Письма [на тот свет]

       «Я знаю, где ты».        Нет, слишком маньячно.        «Я знаю, что ты пытаешься сделать».        Слишком осуждающе? Слишком открыто?        «Я...»        Может, стоило начинать вовсе не с этой буквы? Может, стоило...        Андуин откинулся назад и чуть не ударился затылком о подвешенный на променаде фонарь. Он сидел на куче ящиков, скинутых на краю Орибоса: отсюда открывался потрясающий вид на то, чего не должно было существовать. Каждая из земель здесь на самом деле была выдуманным концептом, который каким-то чудом манифестировался в физическом плане. Острова, на которых высились древние громады замков, где жили странные животные и не менее странные души смертных, казались расплескавшейся по холсту краской. Андуин предполагал, что для разных глаз они выглядели по-разному, но не проверял этой догадки. Это казалось почти святотатством: докапываться до всех механизмов здешнего устройства, разобрать всё до мельчайших деталек, не пропустить ничего... Гневион сделал бы это первым делом.        Или нет, сначала он прочитал бы долгую лекцию о Войне Древних на помостках в театре Арденвельда, не дав актёрам даже костюмы снять. Оставь его на пару дней без присмотра, и в следующий раз найдёшь его в покоях Арбитра, с рукой, застрявшей в одном из гигантских механизмов. Теперь-то у него больше не получится выпутываться из подобных передряг с лёгкостью: его драконья форма давно перегнала по размерам человеческую. Полуэльфийскую. Или что там вообще имела в виду его собственная мелодия, когда упаковывалась в смертный образ?.. Драконы не ограничивались одной такой, об этом Андуину было известно: они довольно часто оказывались в обстоятельствах, которые требовали от них умения скрываться под маской любой из населяющих Азерот рас. Но ещё Андуин знал, что была причина, по которой драконы предпочитали один облик всем остальным. И сейчас он понимал это как нельзя лучше.        После магии Господства он не чувствовал себя собой — примерно так же, как Гневион не чувствовал бы себя собой в шкуре, например, тортолана. Хотя Андуин никогда не видел его под любой другой маской, кроме той, в которой с ним и познакомился. Так что... кто знает?        В Пандарии уши его были вполне человеческими: Андуин утолил своё любопытство в тот вечер, когда Гневион размотал тюрбан и взъерошил внезапно кучерявые волосы. Когда он заявился в Штормград после пробуждения Н’Зота, из-под длинных прядей выглядывали заострённые кончики: чуть большем, чем у Калесгоса, но куда меньше, чем у любого эльфа. Андуин никогда его об этом не спрашивал, но подозревал, что это произошло из-за его корней. Из-за его семьи. Из-за того, что он куда комфортнее стал чувствовать себя в чешуе: прежде Гневион почти не скидывал свой смертный облик. И дело было не только в удобстве, не только в том, что он скрывался. Гневион ненавидел Чёрную Стаю, которая разрушала этот мир, хотя должна была его охранять. И как бы убедительно ни звучали его речи о собственном превосходстве, он явно не хотел лишний раз видеть напоминание о том, что и сам покрыт тёмной чешуёй. Разбрасываться именем Нельтариона — конечно! Снимать перчатки, под которыми прятались блестящие чешуйки — нет, сэр.        Те первые дни в горной таверне Андуин честно считал, что под тюрбаном Гневион скрывает рога, и даже немного расстроился, когда узнал, что это не так.        Сейчас чешуя Гневиона была выставлена напоказ: еле заметные ряды на ушах и скулах, но куда более яркие — не пропустишь — на шее и на руках. Алый взгляд, конечно, никогда бы не заставил поверить в то, что перед вами — абсолютно смертное существо, но даже представить Гневиона с погасшим взором было... тревожно. Без этого огня, внутреннего, перешедшего во внешний, он был бы...        Андуин заставил себя потопить просившееся слово в ворохе других мыслей. Более насущных.        В Ревендрете приближалось время большого приёма, на который пришли бы не только младшие чины, но и те, кто редко покидал свои острова ради фривольностей вроде бесплатного вина (и чая) и пустых (на первый взгляд) разговоров. В Арденвельде варилось собственное празднество: что-то с фейерверками, с новыми спорами и новыми семенами. Для страны смерти Тёмные Земли порой были ужасающе живыми. Настолько, что Андуин вспоминал огни Солнцеворота. И да, скучные королевские приёмы тоже, которые так яро контрастировали с фестивальным хмелеварским безумием.        Может, ему удастся написать что-то более удобоваримое в тени стен Грехопада. Или под сенью бастионовских водопадов. Или...        Ринн повернул голову — ветер, которого не должно было существовать, ерошил его ниспадающие до плеч волосы. Время можно было отмерять разве что по отросшим прядям: в Тёмных землях оно всё ещё казалось застывшим. Отсюда до завесы было всего ничего: Андуин видел её сияющие серебром границы краем глаза. Не от того ли он вообще пришёл сюда, одетый во что-то более представительное, чем рубашки, которые не жалко при случае запачкать: в закромах одного из торговых картелей нашёлся камзол, достаточно непохожий на тот, к которому Андуин привык. Он сидел на ящиках, скрестив ноги, и теребил рукава. Впивался зубами в нижнюю губу: обветренную от частых прогулок под стихиями, пусть стихии здесь совсем не походили на те, что остались в мире живых.        Андуин свернул нетронутый пергамент и перо и убрал их за пояс.        Так было бы лучше всего — уйти, никого не предупредив, чтобы не сглазить лишний раз. Или стоило поблагодарить всех за гостеприимство, отплатить за проявленную доброту хотя бы словами; в конце концов, не дать себе шанса оступиться? Если бы Андуин попрощался со всеми и не ушёл, он выглядел бы как минимум очень глупо.        Он сам не заметил, как ноги привели его к завесе: воздух здесь пах электричеством, и по коже побежали мурашки. В ушах зазвенело. Он только попробует. Туда и обратно — глоток ледяного воздуха, звуки знакомых голосов. Ничего вечного. Никакой короны. Никакого выбора. Ему стоило сделать шаг, — всего один шаг, такая малость! — чтобы очутиться под родными небесами. Чтобы ощутить за воротником ледяное дыхание края мира, чтобы вдохнуть обжигающий холод, чтобы увидеть знакомый алый взгляд и услышать, как его мелодия снова...        Сквозь звенящую тишину проклюнулась фальшь. Конечно.        Он вернётся, принеся с собой собственный холод. Холод мира мёртвых, которому не место в мире живых.        Ноты рассыпались: сначала подобно каплям дождя, одна неправильная нота, вторая... а потом подобно водопаду, разом, слишком много, слишком слишком...        Он вернётся, загремит цепями, которые никогда не сможет скинуть, и в конце концов никто не узнает его. Даже он сам.        Андуин сжал кулаки с такой силой, что боль стала его якорем. В ушах шумело песней Господства, которую он не слышал так давно, что поверил, будто она исчезла. Стала тишиной. Выела его прежние ноты и растворилась, а не...        Дыхание в груди свернулось уроборосом. Нужно было порвать этот круг или удержать его? Нужно было говорить ещё больше или молчать, чтобы не нарушать хрупкие мгновения равновесия? Нужно было цепляться за свет, потому что он всегда был его союзником, или…        Пальцы задрожали — когда он успел их разжать? Из-за закрывающих лицо прядей он всё ещё видел круговорот завесы и нежные цвета несуществующих концептов за нею. Струны его души не рвались, но натужно скрипели, стараясь сыграть то, что знали, и не попадая в прежнее звучание. В груди расцветало что-то знакомое, но не успокаивающее. Что-то тёплое. Горячее. Раскалённое.        — С вами всё...        Чужой голос донёсся до него словно сквозь толщу воды. Андуин открыл глаза — когда успел зажмуриться? — и оглянулся.        Брокерша всё ещё стояла, надо отдать ей должное. Всё ещё стояла, хотя четверть её металлического каркаса расплавилась, словно свечной воск: светящиеся голубым вечным огнём желобки на левой руке погасли, пламя за маской, ещё секунду назад горевшее ярко и ровно, заискрило и сжалось... Брокер чуть завалилась набок — Ринн опустил взгляд и увидел, как согнулась под неестественным углом чужая металлическая нога и как рассеялся обжигающий свет над его собственными дрожащими руками.