Не шипи

Горизонт растекается розовым светом, воздух пахнет свежестью, слышится тонкий щебет птиц — и это означает, что Антон опаздывает. Вообще-то сегодня он проснулся по будильнику за пятнадцать минут до выхода, как раз потому что на сборы ему нужно ровно пятнадцать минут с запасом на позалипать в стену в душе. Однако он не учел экстренный случай: вчера у Лазарева случился какой-то кризис, из-за которого водопровод покорежило, как в мясорубке. Всё это пыталась починить Ида, но даже ей, дочери Водяного, не удалось. Поэтому никакой воды, никакого душа, никакого позалипать в стену — пришлось спускаться вниз и набирать воды из фонтана, просто чтобы умыться и почистить зубы. Он переступает через череду уродливых клумб, явно созданных Хилькевич, которая учится выращивать цветы. Пока у нее не выходит, и вместо прекрасных орхидей и лилий вырастают кривые и косые тюльпаны, напоминающие головки членов. Вчера Антон что-то такое ей и сказал, за что чуть не получил по шапке — к счастью, от нимфы сильно не получишь. Вот разосраться с гарпией Темниковой или, еще хуже, с кем-нибудь из родственниц Ареса, Энио или хотя бы Афины, которых четверть лагеря — это уже плохо, это может грозить оторванной башкой или даже задницей. Антон смачно зевает, выходя на мощенную желтым кирпичом тропинку, стряхивает травинки с кроссовки. Вдалеке разносится лязг мечей и свист стрел: невероятно, что кто-то специально встает в такую рань, чтобы потренироваться. Для Антона тренировки похожи на пытки, даже если не надо вставать в пять утра, а по собственной воле он на них вообще ни за что не пойдет. Вот понаблюдать со стороны — другое дело, хоть какое-то развлечение без телика и компа в этом богами забытом месте. Пацан уже стоит за воротами: симпатичный, но какой-то хилый, хотя и не Антону об этом рассуждать. У него высокий лоб, длинный нос, жидкая русая челка и впадины под глазами — выглядит усталым, но в такое время, да еще и после ночи пути, все выглядят усталыми. Глаза зато добрые и мудрые, без ярости и молний, а значит есть надежда, что это не очередной воин. — Привет, — здоровается Антон, подходя к воротам, шарит по карманам в поисках ключа и запоздало вспоминает: изнутри лагеря видно и слышно, что происходит снаружи, а вот наоборот — нет. — Всё равно привет тебе, хоть ты меня и не слышишь. Антон наконец находит крошечный ключик, который при поднесении к воротам утяжеляется так сильно, что держать его одной рукой становится всё сложнее. Кое-как вставив его в замок и с трудом сдерживаясь, чтобы не покряхтеть от натуги, Антон отпирает ворота. Парень смотрит на него с интересом, но без удивления, не подпрыгивает от испуга, а значит какая-то информация о лагере у него всё-таки есть — это хорошо. — Привет, — повторяет Антон, но уже адресату. — Давно ждешь? Прости, у нас тут трубу прорвало, пришлось срочно искать воду, чтобы помыться. Я Антон. — Я Вадим, — представляется парень, приподнимая уголки губ — сложно понять, стесняется он или просто не знает, как себя вести. — Только приехал. Он проходит через приглашающе открытые ворота, и Антон по-быстрому запирает их тяжеленным ключом — стоит только его вытащить, как тот мигом становится нормального веса. — Нормально добрался? — Да, вполне. Некоторые делятся подробностями: как ехали, подвезли ли родители, как узнали о лагере и благодаря кому из родственников тут оказались. Вадим же не спешит делиться, и Антон не знает, из-за неловкости это или из-за врожденной скрытности, но решает не лезть. Не все любят рассказывать о семье, особенно если в родословной есть темные пятна. Антон, например, тоже не расскажет, если не спросят. — Это твой первый лагерь? Вадим кивает, не глядя на него — смотрит, щурясь от восходящего солнца, на территорию. Местность тут холмистая, поэтому стрельбище и арена скрыты от взора, но домики общежитий видны отсюда. Они сделаны совершенно по-разному, абсолютно не сочетаются друг с другом и производят впечатление деталей конструктора из разных наборов. — Сначала пытались сделать, как в Америке, — рассказывает Антон, указывая в ту сторону, — там на каждого бога — свой дом. Но потом издали указ, что в лагерь принимают всех детей, не только родственников олимпийцев, ну, ты понимаешь, и пришлось искать выход. Естественно, денег на то, чтобы строить столько домов, как в Америке или Европе, не было, так что все живут со всеми. Делят, как получится. — То есть полубоги живут с… Он замолкает, не договаривая общепринятое «с существами». Многие до сих пор по-старому говорят «с чудовищами», но теперь чудовища — это не просто гарпии, водяные, русалки и так далее, а те гарпии, водяные, русалки и так далее, которые убивают людей. Этика нового мира. — Нет, конечно. У существ два отдельных дома, вон там. — Антон указывает на два здания, расположенных чуть поодаль общей деревни, оба черного цвета, но одно в готическом стиле, а другое похожее на коробку. Он живет в коробочном. — Вообще там не только существа, еще те, кому в других домах, как бы сказать, не сильно рады. — Например? — Например, Эд, он сын Аида. Но ты не пугайся, он хороший парень, мой друг. А вообще мы все тут за дружбу, единение и всё такое. У тебя с этим проблемы? — Нет, просто… — Вадим тяжело вздыхает. — Я потомок Дике, так что плохо уживаюсь с теми, кому чужды рамки морали. Антон силится вспомнить, кто такая Дике и богиня ли она вообще, но в голове, как назло, белая пустота, в которой бегущей строкой течет надпись «покушать бы». Раньше полудня его мозг абсолютно бесполезен, он еще в царстве Морфея — буквально. Ладно, может, не совсем буквально. — Напомни? — Богиня правды. Как ты понимаешь, я не король вечеринок. — Ты не можешь врать? — предполагает Антон, не очень понимая, что означает родство с богиней правды. У некоторых способности практически не проявляются — он сам, например, не может похвастаться чем-то особенным. — Пойдем к учебному корпусу, я тебе там всё покажу. — Да, не могу, но с этим проблем нет. — Вадим на ходу пожимает плечами. — Можно смолчать или уйти от ответа, хотя и это дается мне непросто. Проблема скорее в том, что я чувствую чужую ложь. — Всегда? — Всегда, даже если человек врет неосознанно или сам себе. Да уж, мало кто захочет дружить с ходячим детектором лжи. Впрочем, лично Антона это не беспокоит, ему попросту не о чем врать. И всё же это несколько неуютно, хотя и не настолько, как впасть в безумие от Соболева, получить молнией от Варнавы или поймать любовную стрелу в задницу от Высоковой. Они проходят слева от жилого участка, сворачивают на дорожку, ведущую к учебному корпусу — огромному зданию, построенному еще в советское время. Этот образец сталинского ампира постоянно вызывает у Антона ощущение, что сейчас здесь пройдет двадцать девятый съезд КПСС, после которого они дружной братией начнут воскрешать великую державу. Некоторые шутят, что они находятся не в лагере полукровок, а в пионерском лагере, что в некотором роде правда. За исключением того, разумеется, что в пионерских лагерях риск умереть был значительно ниже. Антон вкратце обрисовывает устройство лагеря: вот тут — главный корпус, где проходят семинары и лекции, там — столовая, сразу за зданием — амфитеатр, боевая арена и поле для игры в эрмию. — Вон там, — он тыкает пальцем в оранжерею, стеклянные стены которой бликуют в солнечных лучах, — оранжерея, теплицы и огород. Овощи и фрукты выращиваем сами, закупаем только мясо и крупы. Но этим занимаются потомки Деметры, Персефоны, Коры и так далее. И нимфы, естественно. — А можно вопрос? — М? — Антон поворачивается к Вадиму, взгляд которого устремлен не в сторону теплиц — он смотрит на холм, за которым располагаются стрельбище и тренировочная арена. Отсюда их не видно, но по звукам и так ясно, что там происходит. — Спрашивай, конечно. — Кого стоит опасаться? Я имею в виду, здесь же как в школе, есть местные хулиганы, от которых лучше держаться подальше? Антон едва не прыскает от этого «хулиганы», потому что это последнее, как бы он назвал полубогов — даже если те боги и не наполовину, а всего лишь на треть, четверть или одну сотую. Да и существ сложно назвать «хулиганами», скорее уж вестниками мрака и смерти. — Как тебе сказать, тут все в некотором роде опасны. Но вообще у нас запрещено калечить друг друга, по крайней мере, специально. — Я не об оружии. — А, — понимает Антон — или думает, что понимает. Он задумывается на мгновение, потому что оценить риски от тех, с кем ты живешь бок о бок, довольно сложно: для него все одинаково опасны и одинаково безобидны. Он садится на ближайшую лавку и накидывает капюшон толстовки на голову, а то утренняя прохлада начинает неприятно жечь уши. — Я бы сказал, что лучше не спорить с Кокой — это Клава Высокова, блондинка с каре. Она по натуре добрая, но внучка Купидона, так что если перейдешь ей дорогу, то она заставит тебя втрескаться в жабу. Или в Илюху Соболева, а это еще хуже. Вадим, оставшийся стоять, слегка хмурится. — По-настоящему втрескаться? — Нет, просто будешь ходить и пускать слюни, как дурак, несколько дней, потом само пройдет. В этом же плане рекомендую держаться подальше от Булаткина, он потомок Афродиты, в роду были нимфы и сирены, так что он пиздец какой залипательный. Если начнет петь — затыкай уши и беги. — Понял. — Еще… Сабуров, он из телхинов, то есть может менять внешность. Насколько я знаю, он этим не злоупотребляет, но будь в курсе. К Регине Тодоренко не рекомендую подходить близко, она не злая, но ее бабка была гидрой, так что ее дыханье ядовитое. — А если отрубить ей голову, вырастет две? — спрашивает Вадим, и по выражению его лица сложно определить, шутка это или нет. — Нет, не вырастет, но зато после этого Топалов отрубит голову тебе. — Антон пытается смягчить фразу улыбкой, но не слишком широкой, чтобы было ясно: это уже точно не шутка. — К Соболеву — их два, я про Илью — особо не лезь, он в целом веселый и безобидный парень, но может по приколу наслать безумие. Сутки будешь творить всякую хрень, а потом очнешься и ничего не вспомнишь. — Жутковато. — Да, но ничего по-настоящему ужасного: пожуешь землю, покричишь как козел, побегаешь голышом по лагерю. Кажется, у Вадима все эти занятия не вызывают особого энтузиазма, поэтому Антон решает не рассказывать, как пытался заняться сексом с паркетом в гостиной. Сам он этого не помнит, но, по рассказам соседей, он ползал голый по полу и сосался с досками — судя по тому, что очнулся он с занозой в губе, это правда. Хорошо, что в лагере запрещена техника и его позор не набрал сто тысяч лайков на Ютубе, а всего лишь превратился в местную байку. — И еще, — вспоминает он — ладно, не вспоминает, и так помнит, потому что такого хрен забудешь, — есть грибочек. — Грибочек? Антон может рассказать, но зачем, если проще показать, тем более что идти тут полтора шага. Он встает с лавки и жестом зовет Вадима за собой, идет вверх по холму. Тот пологий, но из-за росы на траве кроссовки всё равно скользят, пару раз он неловко съезжает и один чуть не шлепается, но Вадим успевает подхватить его за локоть. Нет никаких сомнений, что Арсений сейчас тренируется — он делает это каждое утро без выходных. Иногда, когда Антон просыпается чересчур рано из-за шума в доме или, наоборот, долго не может заснуть, он приходит сюда и наблюдает. Его забавляет то, как Арсений в одиночестве, одетый в нелепую кольчугу на голое тело, лупит мечом тренировочный манекен. Пять минут этого зрелища — и веселье часа на два, до завтрака, гарантировано. Арсений ожидаемо внизу — и, как и всегда, бьет мечом по манекену. Манекен похож на стоящего враскоряку человека — он из дерева, но на каждой конечности и на голове у него металлические тарелки, в которые и нужно бить — от удара по ним звон разносится на всю округу. Арсений двигается резво и резко, без остановки, словно совсем не устает. Кольчуга блестит на солнце, но, к сожалению, со спины не видно дурацкого горящего сердца на груди, сделанного из красных и оранжевых звеньев — Антон не представляет, где тот раздобыл сие дизайнерское чудо. Змеи на его голове растопырены в стороны, словно готовые броситься в бой — в каком-то смысле так и есть. Иногда они извиваются, иногда лежат смирно, очень редко висят вдоль тела, как неживые. Чаще всего они сворачиваются и лежат на голове и плечах Арсения, но даже тогда они пугают — как ни крути, это всё-таки змеи, и Антон понятия не имеет, какие из них ядовиты. — Он горгона? — в голосе Вадима слышится напряжение. — Я думал, горгоны только женщинами бывают. Антон садится на большой плоский камень — привычно холодный, еще не успел нагреться солнцем. — Чаще да, но это Арсений, он уникальный. Вообще я бы не сказал, что его можно прям бояться, обычно он ходит в линзах, в крайнем случае — в темных очках. Снимает это всё только на время боев и заданий, вот тогда ему в глаза лучше не смотреть. — Но в камень же не превратишься? — Вадим, помявшись, аккуратно присаживается на другой камень рядом, поменьше. — Я читал, что это всё миф. — Не, в камень не превратишься, расслабься. Но тебя парализует на час или на два, будешь тупо валяться на земле, в сознании, но пошевелиться не сможешь. — С тобой такое было? Слушая лязг металла о металл, Антон вспоминает это ощущение абсолютного бессилия, когда ты всё видишь, слышишь и понимаешь, но можешь лишь моргать. Что бы ни происходило вокруг, сдвинуться с места не получится — и ты лежишь, чувствуешь, как по тебе ползают насекомые, как на тебя капает дождь, и надеешься, что это скоро пройдет. В первый раз страшно до колотящей сердце паники, потом — просто неприятно и скучно. — Несколько раз, на общих играх, особенно поначалу. С непривычки сложно следить за всеми, поджидаешь опасности везде — и, естественно, рано или поздно сталкиваешься с Арсением. Но такого со мной давно не было, — он лезет в карман и вытаскивает маленькое металлическое зеркальце в кожаном чехле, — благодаря этой штуке. Слышу шипение — сразу вытаскиваю. Или бегу, это эффективнее. — А что за общие игры? Арсений внизу перестает метаться и опускает меч, вытирает предплечьем пот со лба — Антон щурится, чтобы рассмотреть его маленькую фигурку. — Их два вида: «флаги» и «монеты». В первом случае все делятся на две команды, и одна защищает флаг, другая захватывает. Там стратегии, битвы, вот это всё, стенка на стенку. — А в «монетах» что нужно делать? — В начале у каждого одна монета. На игру дается час, у кого к концу будет больше всего монет, тот и победил. Монеты отбираешь, как хочешь и как можешь, но без смертей и увечий, всё остальное разрешено. — Ты когда-нибудь побеждал? Антон смеется и качает головой: его искренне забавляет фантазия о том, как он становится первым и все в лагере в шоке, включая его самого и преподавателей. Не то чтобы он совсем лох и не способен отобрать ни одну монету, просто он делает ровно столько, чтобы не болтаться в хвосте, и не больше. Его соревновательный дух не настолько велик, чтобы драться чуть ли не насмерть за первое место, он же не Арсений. Почувствовав на себе взгляд или узнав от змей, что за ним наблюдают, тот поворачивается и смотрит прямо на них — Вадим тут же закрывает глаза руками. — Расслабься, — успокаивает его Антон, не отрывая взгляда от Арсения — на таком расстоянии различить его лицо получается с трудом, — он далеко, это безопасно. Змеи Арсения взвиваются и, наверное, шипят — одна будто тянется к Антону в стремлении укусить, но, к счастью, расстояние слишком велико. Антон даже не скрывает, что боится их до усрачки. За год знакомства с Арсением он так и не понял, насколько эти змеи длинные, так что в коридорах учебного корпуса старается обходить его по стеночке, как глубоководный краб. Посверлив их с Вадимом безобидным сейчас взглядом, Арсений отворачивается и замахивается мечом — ударяет манекену прямо в голову с такой силой, что звон бьет по перепонкам. — Наверное, жутковато иметь клубок змей на голове, — делится Вадим. — Арсению нравится, он называет их красивыми, дал им имена. И вообще считает их своими друзьями, разговаривает с ними, и всё такое. — И это его единственные друзья? — Что? — удивляется Антон — даже отрывается от наблюдения за Арсением, который хреначит по манекену так, словно тот самолично испортил ему жизнь. — Нет, он не изгой, если ты об этом. Грибочек так-то довольно популярный, многие его любят. У него даже фанаты есть. — А почему ты называешь его грибочком? — М-м-м, потому что он ядовитый как поганка, нервный как волнушка и воняет как веселка — не в прямом смысле. — Видимо, ты не из его фанатов? — М-м-м… — Антон снова бросает взгляд на Арсения — как тот не устает? Меч, хоть и тренировочный, но разница только в остроте заточки, а вес такой же: килограмма два. — Мы не какие-то кровные враги, если ты так подумал. Я его не ненавижу, просто Арсений, его… как бы так сказать… его очень много. — Очень много? — Да, ты скоро поймешь, что куда бы ты ни пошел, там обязательно будет Арсений. Он очень громкий, активный, такой весь… — Антон машет руками, сам не зная, что хочет показать. — Он буквально везде. И это раздражает. Вадим смотрит на него скептически, но на губах мерцает легкая улыбка — он то ли не верит, то ли считает всё это смешным. — Это правда так, — бубнит Антон. — Хотя, может, это потому что мы живем в одном доме. Жили бы в разных, наверное, всё было бы иначе. — Подожди, — Вадим бросает взгляд на Арсения, затем оборачивается, смотрит на пестреющие домики общажного блока вдалеке, — ты живешь в доме для существ? Я имел в виду, разве ты не из тех, у кого в роду были боги? Или ты тоже родственник Аида? — Он мгновенно смущается и виновато добавляет: — Ничего против не имею в любом случае. — Частично я бог, — тяжело вздохнув, объясняет Антон: пожалуй, это его нелюбимая тема для разговора. — С одной стороны я родственник Гестии, она же Веста, это богиня… — Домашнего очага, я читал. Но разве она не девственница? Думал, что у нее не было детей. — Не верь всему, что пишут в книгах. Я тоже когда-то думал, что Зевс превращался в золотой дождь. — А на самом деле? — А на самом деле не превращался. И золотой дождь был метафорическим, если ты понимаешь, о чем я... Так вот, с одной стороны я частично бог, а с другой стороны я, — Антон даже делает паузу, настолько ему не хочется это произносить, — инкуб. Вадим подвисает, слегка хмурясь — ему требуется время, чтобы переварить столь абсурдное сочетание. Антон привык к такой реакции, хотя большинство сразу начинают смеяться. Но винить их в этом трудно, он бы и сам ржал. — Я правильно понял, что ты наполовину бог семьи, верности, целомудрия и так далее, а на другую половину — демон похоти и разврата? — уточняет Вадим. — Не наполовину: на какую-то часть тот, на какую-то другой, в основном — человек, но да. Такой парадокс. — А как ты… — Никак, — отвечает Антон еще до того, как Вадим успевает договорить, потому что вопрос ясен и так. — Я не использую сущность инкуба, потому что это аморально, так что я постоянно чувствую себя так, будто меня переехал трактор. Но жить можно. — Это, наверное, очень тяжело? В его голосе слышно сочувствие, и Антон за него благодарен, хотя сам не считает себя каким-то обделенным. Да, в нем постоянно борются две сущности, и это изматывает, но зато он не опасен для окружающих и его не пытается прикончить кто-нибудь из врагов семьи или сама семья, как некоторых ребят. — Нет, не особо. Предпочитаю об этом не думать, считаю себя, типа, скорее богом, чем инкубом. — А можно спросить, что ты, ну, умеешь? Если это корректный вопрос, конечно, прости, не хочу нарушать твои границы. Он так мил и вежлив, что Антон едва не смеется: отвык от такого. В лагере все ведут себя как огромная, хотя и не всегда дружелюбная, семья, а перед двоюродным братом особо распинаться не будешь. — Я могу показать, если позволишь немного покопаться в твоей голове, — предлагает Антон и протягивает к нему руку ладонью вверх. Вадим улыбается и без промедления накрывает его руку своей. Что ж, видимо, ему нечего скрывать — обычно все боятся, что Антон увидит что-то чересчур личное или неприятное. Сжав его ладонь чуть крепче, он прикрывает глаза и настраивается на Вадима, старается почувствовать его не только физически, но и ментально. Когда он нащупывает связь с его сознанием, то просачивается в картотеку воспоминаний, быстро перебирает множество отрывков, окрашенных разными цветами. Красные — злые, черные — травмирующие, синие — грустные. Антон наугад берет солнечно-желтое воспоминание и открывает его, как страницу в фотоальбоме. «Давай, вот так», — ласково говорит мама в воспоминании, очень высокая, потому что маленький Вадим смотрит на нее снизу вверх. Ему тепло, уютно и безопасно, потому что мама придерживает его велосипед на ходу: он точно не упадет. Он старательно крутит педали, слегка виляя рулем, а потом вдруг ощущает настоящую свободу и настоящее счастье, и ветер дует ему в спину, а мама хлопает и кричит ему, что он молодец. — Невероятно, — улыбаясь еще шире, говорит Вадим, когда Антон «закрывает» воспоминание и отпускает его руку. — Я уже забыл о том, как меня учили кататься… Ты можешь любое воспоминание вот так включить? — Нет, только семейное. У тебя красивая мама. — Спасибо. Потрясающая способность, тебе очень повезло. Антон чувствует, как щеки краснеют: обычно никто ему подобного не говорит. Нечеловеческая сила или управление водой — вот это действительно классные способности, не то что воспоминания показывать. Или, например, паралитический взгляд — вот это способность что надо. Он смотрит на Арсения, который впервые промахивается и врезает меч в деревянную шею. Тот в ней застревает, поэтому Арсений начинает смешно дергаться, пытаясь вытащить оружие, но у него никак не выходит — просто умора. *** — Прекращай, — ворчит Антон, сонно потирая глаза, — я на такую хуйню больше не поведусь. Время его бодрости, примерно с двенадцати до двух дня, прошло, и теперь он чувствует себя говном мамонта — подсохшим, а потому разваливающимся. Следующий пик энергии у него начнется к вечеру и продлится до середины ночи, что плохо, потому что вставать в семь. Режим у него дурной, и сколько он ни пытался переучиться в жаворонка, но так и остается не то совой, не то голубем, не то вообще ебаным страусом, у которого из желаний только сунуть голову в песок и замереть сракой кверху. — Я тебе в натуре говорю, — басит Макар негромко, чтобы никто их не услышал, хотя всем пофиг. В аудитории каждый занят своим делом, в основном разговором с кем-то, так что шум стоит такой, что общаться можно без страха быть подслушанным. — Эта тетрадь работает, она зачарована. Он снова пихает Антону под столом «невероятный артефакт», который выглядит как обычная тетрадь, хоть и сильно потрепанная. — Ага, работает так же, как волшебный шар удачи, который ты мне дал и с которым я ходил неделю, как придурок. — После того, как Макар рассказал правду о шаре, который на самом деле обычная стекляшка, Антон дулся дня два, но потом оценил розыгрыш. — Серьезно, я никогда не поверю, что существует тетрадь, заставляющая людей трахаться друг с другом. — А в тетрадь смерти ты, значит, веришь. — Тетрадь смерти была основана на реальности, боги смерти существуют. Понятно, что они сначала убивают, а потом уже записывают, но это художественная интерпретация. — Антон карикатурно поправляет невидимые очки. — А тетради секса — это бред. — Не бред. Если не веришь, полистай тетрадь. Все, кто там написан, трахались. Пишешь свое имя, пишешь имя того, с кем хочешь поебаться, представляешь его лицо — и это работает. Если бы не работало, зачем бы тогда столько народу себя повписывало? Антон закатывает глаза, но всё равно берет тетрадь и аккуратно, под столом, открывает, листает пожелтевшие от времени страницы в клетку. Она заполнена примерно наполовину, в каждой строчке и правда написаны полные имена: одно — и следом же второе, а затем дата. Разные почерки, разные чернила, и нет никаких сомнений, что писал это не один человек и даже не два. Вчитавшись в имена, Антон осознает, что, по слухам, эти парочки действительно занимались сексом, и это настораживает. Обо всех он не знает, но у Ани и Даши точно были какие-то мутки, Серёжа и Макс — сто процентов спали, у Сабурова вообще несколько имен перечислены в разных строчках, но он бабник, так что похоже на правду. Узенюк вписал Ивлееву — и это тоже было на самом деле, они даже встречались, но недавно расстались с каким-то скандалом, Антон не вникал. Ладно, может быть, это и не прикол. Но, в отличие от тетради смерти, здесь никаких правил нет: ни под обложкой, ни на первой странице. — То есть ты хочешь сказать, что если я впишу в эту тетрадь кого-нибудь, кого угодно, то займусь с ним сексом? — Антон прищуривается. — Что-то я не вижу тут Анджелин Джоли и Бредов Питов. — Тох, не тупи. Тетрадь не такой мощный артефакт, что перенесет Джоли прямо тебе в койку. Надо писать тех, кого можешь трахнуть в теории — кого-то поближе и подоступнее. Хотя, наверное, если ты впишешь Джоли и поставишь дату, скажем, года через два, тебе может и фартануть. Никто не знает, как сложится жизнь. — Какая беспомощная тетрадь, — фыркает Антон, но не может не улыбаться: он обожает приколы Макара. — И что же, если я впишу тебя на сегодня, то ты придешь ко мне в кружевном белье до полуночи? Макара кукурузит так, словно он вдохнул пыль и узнал, что это прах его деда. Хотя Антон, положа руку на сердце, несколько запутался в его родословной, у титанов там черт ногу сломит. Но, в любом случае, дед его точно жив, как минимум по божественной линии. — После такого я сделаю себе харакири, — морщится Макар, — и вообще вряд ли. Скорее будет так, что мы упьемся с тобой вдрызг и решим поебаться. Тетрадь не исполняет фантазии, она просто создает условия, типа, в которых люди могли бы потрахаться. Это не как стрела Купидона, которая меняет всё. — То есть тетрадь не ломает волю? — Нет. Ее создала дочь Тюхе, когда училась здесь, и в ней сила удачи, а не нити судьбы. — Про шар ты так же говорил. — Тогда я угорал. Короче говоря, тетрадь не делает то, чего никак не могло бы произойти, а… как объяснить, — Макар чешет заросший подбородок, — тебе выпадает удачный случай, который мог выпасть и без тетради. Причем не только тебе, но и другому человеку, потому что удача работает в обе стороны. Понял? — Но без тетради бы он не выпал. — Ты этого не знаешь. Или ты в Мойры подался? Да и что плохого, если эта штука одинаково хорошо действует для обоих? Или троих, хрен знает, сколько человек можно вписать, полистай там. — А если бы была тетрадь футбола, и кто впишет туда свое имя, тот и забивает голы, что бы ты сказал? Нечестно же? — А че нечестно? — Макар пожимает плечами. — Если не пиздоногий и хотя бы в теории может забить, значит пусть забивает. Но ты письку к носу не подтягивай, это не то же самое, Шаст. Говорю же, что тетрадь действует, только если все довольны. Вообще с моральной стороны звучит неплохо — Антон в искреннем восторге от проработки этого розыгрыша, сам бы он до такого не додумался. Он уже хочет сказать об этом Макару, как дверь в аудиторию открывается, и все затихают — но в проеме появляется не преподаватель, а Арсений. Он выглядит еще более нелепо, чем утром. Антон не представляет, где этот чудик черпает вдохновение, но с каждым днем он одевается всё более абсурдно. Сегодня он в просторном, но очень коротком топе, из-под которого выглядывает дуга цепочки — Антон подозревает, что она соединяет колечки в проколотых сосках. То, что у Арсения проколоты соски, он знает точно, видел в душе и в раздевалке. Но хрен с ним, с топом, гораздо смешнее сочетание обтягивающих джинсов с низкой посадкой и дотянутых до пупа колготок в крупную сетку. Просто что это? Почему? Кто сказал ему, что это — красиво? Хотя, при всей комичности этого наряда, змеи смешными всё еще не кажутся — особенно та коричневая, которая смотрит точно на Антона. — Алло, бля! — рявкает Макар так, что Антон аж подпрыгивает на месте, чуть не роняя с колен тетрадь, и в полном ахуе поворачивается к нему. — Наконец очнулся. Я думал, ты опять спишь с открытыми глазами. — А, да, — Антон зажмуривается и сразу открывает глаза, которые и правда слипаются, — меня рубит жестко, хотя ночью вроде нормально спал. Че ты говорил? — Спросил, что будешь делать после игры. — Какой игры? — хмурится Антон и тут же после вспоминает: — Че-е-ерт, сегодня же четверг. Хочется завыть от тоски: он запутался в днях недели и забыл, что после пар надо идти на «монеты» — полный отстой. А он надеялся, что можно будет отоспаться или залипнуть в какую-нибудь книгу. Или подрочить, хотя без другого человека это всё равно что пить воду, чтобы наесться — толку ноль. — Без понятия, — отвечает он, — скорее всего, зализывать раны. Если повезет, просто погуляю по лесу, пока вы все носитесь, и всё обойдется. — Не хочешь в город выбраться? — В четверг? — Антон задумывается на мгновение, но качает головой. — Не, у меня завтра тренировка утром, и игра меня добьет. И еще за новеньким надо бы присмотреть. Давай завтра? Город находится у подножья горы, где расположен лагерь, пешком туда идти часа полтора, на велосипеде быстрее, но это опасно — серпантин. Хотя его и городом назвать сложно, скорее большая деревня, но бар есть, там обычно все и зависают. Антон бы не отказался от пары стаканов пива, но путешествие туда-обратно ему сегодня не по силам. Да и, кажется, у него в комнате еще есть пивная заначка. — Может, ты трахнешься с кем-нибудь и взбодришься? — предлагает Макар. Антон бы рад, да ему не с кем. Когда он встречался с Ирой, то чувствовал себя охуенно: сил навалом и бодрости выше крыши, казалось, что он мог перевернуть мир, чмокнуть его в жопу и поставить обратно. Секс для инкубов всё равно что витамины и энергетик одновременно, и Антон мог бы использовать свою инкубью сущность, позволяющую соблазнять кого угодно, но это ему не позволяет совесть. А соблазнить кого-нибудь без нее не получается: никто не хочет просто так спать с инкубом, к тому же он от природы полный ноль во флирте. — И с кем? — вздыхает он. — У Иры теперь парень, так что никакого секса по дружбе. Только себя не предлагай, я не настолько отчаялся. — Ага, щас, я же… Макар продолжает что-то говорить, но Антон не дослушивает — он слышит шипение рядом и поворачивается на звук. Змея оказывается прямо перед его лицом, и он позорно вскрикивает и отшатывается, чуть ли не вжимаясь затылком в Макара. Арсений оборачивается на вскрик и, обхватив змею рукой, притягивает ее к себе — она продолжает пялиться на Антона и шипеть. — Она тебя не укусит, — говорит он, глядя на него белыми из-за линз глазами. Антон слышал эту фразу по меньшей мере двадцать раз, и пока она себя полностью оправдывала, но доверия всё же не вызывает. Все остальные змеи, явно заинтересовавшись разговором, тоже поворачиваются в сторону Антона, и в горле от этой картины застревает ком. Пятнадцать пар черных бусинок-глаз и столько же пар острейших клыков — зрелище не для слабонервных. — Арсений, убери их от меня подальше, будь любезен. Арсений ухмыляется так, как никто другой, типично по-арсеньевски — как бы шутливо и даже игриво, но в то же время как будто грозится убить и закопать в лесу. Возможно, различать его мимику несколько проблемно из-за линз, всё-таки глаза — зеркало души, а тут вместо глаз — белое полотно. Вернее не совсем белое, а с мелкими дырочками, но издалека всё равно непонятно. — Они не укусят тебя, если я не захочу, — обещает он, отпуская змею, и та медленно приближается к лицу Антона — он замирает, не рискуя шевелиться. — Попов, я тебе подружек-то из башки повырываю, — угрожает Макар, но как-то по-доброму, и при желании это можно принять за шутку. — Давно упавшее бревно не изображал? — скалится Арсений, в отличие от змеи: та замерла в нескольких сантиметрах от Антона и просто смотрит. Сердце от этого бьется быстрее, язык — немеет, но даже в таких условиях Антон умудряется сказать: — А если я ее укушу? Змея вытаскивает раздвоенный язычок и тыкает им Антона в щеку — он еле сдерживается, чтобы не завизжать, как бурундук, но всё-таки сохраняет внешнее хладнокровие. К счастью, Арсений не дает змее сделать еще что-нибудь, потому что вновь обхватывает ее и притягивает к себе. — Предпочитаю укусы в шею, — бросает он. Антон закатывает глаза и отворачивается, но инкубья сущность внутри заинтересованно дергается от этого заявления. В голову сразу же лезут откровенные картинки того, как он кусает Арсения в шею — и не только в шею. Он представляет, как спускается ниже, оттягивает ворот нелепого топа, а лучше, наоборот, задирает его, целует ключицы, проводит языком до груди, обхватывает губами сосок с металлическим колечком… Антон вздрагивает и морщится: какая чушь, Арсений его совсем не привлекает, тот же фрик и обладатель целого террариума на голове. К тому же, как бы там ни было, Арсений всё равно никогда не посмотрит на него в этом смысле, парни как он не обращают внимания на кого-то вроде Антона. Они встречаются с теми, кто им ровня: Булаткин, Лазарев, кто-то там еще — Антон не следит за всеми ухажерами Арсения. Но понять их можно: если откинуть дурацкие наряды, линзы и змей, то Арсений объективно очень красив, а всё вышеперечисленное большинство не отвращает, а привлекает. И он же популярный, как-никак, и это по-своему раздражает: они попали сюда одновременно, год назад, но судьбы их сложились по-разному. Антон вспоминает их первую встречу, и его колет как будто бы обидой — это, разумеется, не она, но что-то на нее похожее. Дверь открывается, и в аудиторию, цокая копытами, заходит Паша — Антон какое-то время пырится на его конский зад, на возбужденной волне думая о том, как директор занимается сексом с женой: наверное, жутко неудобно. Затем он приходит в себя, встряхивается, морщится и тянет к себе учебную тетрадь на кольцах — у него она одна на все предметы. Он никогда и не пытался делать всё красиво, подчеркивая маркерами заголовки и ровно рисуя таблицы, у него там полный мрак. Уже в процессе лекции о том, что послужило основой мифу о Пигмалионе и Галатее, он вспоминает о другой тетради — той самой, что лежит на коленях. Он кидает взгляд на Арсения, коричневая змея которого по-прежнему смотрит на него и даже не моргает, и всё-таки вытаскивает тетрадь. — Кого собрался вписывать? — интересуется Макар шепотом, который всё равно громче, чем обычный тон большинства людей. Паша кидает на них предупреждающий взгляд, но паузу в лекции не делает. — Кого бы я ни вписал, это не сработает, — шепчет Антон, открывая тетрадь на последней исписанной странице — внизу как раз последняя пустая строка, под «Темникова Елена Владимировна — Серябкина Ольга Юрьевна». Антон сам не знает, зачем делает это — он ни на грамм не верит, что тетрадь работает. Может быть, он как раз хочет это доказать, может быть, этого требует его протестный дух. В любом случае он заносит ручку и уверенно пишет «Шастун Антон Андреевич» — и замирает. Какая-то часть его этому сопротивляется, потому что а вдруг всё-таки не пиздеж, вдруг правда, и тогда получается как-то аморально. Но, вспомнив слова Макара о том, что тетрадь не ломает волю, а меняет обстоятельства, а также поняв, что заниматься сексом необязательно и остановиться можно в любой момент, Антон дописывает «Попов Арсений Сергеевич». Он представляет его лицо: глаза с белыми линзами, раздвоенный на кончике нос, будто язык у змеи, обычную улыбку на тонких губах. Еще он думает о его родинках и о змеиных кольцах, которые иногда выглядят даже милыми и почти напоминают волосы. Потратив на фантазии чуть больше времени, чем нужно, он заканчивает строку сегодняшней датой — а что, нечего растягивать временные рамки. Со своего места Антон может рассмотреть спину Арсения в просветах между балками стула — кожа такая белая, что похожа на мрамор. В мифах горгоны покрыты жесткой чешуей, но в мифах не всё правда, и Антону интересно: она действительно твердая и на ощупь тоже как мрамор или нет? Ямочки на пояснице обрамлены ромбами колготок, и это выглядит по-своему мило, а вот то, как резинка врезалась Арсению в живот — не очень. Антон бы ни за что не отказался от треников и толстовок, даже ради красоты, самовыражения или чего угодно еще. *** Форма для игр неудобная, не столько из-за обтягивающей одежды, сколько из-за крепких пластин на груди, руках и бедрах по бокам. Обычно этого хватает, но если кто-то решит пустить стрелу ему в живот или в задницу — пожалуйста, он совершенно не защищен. Ближнего боя он не особо боится, так как виртуоз в его избегании — жаль, что два месяца назад на тренировке травмировал колено, поэтому быстро бегать не может. Если всё же придется в ближнем, то шансы победить невелики: режущего оружия у него нет, он пользуется хлыстом или кнутом, хотя им вполне можно обезвредить противника. Он неплохо им орудует, но надежды питает скорее на рогатку — в ее использовании он лучший. Другой момент, что ее почти никто не использует, а быть лучшим из двух-трех человек несложно. Еще он вполне достойно стреляет из лука горящими стрелами, но они почему-то всегда тухнут у него на лету, так что сегодня он решил с этим не заморачиваться, это уместнее на «флагах». Он садится на вывороченное кривое дерево в небольшом овраге и ждет сигнального горна, объявляющего начало игры. Место неплохое: конечно, лучше было бы забраться повыше, на холм, но там сейчас всё будет забито, оттуда пойдет основное мясо. Быть на открытом пространстве еще хуже, там можно разве что укрыться за деревьями. А вот внизу — супер, можно сразу услышать тех, кто идет сверху, и метнуть яйцо. Или можно вообще ничего не делать и закончить игру с одной монетой — своей. Как минимум, он уже точно будет не последний. Горн трубит, Антон зачем-то задирает голову и смотрит на голубое небо в разрезе оврага — белые облака над ним словно застыли, совсем не двигаются и похожи на сладкую вату. Сладкого, кстати, хочется ужасно, в лагере с ним проблемы: только яблоки, груши и ягоды. Шоколада и печенья в столовой не дают, и всё это можно купить в городе, но если запалят — пизда. Он не то чтобы страдает, потому что может сделать любую еду вкусной, но делать вкусной перловку или кекс — разница, всё-таки, существенная. Слышатся шаги — Антон осторожно высовывает голову и видит Вадима, который озирается по сторонам и трясется, как кролик в мешке. Игра в первый же день — это жестко, но отмазаться от нее нельзя: участвуют все студенты, кроме тех, кто валяется на больничной койке. Антон решает не выбивать его в первую же минуту, тем более что тот вообще безоружен. А вот Шурочкину, которая крадется к Вадиму между деревьями, можно и выбить. Антон берет из мешочка яйцо, вставляет в рогатку, прицеливается и отпускает — угождает точно в лоб, «хрусть» скорлупы слышится даже отсюда. Шурочкина валится плашмя, Вадим испуганно поворачивается в ее сторону и весь сжимается, словно пытается сделаться меньше. Антон наблюдает какое-то время за тем, не очнется ли Шурочкина и не пришли ли к ним новые гости, и вылезает из оврага. — Антон, — говорит Вадим, удивленно хлопая глазами — не вскрикивает, и на том спасибо, — ты что, убил ее? — Нет, конечно. — Антон подходит к валяющемуся телу — волосы разметались по траве, рот смешно приоткрыт, на лбу — растекшийся белок с желтком. — Это яйца гаганы, птицы такие. Если разбить яйцо и тронуть содержимое, впадаешь в сон. Птицы пользуются этим, чтобы сжирать тех, кто нападает на гнезда, — Антон присаживается на корточки и лезет в кармашек на плече, ожидаемо вытаскивает монету, — всяких мелких грызунов. — И долго она так будет? — Нет, минут десять, она же не мелкий грызун. — Антон сует монету в карман брюк, а оттуда вытаскивает мелок, рисует на доспехе Шурочкиной большой круг. — Не переживай за нее, всё хорошо будет. — Честно говоря, мне всё это не нравится. — Боишься, что ранят? — понимающе уточняет Антон. — Ты же сказал, что ранить нельзя. — Э-э-э, нет, я сказал, что нельзя калечить. Вадим кажется взволнованным: в плохом смысле, в том самом, из-за которого студенты замыкаются или вообще уезжают из лагеря. Антон по первости чуть сам не впал в это состояние, но ему повезло познакомиться с Макаром и Эдом — а когда есть друзья, то даже самая ебаная обстановка уже не такая ебаная. — Эй, — мягко улыбается Антон, но на всякий случай оглядывается, не целится ли в них кто стрелой — не целится, — это не «Голодные игры», ты не умрешь. Воспринимай это как салки или типа того. — Я никогда не любил салки. А можно как-то выйти из игры? Это правда не мое, не хотел бы заниматься всем этим. Антон вздыхает и решает не упрашивать его играть дальше: пожалуй, если в него угодят стрелой или рубанут мечом, будет только хуже. Так что он кивает и чертит на груди Вадима такой же круг, убирает мелок и протягивает руку. — Давай свою монету и можешь идти к выходу. Но всё равно будь аккуратен, некоторые могут не заметить круг. — Он умалчивает о том, что некоторые специально игнорируют круги и бьют выбывших, что на самом деле запрещено правилами. Антон бы пожертвовал временем и проводил его до выхода, но того потом застебут фразами про няньку. Вадим облегченно улыбается ему и вытаскивает свою монету, Антон кладет ее к своей и Шурочкиной. Три — уже неплохо. Они прощаются, и Антон возвращается в овраг — он решает не ходить на разведки и не заниматься охотой, а просто удержать то, что имеет. Это его тактика, и он ее придерживается: таким же методом, как и с Шурочкиной, ему удается заполучить еще две монеты без потерь. Наденька пустила в него стрелу, но промахнулась, а Гудков наслал на него смех, но тот не помешал Антону выстрелить яйцом — только делать это было веселее. Сидя в своем убежище, Антон вдруг слышит шаги и уже готовится вставить яйцо в рогатку, как следом раздается еще и шипение. А так как вряд ли кто-то перечитал «Гарри Поттера» и решил спеть на парселтанге, это определенно Арсений. В играх он всегда без линз, а значит один взгляд в его прекрасные серо-голубые глаза — и до конца игры придется лежать на земле ничком, Антон уже это проходил. Он вытаскивает зеркальце и осторожно поднимает его — видит кусочек брони Арсения. Тот одет примерно так же, как и Антон, с той лишь разницей, что пластины черные, а не коричневые, и одежда красная, а не зеленая: он не маскируется под местность, для него всё это вызов. — Шастун, — громко зовет тот, — ну-ка вылезай, не трать мое время, мы оба знаем, чем всё закончится. — Как ты узнал, что это я? — спрашивает Антон ради интереса — и чтобы дать себе время придумать новый план. Он меняет угол зеркала и видит, что Арсений повернулся к нему и упер руки в боки, и меч его, к счастью, в ножнах. Антон еще немного меняет положение зеркала и наконец видит лицо, без линз удивительно человечное. — Мои змеи тебя чувствуют. И только у тебя зеркало в форме сердечка. Антон делает мысленную пометку исправить это упущение. Он смотрит в левую сторону оврага, где из земли торчит чересчур много веток, и в правую — там почище. Однако он знает, что через сколько-то метров его ждет крутой склон: за год ему удалось более-менее запомнить местность. Рогатку он убирает, потому что целиться в Арсения опасно: можно случайно взглянуть ему в глаза. Вместо нее он аккуратно снимает с бедра хлыст, посматривая в зеркало и продолжая слушать приближающееся шипение. За весь год ему ни разу не удавалось отобрать монету у Арсения, и сейчас он тоже не надеется это провернуть, но и свои отдавать не собирается. — Шастун, давай вытаскивайся оттуда и посмотри на меня, я специально для тебя хуй на лбу нарисовал. Антон прыскает — не столько из-за самой шутки, сколько из-за того, что Арсений действительно мог бы что-нибудь такое сделать. В таком случае Антон бы не упустил возможность посмотреть, но он только что в зеркало видел, что никакого хуя у Арсения нет. То есть есть, конечно, но не на лбу. — И за что же мне такая честь, грибочек? — Антон, стараясь не издать ни одного лишнего звука, убирает зеркало и разматывает хлыст, формирует его в петлю. Арсений идет почти бесшумно, лишь трава шелестит — даже змеи замолкли. И дятел где-то вдалеке стучит, но Арсений тут ни при чем, хотя временами он тот еще дятел. С колотящимся от волнения и азарта сердцем Антон дожидается, пока противник подойдет достаточно близко, а затем разворачивается и взмахивает хлыстом параллельно земле. Тот цепляет ногу Арсения, и тогда Антон дергает его изо всех сил, слышит глухой шмяк тела о землю — и, что есть мочи, срывается вдоль оврага. Он перепрыгивает коряги и кочки, чуть не врезается в грязные земляные выступы «стен» оврага, слышит в спину «Ах ты сука!». Арсений припускает за ним следом, и Антон уже на бегу осознает, что какого-то черта рванул вправо, а не влево, так что рано или поздно добежит до склона. Выбраться наверх и махнуть в другую сторону с больным коленом он не успеет — Арсений точно его поймает, — так что он решает сгруппироваться и скатиться по земле. Там круто, но невысоко, так что он максимум изваляется в грязи, а к такому ему не привыкать. Легкие горят, но Антон бежит, потому что Арсений всё приближается — быстро бегает, падла. Он уже видит впереди пустоту и хочет сгруппироваться, как Арсений напрыгивает на него, обхватывая руками поперек груди — и они вдвоем кубарем катятся по траве. Антон собирает животом все кочки и прикладывается башкой о какой-то пень или камень, перед глазами всё крутится и мелькает разными цветами. Когда всё останавливается, он видит перед собой землю, нос щекочет трава, а сверху ощущается тяжесть Арсения — крепкий обхват его рук мешает дышать. Антон зажмуривается и дергается, пытаясь скинуть его, но Арсений только крепче сжимает руки и горячо дышит на ухо. В другой ситуации это бы даже возбудило, но… нет, это и сейчас возбуждает, но Антон откидывает все эти мысли и снова дергается. Двигаться толком не получается, и он не столько борется с Арсением, сколько просто возится. В какой-то момент ему удается перевернуться на спину, но Арсений всё еще удерживается сверху, к тому же умудряется прижать к земле его запястья. Змеи шипят как-то издевательски, причем где-то рядом с лицом, но Антон не решается открыть глаза и посмотреть — Арсений же только этого и ждет. — Открывай глаза, — хрипит тот, тяжело дыша. — Давай же, посмотри на меня. — Ага, разбежался. Может, отсосать еще? — Ого, — Арсений прокатывается задницей по его паху, и температура воздуха в легких Антона достигает критической отметки — он скоро начнет дышать огнем, как дракон, — такие предложения пошли? — Иди в жопу. — Тоже неплохо, — наклонившись, шепчет Арсений ему в губы — Антон чувствует на губах его дыхание, такое же обжигающее. — Открывай глаза. Его змеи шипят как будто бы везде, со всех сторон, язычок какой-то из них щекочет щеку — так и подбивает забарахтаться, как рыба на суше, но Антон терпит. То, как Арсений сидит буквально на его члене, несколько отвлекает от мучений — и одновременно добавляет их. Антон вспоминает о тетради, в которую сегодня вписал их имена, и его пробирает дрожью: а вдруг тетрадь действительно работает и они займутся сексом прямо сейчас? Может ли это всё считаться за «счастливый случай»? — Почему ты никогда не принимаешь форму инкуба? — интересуется Арсений спокойно, будто не осознает всей двусмысленности их позы — но хотя бы отстраняется, потому что его голос слышен чуть дальше, а дыхание уже не жжет губы. — В ней ты был бы гораздо сильнее и выносливее. От него пахнет потом и каким-то свежим, сладковатым парфюмом — Антон дуреет от этого запаха. Ему хочется то ли скинуть Арсения и удрать, сверкая пятками, то ли провести руками по его бедрам, сжать покрепче, толкнуться в него пахом… Его инкубья сущность требует разложить Арсения прямо здесь, на траве, во время игры, и плевать на всякие там монеты. Хотя, учитывая то, как Арсений прижимает его руки к земле, это кто еще тут кого разложит. Ему требуется какое-то время, чтобы прийти в себя и ответить: — Я ей не пользуюсь, это хуево. К тому же сейчас я в любом случае не могу обратиться. — Почему же? — Для обращения тоже нужна энергия, грибочек. — Почему ты так меня называешь? — Арсений ерзает на нем, и Антон готов продать душу дьяволу, чтобы это закончилось — или, наоборот, продолжилось. Проблема лишь в том, что он и сам частично дьявол, в смысле демон, хотя какая разница. — И что значит «нужна энергия»? Ты имеешь в виду секс? У него низкий и хрипловатый голос, чем-то отдаленно напоминающий шипение — от него одного по телу мурашки. Черт, если бы Антон знал, что его так расплющит, не стал бы высовываться из оврага вместе со своим чертовым зеркалом. — Всё так. Чтобы соблазнить кого-то в форме инкуба, нужно сначала заняться сексом в человеческой форме, такое вот удивительное противоречие. — И у тебя с этим проблемы? — Арсений выразительно трется о него — специально, засранец. У Антона под закрытыми веками падают звезды, и хорошо бы везде что-то падало, так нет же, кое-где только сильнее напрягается. — Когда ты в последний раз спал с кем-то? — Не твое дело, грибочек. Он улыбается, специально чтобы позлить Арсения — слышит цоканье. — Рано или поздно ты откроешь глаза. — Сколько у тебя монет? — спрашивает Антон, чтобы отвлечься от грязных мыслей, упорно лезущих в голову, и дать себе паузу придумать план. Правда, как показывает практика, обычно это ему не помогает. — Семнадцать. С твоей будет восемнадцать. — У меня, вообще-то, пять. — Это они так выпирают в кармане или ты просто рад меня видеть? Ах да, ты же не смотришь. — В следующий раз я реально превращусь в инкуба — и тогда тебе пизда, Арсений. — Попробуй, конечно, только ничего у тебя не выйдет, — хмыкает тот, а потом делает типичную для него драматическую паузу, после которой всегда выдает что-нибудь из ряда вон. — Я девственник. Антон так охуевает, что открывает глаза — и тут же натыкается взглядом на смеющиеся серо-голубые глаза Арсения. Паралич сковывает всё тело за секунду, пробегает по телу ледяной волной, лишая жизни каждую мышцу, кроме век. Антон хлопает глазами и мысленно матерится, не в силах поверить, как так тупо повелся — ну какой же баран. Арсений победно улыбается, у его глаз морщинки, а в волосах травинка, и в солнечном свете, что падает на него, он омерзительно красив. Настолько, что ему хочется врезать, но Антон не может — он может лишь лежать и ругать себя за феерическую тупость. — Вот и молодец, — радостно говорит Арсений и, наклонившись, чмокает его в уголок рта. — Какой же ты восхитительный дурак. Нисколько не стесняясь, он сползает вниз по его бедрам и лезет в карман, вытаскивает оттуда трудом нажитые монеты. Они отражают свет так, что тот бьет по глазам, и Антон зажмуривается — лишь это ему и доступно. Тяжесть арсеньевского тела пропадает, и наверняка тот чуть ли не прыгает от радости, но Антон обещает себе не смотреть на него, пока тот не уйдет. *** Антон переворачивается лицом в подушку и раскидывает руки в стороны — после паралича всё тело ломит. Вроде бы ничего не делал, но мышцы болят так, словно от круговой тренировки. Когда протрубил горн, объявляющий о конце игры, Антон всё еще валялся на земле. Несколько человек, проходящие мимо него к выходу, проверили, в порядке ли он, но помочь ничем не смогли — собственно, и не пытались. Хорошо хоть Эдик какое-то время спустя стал его искать и составил ему компанию, рассказывал всякие байки, пока паралич не спал. Позов был очевидно разочарован им из-за отсутствия монет, но не настолько, как разочарован собой сам Антон. Он не меньше полсотни раз заканчивал игру пустым и в некоторых случаях проигрывал по идиотским причинам, но сегодняшняя — апофеоз идиотизма. Он даже не представляет, почему заявление о девственности поразило его так сильно, что глаза открылись сами. Конечно же, это полная чушь: Арсений та еще роковая шлюха, он много с кем перевстречался и переспал, это всем известно. Антон мычит в подушку и переворачивается на спину, смотрит в потолок — Эд, придурок, пока Антон уезжал домой на каникулы, прилепил туда плакат с Девой Марией. Как и у большинства местных, у него весьма ироничное отношение к монотеистическим религиям. Девственность в них, кстати, высоко ценится. В дверь стучат — Антон понятия не имеет, кого принесло, вроде Макар должен был уже свалить в город, а Эд внизу, занимается семейными делами. По-старчески постонав из-за боли в мышцах, он всё-таки поднимается и идет открывать. За дверью оказывается Арсений — слава богу, в линзах, поэтому Антон не падает в новом приступе паралича. И всё же он так охуевает, что замирает и тупо хлопает глазами: вот уж кого он не ожидал увидеть. — Закрой дверь, — шипит Арсений, быстро заходя внутрь, как если бы боялся, что кто-то его увидит. Антон выполняет его просьбу на автомате, по-прежнему пребывая в состоянии глубокого шока, как если бы в его комнату зашел опоссум в костюме слесаря и начал жонглировать голубикой. Мгновение ему становится неловко за бардак в комнате, но он одергивает себя и напоминает, что это Арсению должно быть неловко, что тот приперся без приглашения. Тот, кажется, не особенно волнуется из-за этого факта, а просто снимает кеды так, словно пришел к себе домой. — Грибочек, ты чего здесь забыл? Арсений не в том же, в чем был днем — на нем плотная сетчатая футболка, через которую ничего не видно, и обтягивающие латексные штаны, которые смешно поскрипывают на каждом шаге. Всё черное, и в полутемной комнате он почти теряется — только чешуя змей поблескивает в свете настольной лампы. Хотя змеи спокойны, не растопырены в сторону, готовые броситься в атаку, а почти склонены к земле, лишь головы приподняты. — Хочешь заняться сексом? — будничным тоном предлагает Арсений, глядя на него своими белыми глазами. Или он не на него смотрит, черт его знает, сложно понять, когда зрачков не видно. Сегодня что, первое апреля? Не день, а какой-то карнавал приколистов. — Арсений, пиздуй отсюда со своими пранками, я планирую со всем энтузиазмом предаться ничегонеделанию. — Это не прикол. Он подходит к кровати, брезгливо берет с нее трусы Антона двумя пальцами и кидает их на пол, а затем садится на освободившееся место. Между прочим, это чистые трусы, Антон их приготовил для вечернего похода в душ: спасибо богам, что водопровод всё-таки починили. — Арсений, я помню, что ты чудила, но я правда устал. — Я тебя привлекаю? — Он закидывает ногу на ногу, и его штаны так смешно скрипят, что Антон еле сдерживает улыбку — ладно, ничего он не сдерживает. — Это новые штаны! Надо признать, что хоть штаны и скрипят, как старая дверь, но бедра в них выглядят отпадно. Жаль, что Антон не рассмотрел задницу — та наверняка просто бомба, Арсений не зря столько приседает каждое утро, до махания мечом. — Так привлекаю или нет? — допытывается Арсений, и Антон осознает, что в мыслях об этих штанах забыл про вопрос. — Я имею в виду в сексуальном плане. Хотя ответ очевидный, ты сегодня завелся. В его голосе сквозит сомнение, которое в сочетании с нарочитой уверенностью на лице почему-то умиляет. Арсений бывает милым, если не считать змей, которые сейчас отбрасывают на стену жуткие длинные тени. — Грибочек, я же инкуб, меня и тумбочка завести может. Арсений поджимает губы. — Почему ты меня так называешь? — Ты спрашивал об этом раз пятьдесят, неужели ты думаешь, что я отвечу в пятьдесят первый? — Антон улыбается, подтягивает к себе единственный в комнате стул и садится задом наперед, расставив ноги и уложив подбородок на спинку. — Что тебе нужно? — Ты глуховат? — вздыхает Арсений. — Я спросил тебя, не хочешь ли ты заняться сексом. — С тобой? — Ты серьезно? — Арсений выгибает бровь — интересно, как бы это выглядело без линз, выразительнее? — Естественно, со мной, с кем же еще. И это не прикол, я не шучу. — То есть я должен поверить, что ты пришел ко мне и предлагаешь заняться со мной сексом? — Антон мгновение раздумывает, что может дать Арсению взамен и приходит к выводу, что только одно — абсолютное ни хрена. Еще он вспоминает о тетради, и в голове мелькает мысль, а не ее ли это дело рук — то есть не рук, конечно, а страниц, обложки, скрепок или чего там еще. Но он по-прежнему не верит, что тетрадь волшебная, хотя Макар ведь говорил, что волю она не ломает, а Арсений похож на человека в своем уме... Антон видел тех, кого Кока поражала стрелой, они абсолютно теряли рассудок от любви и желания. Ни один артефакт не способен создать истинную любовь, как и истинное влечение. — Всё верно, — соглашается Арсений, словно с его мыслями. — А что ты хочешь от меня? — Ты дурак? — Арсений складывает руки на груди. — От тебя мне нужен секс, мне что, на пальцах объяснить? — То есть ты можешь переспать с кем угодно в лагере, но выбрал именно меня? — У Антона от улыбки болят щеки — всё это настолько абсурдно, что не может не смешить. — Брось, я же знаю, что я последний, к кому ты пойдешь. — Не последний, но близко к тому, — мрачно отвечает Арсений. — Может, тебе и не верится, но никто не хочет со мной спать. Все боятся змей, боятся, что линзы выпадут или что моя сила как-то подействует через них. А я не хочу заматывать голову полотенцем и стоять в позе рака. И тем более не хочу спать с теми, кто «хочет трахнуть змеюку», чтобы поставить галочку в списке достижений. Я хочу секса на моих условиях. Он говорит так искренне и проникновенно, что Антон перестает улыбаться. — А с кем ты спал до этого? — уточняет он. — Ты издеваешься? — Арсений начинает злиться, и его змеи опасно приподнимаются и смотрят на Антона, но пока не шипят. — Ни с кем, я ведь сказал сегодня. Антон предполагает, что он уснул сразу, как пришел домой и лег в кровать, поэтому всё происходящее — сон. Хотя он так давно не занимался сексом, что сны ему уже не снятся, так что версия сомнительная. — Грибочек, прекращай спектакль, ты не девственник. Ты же встречался с кучей парней, тот же Лазарев… — Мы недолго были вместе, — перебивает Арсений, — у нас непримиримые разногласия. — Егор? — Там еще более непримиримые разногласия. — Паша? — Павел Алексеевич? — Арсений вздергивает теперь уже обе брови. — Мы никогда не были вместе, он женат. И вообще, большая часть моих якобы отношений — это слухи, которые не имеют под собой почвы. Он усаживается поудобнее, опять скрипя своими штанами, а Антон пытается разгадать дьявольский замысел, который здесь определенно имеется. Замысел не разгадывается и даже не находится, и вся надежда остается на тетрадь: это она подстроила обстоятельства единственным возможным образом, чтобы он мог переспать с Арсением. Только тетрадь не учла, что Антон и сам до визга боится змей и меньше всего жаждет проводить время в параличе. С другой стороны, если Арсений серьезно, то упускать такой шанс просто тупо — еще тупее, чем потерять все монеты из-за «я девственник». — Ты всё еще не объяснил, почему пришел именно ко мне. — Потому что ты инкуб, у тебя не может быть ЗППП и тебе нужен секс. Антон хочет возразить, что не нужен, а хотелось бы, но решает этого не делать: в каком-то смысле Арсений прав. Без секса, хотя бы время от времени, Антон чувствует себя выжатым, как половая тряпка, которой протерли все этажи бизнес-центра и бросили в помойку, потому что стирать уже бесполезно. — Ты не можешь быть девственником, — всё-таки сомневается Антон. Арсений закатывает глаза — то есть, наверное, его жест должен так выглядеть, но по факту глаза как были белыми, так и остаются. — И почему я не могу быть девственником? — Тебе девятнадцать. — Прикольный аргумент. — Ты красивый. — Спасибо. — Это не комплимент, — это правда: если бы Антон сказал комплимент, он бы смутился, а сейчас он ни капли не смущен, — это факт. У тебя, — он задумчиво болтает языком во рту, — всё нормально с членом? Я имею в виду, стоит? — Всё у меня нормально, — огрызается Арсений. — Оргазм испытываешь? — Испытываю я оргазм. Дело не в… — Арсений взмахивает руками, и даже в свете лампы видно, что он весь покраснел — прелесть. — Я же объяснил, в чем дело. — Говоря, что ты девственник, ты имеешь в виду секс с проникновением? Как насчет остального: ты сосал, тебе сосали? Дрочили? Может, вылизывали задницу? — перечисляет Антон, искренне наслаждаясь тем, как Арсений до самого ворота футболки покрывается красными пятнами. Он уверен, что и под этой сетчатой футболкой тот тоже покраснел. — Ничего из этого, — цедит он. — Совсем ничего? — Чужая рука в моих штанах считается? — Арсений поджимает губы и отводит взгляд — то есть Антону так кажется, точно сказать нельзя. — Эта рука заставила тебя кончить? — Нет, она была в штанах, а не в трусах. — Так тоже можно. — Антон пожимает плечами: о, он бы рассказал и даже показал Арсению, как можно кончить, даже не раздеваясь. — Если ты правда девственник, то ты не по адресу пришел. — Почему? — Потому что, — Антон, по-прежнему сидя на стуле, выпрямляется и замечает валяющуюся у кровати пачку бумажных салфеток — какой позор, — первый секс — это важно. Если начистоту, грибочек, важен любой секс, но первый — особенно. — Ты же инкуб, ты не должен об этом рассуждать. — Я инкуб только частично, а на другую часть я бог домашнего очага и целомудрия, так что поверь мне. Найди человека, с которым тебе будет хорошо, и займись сексом с ним. — Мне не нужны любовь и отношения, вернее, это как раз то, чего я максимально хотел бы избежать, — серьезно говорит Арсений, словно обдумал всё это на десять раз. Антон не верит, что Арсений на это пойдет, ему всё еще кажется, что это какой-то розыгрыш, что Арсения подговорил Макар, что это какой-то дурацкий план Гудкова с его идиотским чувством юмора, что это насланная кем-то иллюзия или безумие от Соболева. Хотя он умеет различать иллюзию и знает, когда кто не в себе, так что это скорее глупое актерство. — Ладно, — соглашается он, просто чтобы проверить, как далеко зайдет Арсений, — тогда раздевайся. Арсений мешкается. — Вот так сразу? — уточняет он то ли смущенно, то ли неверяще. — Сходи в душ, если тебе нужно — он на этаже, ты знаешь. А там всё зависит от того, чего ты хочешь: если минет, то мой член, если римминг — жопу. Если ты готов к аналу, то тут смотри, хочешь ли ты быть сверху или снизу. В принципе там особо делать ничего не нужно, если что, я не брезгливый. Змеи переглядываются, словно безмолвно обсуждают, всерьез это всё говорит Антон или нет — Арсений же замирает в очевидном смятении. Но спустя всего мгновение он встает и начинает расстегивать пуговицу на штанах, вжикает молнией. — Я был в душе, — сообщает он. — И презервативы взял. Видимо, чтобы не быть голословным, он лезет в карман и достает ленту презервативов — три штуки, не мелочится. После этого он начинает стаскивать скрипучие штаны, и от трения латекс едва ли не визжит. Они еще и узкие, как колготки, и Арсений забавно извивается, а потом и вовсе прыгает на одной ноге в попытке их стащить. Закончив со штанами, он бросает их на пол и отодвигает ногой — Антон почему-то думал, что тот их аккуратно сложит. Следом за штанами на полу оказываются носки и футболка, Арсений остается в одних лишь черных трусах, если за одежду не считается пирсинг в сосках и протянутая цепочка — последнее, конечно, отвал башки. Арсений уже берется большими пальцами за резинку трусов и едва не тащит их вниз, как Антон не выдерживает и весь вытягивается, хватая его за запястье — стул опасно кренится. — Тормозни. — Хочешь сделать это сам? — неуверенно спрашивает Арсений. Антон встает со стула, кое-как удерживая его, чтобы не упал, и одновременно с этим продолжая держать Арсения за руку. Кожа того не жесткая, не холодная, не какая-то мерзкая на ощупь — очень даже приятная, по-человечески теплая. Он усаживает Арсения на кровать, а сам слегка нагибается к нему — хочется держаться подальше от змей, конечно, но хрен с ними, тем более что те пока не скалятся. Только одна, коричневая, как-то слишком близко к лицу Антона, но кусать вроде пока не собирается. — Так, Арсений, ты тут правда трахаться собрался? — А ты думаешь, что я шучу? — хмурится тот. — Тогда послушай, грибочек, оставь эту мысль. Я могу с тобой переспать, любовник я, в общем, неплохой, так что тебе наверняка понравится. Но ты будешь жалеть. Так что давай-ка надевай свои скрипучие штанишки обратно и иди спатеньки. — Не говори со мной, как с ребенком, — холодно просит Арсений, одна из его змей шипит, и Антон отваливает немножко кирпичей, но с места не двигается. — Я прекрасно знаю, что делаю, и жалеть не буду. Это не какой-то трах в туалете клуба в пьяном угаре, я обо всем подумал. Если отказываешься — так и скажи, и я пойду к кому-нибудь другому. Насладился стриптизом — и хватит с тебя. Он пытается встать, но Антон давит ему на плечи, усаживая обратно. Его косоебит от одной мысли, что Арсений пойдет к кому-то другому, хотя это и не его дело, но в голове сплошное «давай, пожалуйста, не будем — но если будем, то давай». — Давай проясним по-честному. Ты же не хочешь довести меня до стояка, а потом снять линзы и долго ржать над тем, как я замру в дебильной позе? — Антон всё еще пытается найти логическое обоснование этому безумию, потому что не может ему так фартить. Наверное, дело всё-таки в тетради. — Спасибо за идею, — ухмыляется Арсений. — Но нет, я не буду делать этого специально. Хотя ты должен понимать, что линза может запасть или соскользнуть, так что риск есть. — Если что, накроешь меня одеялком и почитаешь мне сказки? — шутит Антон, сдвигая презервативы на кровати в сторону и присаживаясь рядом с Арсением. Одна из змей тыкается ему в висок — Антон дергается, но больше от неожиданности, чем от страха. Арсений не отвечает и просто смотрит на него — сложно сказать, с ожиданием или с намерением убить: до знакомства с этим чудилой Антон и не задумывался, как много выражают глаза. Осторожно, будто на пробу, он кладет ладонь на бок Арсения, ведет выше по горячей коже, большим пальцем проводит по соску — колечко с цепочкой еле слышно позвякивает. Арсений не отстраняется и даже не напрягается, только стук его сердца отдает в ладонь чуть быстрее. Антон смотрит на его ресницы, замершие черными иголочками над белизной белков, на раздвоенный кнопку-нос, который впервые видит так близко, на множество родинок, большую часть которых и не заметить, если не вглядываться, на тонкие мимические морщинки на лбу. Он определенно не иллюзия, потому что в иллюзиях люди идеальные и лощеные, как нарисованные, а Арсений — нет. У него даже след от прыща на щеке есть. — Что такое? — спрашивает Арсений. Он так близко, что его дыхание опять чувствуется теплом на губах, совсем как днем, но сейчас всё иначе, вообще всё. Антон качает головой, не видя необходимости рассказывать чушь про «ты такой настоящий», и тянется к нему за поцелуем, но Арсений отшатывается. — Давай без этого, — просит он. — А с чего ты предлагаешь начать? — веселится Антон. — Нарисовать тебе открытку? Ты из этих, которые «только не в губы»? — А что в этом такого? — Арсений дует губы, и поцеловать его начинает хотеться еще сильнее. — Ничего, кроме того, что это тупо. — Антон всё-таки целует его, но только в щеку, еле сдерживается, чтобы не сделать какую-нибудь глупость типа мерзкого слюнявого облизывания. — «Поцелуи — это слишком интимно», — передразнивает он девушку, с которой занимался сексом в старшей школе — еще обычной, муниципальной, — а хуй в рот — не слишком. — В тебе нет ни капли романтики. — Я же инкуб, — оправдывается Антон, хотя вообще-то это неправда: он очень романтичен, но Арсению об этом знать необязательно. Он хочет сказать что-нибудь еще, но Арсений внезапно целует его сам — врезается в его губы своими, кусает за нижнюю, скользит языком по зубам. Антон опешивает от неожиданности, но быстро подстраивается под ритм, принимает язык Арсения в свой рот, ласкает его своим, и от этого чужого напора у него перехватывает дыхание. Арсений восхитительно, просто необыкновенно целуется: страстно, глубоко, будто пытается подчинить его одним лишь поцелуем, и это заводит. Язык у Арсения не раздвоенный — Антон и так это знал, но ощущать — совсем другое. Он напирает в ответ, едва не укладывая Арсения на кровать, сжимает пальцами сосок и получает резкий выдох в рот, тоже покусывает губы. Арсений выгибается ему навстречу, такой неожиданно податливый, что в сочетании с его обычной ершистостью плавит что-то внутри. Антон инкуб, он всегда заводится с пол-оборота, но сейчас у него уже стоит — так стоит, что хочется пошло потереться о чужое бедро. Вместо этого он отрывается от арсеньевских губ и перетекает на линию челюсти, мягко кусает подбородок и спускается к шее — кусает сильнее, всасывает кожу в рот, но слабо, не до засоса. Арсений издает какое-то длинное и хрипловатое мычание и запрокидывает голову — Антон понятливо прикусывает кадык. Где-то на границе сознания судорожно стучит мысль, что это Арсений, это реально Арсений, и он целует Арсения, вот того Арсения, Арсения Попова. Змеи тихо шипят — но не угрожающе, а словно от удовольствия, словно им тоже нравится. Антон не обращает на них внимания, увлеченно вылизывая шею Арсения, пока не чувствует щекотку на ухе и дергается — коричневая змея с высунутым языком смотрит как-то испуганно, будто тоже обосралась. — Прости? — полувопросительно хрипит Арсений. — Не всегда это контролирую. — Так это ты делаешь? — Подсознательно. — Арсений облизывает губы — по-любому под линзами зрачки у него огромные. — Они сами подстраиваются, они же часть меня. Антон решает не вникать в сложности взаимодействия Арсения с его змеями, потому что его мозг сейчас всё равно как желе. Так что он просто стекает к груди Арсения и широко лижет на стыке ребер, тут же покрывает это место поцелуями, прикусывает кожу. Он задевает цепочку и осторожно, чтобы не дернуть, ведет кончиком языка вдоль нее к соску, облизывает его, мягко всасывает в рот, чувствуя языком, как он напрягается. Как же Арсений пахнет, это невозможно: цветочный аромат уносит Антона куда-то на альпийские луга — или, может быть, дело вовсе не в парфюме. Инкубья сущность внутри него пульсирует радостью, что ей наконец дали тело, которое можно ласкать и которое так сладко выгибается навстречу и тяжело дышит через рот. Если их прервут, Антона придется оттаскивать за ноги, с визгом и царапками, как кошку от пакета с кормом — он откидывает эти мысли и сползает коленями на пол перед кроватью, целует Арсения в живот. Подхватив его за бедра, он подтаскивает его ближе к краю, к себе, и чмокает в тазовую косточку над резинкой трусов. Привставший член оттягивает белье, и Антон вжимается в него лицом, трется щекой, носом, вдыхает чужой запах. Он лижет ствол через ткань, целует головку, и всё же что-то внутри него сопротивляется этому: ах да, Арсений ведь девственник. Поэтому Антон, с трудом преодолев желание не отлипать от этого члена примерно никогда, поднимает голову. Арсений смотрит прямо на него, его рот приоткрыт — хочется скользнуть между его губ языком. Или не языком, но эти фантазии Антон старательно отпихивает на задний план. — Скажешь? — уточняет он. — Что сказать? — Что хочешь, — объясняет Антон — его буквально физически притягивает к члену, как магнитом, хочется потрогать его хотя бы руками, а лучше, конечно, губами. — Ты хочешь поговорить? У тебя фетиш на голос? — непонимающе бормочет Арсений, и Антон тихо смеется. — Нет. Скажи, что хочешь секса, грибочек. Я же инкуб, я не могу совратить тебя без твоего разрешения. — А... Я хочу, — шепчет Арсений и закусывает губу. — Ты должен полностью это произнести. Осознание, что Арсений девственник, накатывает слишком поздно — инкубья сущность беснуется, скачет внутри, как кот, который посреди ночи делает тыкдык. Для инкуба секс с девственником это всё равно что сектор «приз» на барабане и выигрыш квартиры в лотерее. — Да, я… — Арсений снова облизывает губы, и они блестят в ламповом свете. — А что конкретно я должен сказать? — Что ты хочешь, чтобы я тебе отсосал. — Антон не выдерживает и, наклонившись, еще раз мягко чмокает его член через ткань — слегка влажно, то ли от слюны, то ли от выделившейся смазки, и он дергается под губами, будто толкаясь в ответ. — Если ты хочешь, конечно. — Да, я хочу, — чересчур быстро говорит Арсений, и Антон подавляет улыбку — получается плохо. — Полностью, грибочек. — Я хочу, — Арсений шумно вдыхает, словно ему не хватает воздуха, — чтобы ты мне отсосал. — А имя, фамилия, «я даю свое согласие на половой акт орального характера»? — Я… — начинает Арсений серьезно, но затем хмурится. — Ты издеваешься надо мной. — Немножко, — признается Антон и, приподнявшись, целует его в поджатые губы. — Этого достаточно. И он опять встает на колени, припадает к члену, ведет носом вдоль ствола — чувство сопротивления исчезло, и ничто не мешает мягко обхватить губами головку прямо через ткань, потереть щелку языком. Арсений издает всхлип, как будто захлебывается воздухом, и Антон поднимает на него взгляд. Арсений тоже смотрит на него, и сейчас распознать направление этого взгляда легко — Антон буквально чувствует его кожей. Он еще раз проводит языком по щелке, а затем медленно подцепляет пальцами резинку трусов и тянет их — Арсений послушно приподнимается, позволяя приспустить. Его член шлепает по губам, и Антон даже не отстраняется, чтобы рассмотреть его, хотя хочется — сразу скользит языком под крайнюю плоть, ведет по кругу, очерчивая головку. Ему так жарко, собственный член стоит колом, но повезло, что в свободных домашних трениках ничего не жмет. Антон коротко сжимает себя через одежду и сразу убирает руку, обхватывает ладонью член Арсения и делает пару плавных движений вверх-вниз. Арсений дергается ему навстречу, но Антон хмыкает и свободной рукой давит на его бедро, удерживая на месте. — Подожди, пока я возьму в рот, — говорит он и, высунув язык, лижет от основания до самой щелки — слышит, как Арсений сглатывает. — Но если хочешь оттрахать меня в горло, поза не самая удачная. На самом деле он не уверен, что спустя столько времени после последнего горлового минета навык сохранился, но ради Арсения он может постараться. Всё-таки, как и у суккубов, рвотный рефлекс у него слабый. — Такой грязный рот только и трахать… — бубнит Арсений сдавленно, как будто его смущают собственные слова — он до сих пор весь красный. — Нет, — он морщится, — забудь, это звучит убого. Антон посмеивается — он не знает, разорваться то ли от возбуждения, потому что собственные яйца поджимаются и едва не пульсируют, то ли от умиления. Арсений очарователен в этой своей развратной невинности. — Когда я в форме инкуба, то примерно так и разговариваю. Расслабься, — успокаивает его Антон, снова медленно двигая рукой — Арсений закусывает губу, — горловой я тебе не обещаю, но хороший минет гарантирую. Арсений прикрывает глаза и расставляет ноги чуть шире, и Антон воспринимает это как сигнал приступить к активным действиям. Он лижет головку, а затем обхватывает ее губами и скользит вниз — у Арсения довольно толстый член, приятно распирающий рот. Он становится тверже с каждым движением, такой горячий и так идеально ложится на широкий Антонов язык, словно был создан именно для этого. Не вынимая его изо рта и продолжая плавно двигаться, а рукой надрачивать у основания, Антон кончиком языка трет уздечку — Арсений издает еле слышный и какой-то жалобный стон. Не отрываясь от него, Антон ведет свободной рукой по его бедру, слегка царапая ногтями, животу, груди, пока не нащупывает сосок. Он потирает его подушечками пальцев, звякая цепочкой, сжимает, легонько крутит, заставляя Арсения шумно вдохнуть. Антон чувствует между своих же пальцев щекочущий змеиный язычок, но на этот раз не отдергивает руку, и к нему присоединяется второй — в каком-то смысле это приятно. А когда он думает о том, что Арсений во время дрочки, наверное, ласкает себя таким образом, это даже возбуждает. Челюсть с непривычки затекает, и Антон отстраняется, быстро крутит головой, разминая шею — смотрит на то, как по члену стекает его же слюна. У Арсения довольно большой член, не очень пропорциональный, потому что головка маловата, но всё равно пиздец какой красивый, и на него немедленно хочется насадиться ртом. — Ты с таким наслаждением это делаешь, — произносит Арсений, делая паузы через слово, так сильно он возбужден — хотя главный показатель возбуждения покачивается от своей тяжести перед лицом Антона. — Тебе правда это нравится? — Да, — в подтверждение своих слов Антон лижет уздечку, целует ее мокрыми от слюны губами, — так что если захочешь, чтобы тебе отсосали, — шепчет Антон в нее же, точно зная, как приятно это ощущается, — я всегда к твоим услугам. Он не совсем отдает себе отчет в том, что говорит, ему хочется только ласкать Арсения во всех доступных и не очень местах — и он ведет короткими поцелуями по стволу до мошонки, обхватывает губами яичко, лижет его языком, не вынимая изо рта. Арсений вплетает пальцы ему в волосы, слегка сжимает и ерзает — как же ему не терпится. Антон щиплет его за сосок, подливая масла в огонь, и Арсений ахает. Хочется одновременно всего: опять взять его член в рот и пропихнуть до самого горла; уложить его на кровать, взять под бедра и хорошенько вылизать; трахнуть его пальцами; закинуть его ноги себе на плечи и толкнуться в него членом. Антон так заведен, что готов вылизать всех его змей — не такие уж они и страшные, только смущают немного своими взглядами и периодическим шипением, но это он как-нибудь переживет. — Как бы я хотел увидеть это без линз, — тяжело дыша, шепчет Арсений, когда Антон вновь начинает вылизывать его член — он хочет уточнить, действительно ли линзы мешают смотреть, но лишь поднимает глаза. — Вижу как… через сетку, — хрипит Арсений на немой вопрос. Он вдруг закусывает губу и дергает за волосы — Антон и сам ощущает, как член под его губами пульсирует. Он берет в рот лишь головку и мягко посасывает ее, сосредотачиваясь на уздечке, и почти сразу слышит сверху не то стон, не то вскрик, чувствует во рту вкус спермы — слизывает ее с щелки, потом снова и снова. И даже когда он всё проглатывает, то продолжает вылизывать член, потому что сам по-прежнему возбужден, хотя вместе с тем и испытывает парадоксальное удовлетворение. Арсений отпускает его волосы и откидывается спиной на кровать, дышит тяжело и шумно. Антон с сожалением проводит языком по его головке последний раз, вытирает мокрые губы ладонью и встает — чуть не валится от подогнувшихся затекших ног. Змеи Арсения разметались по покрывалу, будто тоже вымотанные, а сам Арсений лежит с закрытыми глазами — красивый. Упершись ладонью в кровать, Антон наклоняется над ним и рассматривает его лицо вблизи: ему повезло больше, у него сетчатых линз нет. — Как ощущения? — спрашивает он, решив не шутить про скорый выстрел: у него самого обычно еще хуже. — Дай мне минуту, — устало просит Арсений, не открывая глаз. — У тебя изо рта спермой пахнет. — Твоей, вообще-то. Арсений неожиданно приподнимается и целует его — Антон так охуевает, что не сразу отвечает, но потом втягивается в долгий, размеренный и тягучий поцелуй. Он опять ощущает змеиный язык на щеке и даже думает повернуться и смачно лизнуть эту змею, но это у него просто крыша едет от возбуждения. Он отрывается от губ Арсения и звонко целует его в щеку, а затем ложится рядом с ним и пытается развязать шнурок треников — получается плохо, потому что зачем-то завязал на два узла, хотя обычно второй делает бантиком. Арсений возится рядом, подтягивая свои трусы и шлепая резинкой, а после садится и отпихивает руки Антона от завязок, сам распутывает их. — Можно я рукой? — уточняет он неуверенно. — Ты можешь вообще ничего не делать, грибочек. — И что ты предлагаешь? — Арсений поворачивает к нему голову и поднимает бровь. — Просто уйти, напевая подлую еврейскую музыку? Он резко дергает шнурок, и тот развязывается — Арсений не спускает штаны, хотя Антон приподнимает таз, а ложится рядом и сует туда руку. Он проводит ладонью по члену и спускает ее ниже, мягко мнет яйца, заставляя раздвинуть ноги шире, массирует чувствительное место под мошонкой, и Антон едва не ерзает от нетерпения. Над ними, на потолке, по-прежнему замершая с выражением сочувствия Дева Мария, и Антон морщится, поворачивает голову к Арсению. Тот лежит с закрытыми глазами, хотя у змей глаза открыты, и большинство из них смотрит на Антона. Арсений обхватывает ладонью член и медленно двигает, хотя хочется уже побыстрее и желательно поближе к головке. Чтобы не нарушать тишину, разбавленную лишь их разнобойным дыханием, Антон сам опускает руку в штаны и накрывает ладонь Арсения своей, чуть перемещает ее, задает темп. Он всё продолжает смотреть на его лицо, на темные ресницы, от которых растекаются длинные тени, и его жжет какой-то нежностью — а ему и без того невыносимо жарко. Одна из змей наклоняется слишком близко к его лицу, и он от волнения крепче сжимает руку Арсения, на что тот шепчет: — Не бойся ее. Антон честно старается, но всё равно холодеет, хотя в общей жаре это не так и страшно — возбуждение перебивает в нем все остальные эмоции. Змея, та самая, коричневая, касается своей мордочкой его лба, и прохлада ее чешуи контрастирует с теплотой кожи. Антон зачем-то представляет эту прохладу на горячем, твердом и пульсирующем члене, и это неожиданно возбуждает. Арсений ускоряет движения рукой, окончательно подстроившись под ритм, трет пальцем уздечку — Антон весь напрягается, толкается в его руку и, зажмурившись, кончает. Он лежит и пытается отдышаться, ждет, пока сердце перестанет колотиться — Арсений додрачивает ему в несколько движений, аккуратно вытягивает свою руку из-под его ладони и с ухмылкой вытирает о его же футболку, хотя вряд ли успел запачкаться. — Спасибо, — только и выдыхает Антон. — Не стоит благодарности, — фыркает Арсений и вдруг зажмуривается. — Черт, глаза сейчас вывалятся. — Из-за линз? — Да, их не рекомендуется носить больше четырех часов, а я почти всё время в них. Арсений встряхивает рукой, как если бы она затекла, и поднимается с кровати, оглядывается в поисках своих штанов. Антон смотрит на подтянутую фигуру, на мраморную с крапинками родинок кожу, на цепочку между сосками, и думает, что не против повторить, только не знает, как предложить. Он пока вообще ничего не знает и даже не верит, что между ними что-то было, происходящее кажется невероятным, но при этом совершенно реальным. — Хочешь остаться? Поиграем во что-нибудь? — Шастун, — цокает Арсений, — ты же не думаешь, что мы теперь лучшие друзья? — Как хочешь, грибочек, мое дело — предложить. Он натягивает сначала один носок, потом другой, а Антон размышляет, снизойдет ли Арсений до него еще раз, если написать его имя в тетрадь, или больше даже она ничего не сделает. Но если и так, то пофиг: сейчас Антон чувствует себя просто охуительно. — Теперь расскажешь, — Арсений, всунув одну ногу в штанину, поворачивается к нему, — почему называешь меня грибочком? Антон улыбается: его никогда не перестанет забавлять это любопытство Арсения по поводу прозвища или чего угодно, чего тот не знает и не может узнать из библиотечных книжек. — Нет. Тот закатывает глаза, если Антон правильно определил этот жест, и продевает ногу во вторую штанину — смешно дергается, натягивая истерично скрипящие штаны на задницу. Он подбирает футболку, надевает ее, пряча цепочку, и уже делает шаг к своим кедам, как поворачивается снова. — Ты ведь никому не расскажешь? Антон может шантажировать его всякими «не расскажу, если мы потискаемся еще раз», но, во-первых, это отвратительно и он на такое никогда не пойдет. А, во-вторых, ему всё равно в жизни никто не поверит, что он спал с Арсением, и тот прекрасно это понимает. — Не расскажу, не бойся. Арсений удовлетворенно кивает и идет надевать кеды — Антон наблюдает за ним, по-прежнему лежа на кровати и с потеками спермы на пузе. Он думает встать и проводить его, но это кажется неуместным, тем более что ему так хорошо лежится. Так что он провожает Арсения лишь взглядом, и на этот раз успевает оценить его задницу — пять звезд, но без «всё включено», к сожалению. Уже после, когда дверь захлопывается, Антон понимает, что презервативы, которые Арсений с собой принес, так и остались лежать на кровати.