, забытое когда-то веселье. Он никогда не видел Раннвейг в чистоте эмоций, искрящейся злостью, недовольством, столь искренней в этом порыве. Это делало все ее естество донельзя живым, преображая блеклое и призрачное в горячее, живое и по-своему прекрасное. Бирн вновь скользнул ей за спину и новым толчком в спину сбил с ног.       — Да, но зачем так стараться его обрести? Зачем пытаться сделать собственные выводы и набивать шишки? Все и так знают, что Ида и Дейрдре — так себе правители, да и боги из них далеко не милосердные. Куда лучше было сразу идти в Назалиар, Королева Крови хотя бы умеет сдерживаться в желаниях и снисходительна к юным и неопытным. — Бирн нарочито фыркнул, смотря на то, как Раннвейг, подобно битой собаке, лежала в пыли.       — Значит, мы в последнюю очередь отправимся в этот проклятый Назалиар, — выпалила девушка, медленно поднималась на ноги. — Слабость — это позорно. Ты видишь во мне лишь страх и неуклюжесть, тебе стыдно, но долг заставляет тебя сопровождать меня, так? Хочешь, чтобы я пряталась за юбками сестер? А ты думаешь, мне дадут такую возможность?       Воздух начал плавиться вокруг Раннвейг, и глаза засияли подобно двум углям, выдавая распаляющуюся ярость.       — Какой толк от Пламени, если оно способно жить лишь в чьих-то руках? Выбирать легкий путь — нельзя. — Жилы на шее дочери Харрада были напряжены, напоминая в своей тугости натянутые канаты. — Или ты желаешь узреть мой бесславный конец и вернуться в свое захолустье, вылизывать ноги Госпожи Теней, ты, Rahan, что похож на пса?       Бирн поднял руки в жесте, призывающем к спокойствию. Осознание того, что он перестарался и надавил на самое больное, пришло только сейчас, когда в глазах Дочери Харрада вспыхнули янтарные угли, выдавая, насколько сильно она была не в духе.       — Слово дочери Харрада — слово закона. Я не хотел тебя задеть, Rann'Vaegh, — на выдохе сказал Бирн, продолжая стоять с поднятыми руками.       Но было уже поздно. Раннвейг бросила нож на землю и, разбежавшись, толкнулась на месте, обхватила Бирна за талию и повалила его на землю. Воздух выбило из легких, он явно не ожидал, что в толчок вложат столько силы. Девушка села сверху и, явно не желая сдерживаться, резко ударила по лицу.       — Достаточно ловко, Бирн? — дрожа от злорадства, почти что прошептала Раннвейг. — Теперь уже не так смешно?       Он попытался возразить, но тут же почувствовал, как маска впечаталась в лицо после еще одного удара. Руки сами потянулись к девичьей шее в попытке отбиться, но Раннвейг, подобно змее, увернулась от тщетной попытки дать отпор и вновь обрушила кулак в ударе.       — Ты, — прохрипел Слуга Теней, чувствуя на губах влажную железистость крови. — Успокойся, хватит.       Лицо Раннвейг застыло в гримасе, что появляется, когда человек не знает, что испытывать. Ярость смешалась с сомнениями, искажая тонкие черты лица в подобие маски, безобразной, лишенной чего-то высокого, далекой от божества.       «Вот он, ответ на вопрос», — торжественно констатировал про себя Бирн, приняв еще один удар в лицо.       Он лежал на спине, тяжело и прерывисто дыша, подобно собаке, что хочет пить. Тонкая пластина кости, черная от копоти, треснула ровно в середине от нескольких ударов, следующий же обрушившийся на лицо слуги Теней кулак вовсе раскрошил ее. Тьма, до этого обвивавшая лицо Слуги Теней, рассеивалась, подобно рассветному туману, все больше и больше придавая чертам человеческий облик. Наконец Раннвейг могла увидеть лицо своего спутника как есть.       На Дочь Харрада смотрела полная ее противоположность. То был благородного вида молодой мужчина, на вид которому не было и двадцати пяти эдахш, и, признаться честно, его с легкостью можно было назвать красивым. Иссиня-черные прямые длинные волосы, мокрые от пота, прилипли к блестящей оливковой коже лица. Тонкие, аристократические черты лица выдавали его далеко не крестьянское происхождение. Ровные полосы из мелких точек были татуированы на его скулах, визуально делая их выше. Белыми линиями, подобно паутине, лисьи глаза цвета полыни были обрамлены сеточкой шрамов, будто некто пытался их вырезать, и очень небрежно, но все же не преуспел в своем грязном деле. Трещина свежей ссадины на разбитой губе сочилась кровью, а на щеке цветом распускался темный синяк.       Бирн вместо того, чтобы ругаться или бить в ответ, обессиленно лежал на спине и внезапно разразился смехом, до непривычного бархатным, будто его не ударили, а кокетливо поцеловали в щеку. Раннвейг опешила, опустив блестящие свежими ссадинами кулаки, в непонимании глядя на своего спутника. Пелена злобы, до этого застелившая своей полупрозрачной простыней взор, спала, оставляя лишь замешательство. Оторопь не отпускала, даже когда Слуга Теней наконец смог выдавить из себя слова:       — Все-таки человечная, — новый приступ хохота одолел Бирна, сотрясая его широкую грудь. — Харрад мне свидетель! Гальн мне свидетель!       Он закашлялся, но все продолжал смеяться. Раннвейг отчего-то захотелось присоединиться к этому странного рода веселью, и она прыснула, будто заразившись от своего подопечного. Девушка сползла на землю, распластавшись на спине рядом с Бирном. Эмоции захлестывали их, звеня золотистыми чистыми колокольчиками.       Странно, но чувство недоверия, непонимания, отчужденности растаяло с теплом этого смеха, перевоплощая до этого столь сосредоточенных на проблемах и невзгодах близкого будущего и доверия Дочь Харрада и Слугу Теней в простых смертных, общных в порыве чудного веселья. Сейчас, когда они лежали бок о бок в сухости пыли и прохладе земли, не существовало большего единства и близости, чем в столь простой человеческой общности, в крови бурлила молодость, а в глазах сияли первые лучи наступавшего ахш, столь вовремя прогоняя унылую серость раннего утра.       Наконец продышавшись, Раннвейг повернулась к Бирну, все еще звучно всхлипывающему от остаточных смешков, и еле слышно сказала:       — Кажется, я слегка погорячилась, — в ответ на что он лишь махнул рукой.       — Похоже, тебе есть что сказать, Rann? — Было так непривычно слышать голос Слуги Теней, не приглушенный костью маски, что девушка слегка опешила.       — Расскажу в дороге, — неряшливо бросила дочь Харрада. — Кстати, куда мы движемся дальше?       Бирн слизнул кровь с губы, задумчиво смотря на светлеющее небо.       — Думаю, стоит прибиться к каравану, так путешествовать проще. Я не выдержу ни ахш, если ты будешь молчать. — Слуга Теней поднялся с земли и протянул руку Раннвейг.       Она обхватила пальцами его запястье и встала, тут же начав отряхиваться.       — Если ты будешь таким же угрюмым, имей в виду, я буду нема, словно мертвая, Отец мне свидетель, — голос Раннвейг звучал до незнакомого живо, естественно, будто лишился холодной колючести.       Девушка подняла ладонь вверх, указывая на небо, которое было украшено персиковыми лентами перистых облаков, как бы подтверждая жестом сказанное.       Тепло начинало постепенно наполняться утренним жаром, как всегда бывает в местах посуше. На улицу медленно потянулись люди, а с ними и жизнь. Голоса постепенно начинали свой дивный нескладный гул, заполняя все вокруг гомоном в своеобразной музыке речи, шелеста одежды и шарканья обуви об иссохшую почву.       Из-за угла показался уже знакомый жрец, очевидно, протрезвевший, в компании одного вооруженного человека. Очевидно, Бирн задел гордость пьяницы, раз тот решил привести кого-то со стороны. После небольшого разговора тет-а-тет с воином толстым пальцем жрец указал на пару, уже начавшую собираться в путь. Бирн заполнял бурдюк водой, а Раннвейг перематывала онучи, присев рядом.       Незнакомец в компании жреца подошел ближе и заговорил:       — Добрый ахш принес нам свежий прибой, — притворно-вежливо обратился воин. — Вы угрожали этому человеку вчера?       — Добрый ахш будет, если жрец откажется от такого греха, как ложь, — спокойно ответил Бирн. — Я лишь ответил на неучтивость к женщине, что я сопровождаю в путешествии.       — Этот rahan смел тревожить мой покой, равно как и моего спутника, — Раннвейг подняла голову, чуть щурясь. — Я не могу простить такой наглости и не вижу поводов подходить и обращаться к нам.       — Вы должны покинуть Хэшм до заката, иначе...       — Можете не продолжать, мы и так уходим из города сегодня, — перебил Бирн. — Более прошу нас не тревожить.       Страж лишь кивнул, но в глазах его читалось презрение. Он окликнул жреца, показывая всем видом, что разобрался с ситуацией, и вскоре они скрылись из виду. Немногочисленные прохожие косились на Бирна и Раннвейг, готовившихся к дороге.       Вдруг из-за угла выскользнула маленькая жалкого вида фигура старикашки, певшего вчера на сцене. Любопытство, свойственное артистам, обуяло его еще вечером, когда взгляд зацепился за интересного вида незнакомцев. Дари отыскал путешественников еще ночью, когда те были заняты своим неспокойным сном, и все поджидал момента обратиться.       Сейчас жест помощи был прекрасным поводом завести разговор, оттого Дари чуть ли не на носочках, вопреки осуждающим взглядам местных, подошел ближе. Собравшись с мыслями, старый мужчина, прокашлявшись, обратился к Бирну:       — Добрый человек, — сдавленный скрип в голосе Дари выдавал волнение, — я слышал, что вы хотите присоединиться в пути к каравану, что встал в нашем городе.       — Если и это вас смущает... — раздраженно начал говорить Бирн, сразу узнав старика.       — Нет-нет, господин путешественник и достопочтенная спутница, — покачав головой, произнес Дари, прикрыв в приветствии один глаз. — Я лишь хотел предложить свою скромную помощь. Видите ли, моя скромная персона знакома с караван-баши, меня приглашают в ее шатер, когда они прибывают в город, а посему я мог бы помочь договориться.       — Тебе напомнить, чего стоило любопытство Королю-Зверю? — Один вид Дари вызывал в Слуге Теней непроизвольное чувство брезгливости. — Или сам вспомнишь и уберешься отсюда?       Раннвейг, наконец справившись с перевязкой, обулась и встала, попутно вклиниваясь в разговор:       — Я думаю, ты излишне предвзят, — спокойно заметила она. — Чего ты хочешь взамен, старый сказочник?       Дари помялся на месте, теребя неухоженную бороду. Дочь Харрада была выше его почти-то на три головы, ровно как и ее подопечный, оттого старик чувствовал себя еще более жалким и мелким. Но настойчивая пытливость мысли, мучившая его с момента схождения с мостков сцены, заставляла его смело говорить в ответ:       — В старости многое лишено смысла. Богатства, женщины, успех — все это лишено смысла, когда тебе осталось жить от силы пару эдахш, — начал Дари. — Позвольте лишь взглянуть в глаза путницы.       Взгляды Бирна и Раннвейг пересеклись в едином выражении недопонимания, но кивок со стороны Слуги Теней, в тот же момент многозначительно перехватившего копье, дал ответ сам за себя. Дочь Харрада согнулась, оперевшись ладонями на колени, так, чтобы Дари с легкостью мог разглядеть ее лицо. Музыкант с нескрываемым интересом рассматривал глаз о четырех зрачках, блестящий радужкой, словно спессартин.       — Никогда не видел глаз Дочерей Харрада так близко, — загипнотизированно протянул лицедей. — Назовите ваше имя, добрая госпожа, и, если мне суждено пожить еще немного, я сложу балладу о ваших очах.       — Достаточно, — Бирн прервал Дари. — Веди нас к караванщикам, они должны уходить из города до того, как это место нагонит жара.       Раннвейг выпрямилась, на что старый мужчина лишь тяжело вздохнул. Слово есть слово, а большего никто не должен.       — Ваша правда, добрый господин, следуйте за мной, — и Дари заковылял вперед.       Хэшм теперь не был столь приветлив, как в день торговли. Очевидно, слухи летают быстрее, чем слепни в жару, а оттого уже почти каждый к середине утра знал, что незнакомцы смели оскорбить Несущего Слово Дейрдре и даже угрожать его драгоценной жизни. По сторонам пробегались гневные и осуждающие шепотки, шедшие по улице при виде певца и двух чужаков в его компании сворачивали за угол, а иные не гнушались и плюнуть на ход ноги, выражая свое неодобрение. Как назло, Дари был до ужаса медленным, а потому то, что должно было быть простой прогулкой, превратилось в марш позора и порицания в глазах и без того небезгрешных местных.       Они пришли к воротам восточной стены, за которой начинались земли Киларака. Ветер свистел, поднимая облака пыли. За проходом стояли уже навьюченные бурдюками, товарами и рулонами тканей волоокие верблюды и ушастые мулы. Мужчины и женщины уже собирали остовы юрт, скручивали тугими ремнями войлок, которым были выстелены их жилища, и тащили к телегам и хомученым волам. Было чувство, будто из Хэшма уходит сама жизнь, будто одно поселение отделяется от другого, пускаясь куда-то вдаль, навстречу снежным хребтам, далекому лазурному морю и сочной зелени. Все вокруг двигалось и дышало готовностью выдвигаться, всецело игнорируя пришедших со стороны города Дари, Раннвейг и Бирна.       Наконец, пробравшись сквозь вихрь цветов и сумбурное множество запахов, музыкант привел Дочь Харрада и Слугу Теней к еще не сложенному геру и жестом попросил подождать, скрывшись за невысокой резной дверью. И мгновения не прошло, как старик вышел наружу и, сказав, что войти можно, заковылял прочь, счастливый тем, что смог увидеть что-то иное от песка, стекла и бедности в последние эдахш жизни. Бирн, пригнувшись, зашел внутрь, и Раннвейг последовала за ним.       Выстеленный выцветшими коврами пол шатра походил на пеструю мягкую мозаику. В шатре сидела женщина в окружении еще нескольких человек. Одетые в свободные и легкие шаровары и свободные туники, они полулежали, попивая из почти что плоских чаш кислое запахом и вкусом забродившее козье молоко и заедали терпкость напитка высушенными с медом орехами. Старуха, видимо, и бывшая караван-баши, присобралась, поправила ветховатого вида ткань, скрывавшую ее глаза и нос, и обратилась к пришедшим:       — Добрый ахш принес нам свежий прибой. — Ее голос, похожий на скрипучее колесо, больно резал по уху, заставляя непроизвольно напрячься. — Что привело Дочь Харрада и ее молодого спутника в мой скромный дом? Не вы ли недавно пересекли Стеклянную Пустыню? Так чего же тебе просить, Победитель Охоты?       Покрытая волдырями старческих родинок сухая рука караванщицы легла на рукоять шамшира, лежавшего на ее коленях. Бирн присмотрелся к пожилой женщине, после скользнул взглядом по клинку, и на секунду его лицо сморщилось, неясно, то ли от отвращения, то ли от удивления. Раннвейг вопросительно посмотрела на Слугу Теней, но тот лишь дернул ее за рукав дэгэла в просьбе сохранять молчание, тем самым давая знать, что может сам справиться с ситуацией.       — Долго же ты бродила по этим захолустным краям, если до сих пор так меня называешь. Смотрю, ты растеряла всю свою девичью привлекательность за последний эдахш, — наконец ответил Бирн, чуть выйдя вперед, заслонив своим телом Раннвейг. — Долго ли ты будешь продолжать этот спектакль, Утэнга, Королева Радуги?       Женщина почти что зашипела, и не было понятно, смех ли это или выражение неприязни, дряхлые губы расплылись в отвратительной старческой улыбке, обнажившей кривые желтые зубы, отчего-то сделав ее еще больше похожей на бродячую собаку.       — Догадлив, как и все Shae'Vaegh, — ее колючий резкий голос нарушил на мгновение повисшую тишину. — Поверь, я не желаю доброй гостье зла. С этими словами старуха склонила голову в приветствии.       — Я буду рада помочь вам добраться до любого города в Килараке, ведь караван на то и караван, чтобы двигаться по миру не в одиночку. — Утэнга подняла ткань, скрывавшую лицо, обратив взгляд сияющих перламутром глаз с похожим на зигзаг зрачком на Раннвейг. — Примешь ли ты мое предложение путешествовать дальше вместе, сестрица?