Под одним одеялом

      Баджи заезжает за Казуторой в шесть. Входит в магазин, оповестив находящихся внутри о своем появлении тихим звяканьем колокольчика над дверью, и на мгновение останавливается на пороге и внимательно смотрит. Казутора с Чифую вдвоем стоят за стойкой. Перед ними покупательница, старушка в бежевом пальто и косынке с принтом с веселыми котиками. Она указывает пальцем на разные банки с кошачьими лакомствами, а Казутора послушно снимает их со стеллажа, откручивает крышку, отмеряет в пакет нужное количество и ставит обратно. Он внимателен и сосредоточен, а на лице Чифую, не сводящего с него глаз, смешались волнение, гордость и надежда. Казутора, кажется, справляется, пусть и нервничает немного. Сам рассчитывает покупательницу и даже улыбается ей, отдавая пакет с покупками — чуть неловко, но вполне себе искренне. Едва покупательница покидает магазин, оба — и Чифую, и Казутора — выходят из-за стойки и подходят к нему.       Чифую тут же обвивает рукой его талию, мягко и совсем не по-собственнически. Легонько тычется носом в плечо в знак приветствия, такой уютный, нежный и как будто бы совсем не уставший после трех двенадцатичасовых рабочих дней подряд. Кейске целует его в макушку и прижимает к себе, а другой рукой тянется к Казуторе. Касается ладонью его плеча, чуть сжимая пальцы, и ободряюще улыбается, видя, как тот опускает в смущении глаза от такого простого жеста.       — Как ваш день? — спрашивает Кейске, и Чифую отстраняется.       — Хорошо. Да ведь? — отвечает он, переводя взгляд на Казутору, и продолжает, дождавшись неуверенного утвердительного кивка: — Казутора все схватывает на лету. И с покупателями общается неплохо, и Тамаё он понравился, она даже спала у него на коленях, когда у него был обеденный перерыв.       Баджи удивленно хмыкает, вспоминая, насколько настороженно вела себя Тамаё в день знакомства с ним, но чувствует себя довольным. Казутора зачастую ведет себя замкнуто, и работа вроде этой может казаться ему непростой из-за того, что требует общения с людьми. Но из того, что он видел, он уже мог сделать вывод, что он более-менее справляется, и теперь, когда Чифую укрепил его впечатление, Баджи почувствовал себя еще спокойнее на его счет.       — Это многое значит, — комментирует это в конце концов он и опускает ладонь на предплечье Казуторы. — Поехали. Раньше начнем — раньше закончим.       — Верно, — подхватывает Чифую. — Поезжайте. Вернетесь — закажите что-нибудь на ужин, ладно? — просит он. — Я буду где-то в начале десятого и очень голодный, — обещает он, и Баджи усмехается.       — Или я могу заварить лапшу, — шутит он. Все трое смеются, но затем Казутора серьезно и тихо говорит:       — Я могу приготовить что-нибудь. Я не многое умею, но простые блюда — могу, — поворачивается он к Чифую и, коротко взглянув ему в глаза, опускает взгляд.       Чифую удивленно втягивает носом воздух, но затем улыбается.       — Я буду тебе благодарен, — мягко отвечает он. — Но не перетруждайся, ладно? Тебе на сегодня и без готовки впечатлений хватит.       Он становится между Казуторой и Баджи и приобнимает их за плечи, чуть толкая вперед.       — Поезжайте. И увидимся вечером.       Кейске и Казутора тратят на дорогу до порта чуть больше часа. Сперва они делают две пересадки на метро, а потом идут пешком, и хотя Казутора говорит, что можно было подъехать автобусом, Баджи все равно с ужасом думает о том, как это, должно быть, утомительно — каждый день проводить столько времени в пути, в битком набитом транспорте. Казутора выглядит совсем уж уставшим, и когда они оказываются практически у самого порта и людской гул сменяется гулом транспортным, осторожно берет его за руку. Казутора отвечает на прикосновение неловко, не сразу сжимая чужую ладонь собственной, но когда делает это, бросает на Баджи утомленный, но полный благодарности взгляд. Осеннее солнце, пробирающееся сквозь еще покрытые листьями клены создает на лице Казуторы причудливые тени, и Баджи идет, не глядя себе под ноги, но исподтишка посматривая на Казутору, пока в его груди что-то сжимается в трепещущий теплый комочек.       — Мы пришли, — тихим голосом произносит Казутора, останавливаясь перед длинным двухэтажным зданием с маленькими окнами. Отделанный голубым сайдингом фасад, даже освещенный лучами вечернего солнца, кажется Баджи неуютным и каким-то холодным, бездушным, а когда они входят внутрь, это ощущение только усиливается: бетонные ступеньки, такого же голубого, что и фасад, цвета стены, но мрачные из-за почти полностью отсутствующего освещения, погруженный в полутьму коридор и периодически встречающиеся на пути простые деревянные двери, каждую из которых можно вышибить одним ударом ноги заставляют понимать, что это место — не про уют и комфорт, здесь просто выживают и просто спят после тяжелых рабочих дней.       Замерев у последней справа двери, Казутора вынимает из кармана ключ и отпирает ее. В комнате еще темнее, чем в коридоре, и даже оттуда в нос Баджи бьет запах сырого бетона и отчаянного запустения.       — Здесь протекает крыша, — комментирует Казутора, — поэтому такой запах. Я привык.       Он проходит вглубь комнаты, к кровати, на которой уже стоит картонная коробка, а рядом с ней лежит свернутый в рулон и связанный веревкой футон.       — Теперь ты понимаешь, почему я испугался, когда решил, что Чифую тоже приедет сюда? — горько спрашивает он. Баджи кивает. Чифую, конечно, никогда не был хрупким настолько, чтобы травмироваться морально по поводу и без, но сейчас, думалось Баджи, он бы совершенно точно распереживался оттого, насколько нехорошими были условия жизни Казуторы.       У Кейске, впрочем, сердце сжимается сейчас ничуть не меньше, чем могло бы сжиматься у Чифую. Осторожными шагами он подходит к Казуторе и, развернув его к себе лицом, обнимает одной рукой за талию, а другую — мягко кладет на затылок.       — Почему ты не сказал, что все настолько плохо? — тихо спрашивает он. — Я… Мы бы помогли, ты же знаешь. Почему ты вообще жил здесь? Неужели не нашлось бы другого жилья?       — Я не знаю. Наверное, мне было все равно, — пожав плечами, отвечает Казутора, опустив подбородок на плечо Баджи. — Я просто работал, просто приходил сюда спать и просто отдавал долги. Так я и жил до сих пор.       Это звучит пугающе, но одновременно очень честно, хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет. Кейске не знает, что говорить сейчас: вопросов слишком много, ведь он до сих пор так и не расспросил его толком о том, что с ним происходило все эти девять лет, пока они были порознь. Поэтому он лишь переспрашивает:       — Долги? Почему? Сколько еще?       — Нисколько, — сжав пальцами рукав его рубашки, отвечает Казутора. — Я отправил позавчера последние семь тысяч и больше ничего не должен. Так что не переживай по этому поводу. И вообще, Кейске… — чуть отстранившись и подняв взгляд на Баджи, начинает он, но затем мотает головой. — Неважно.       — Опять неважно, — тихо укоряет его Кейске. — Неужели стоит снова начинать этот разговор о том, что ты мне дорог и что я беспокоюсь за тебя? И Чифу тоже беспокоится, — он запинается, потому что Казутора тянется рукой и резко прикладывает пальцы к его губам.       — Я тоже беспокоюсь за вас, — шепчет он, глядя Баджи прямо в глаза. — Очень беспокоюсь. Поэтому какие-то вещи мне лучше оставить при себе, понимаешь? Хотя бы пока. Я ведь справлялся, я всегда справлялся. Но потом появился ты… вы двое… и у меня сердце не на месте оттого, что я могу причинить вам неудобства или заставить переживать. Особенно Чифую, ты же у нас крепкий орешек, — он тоскливо усмехается и ведет пальцами от губ Баджи к щеке. Выше и выше, оглаживает скулу и в конце концов жмется ладонью к коже и слабо улыбается, прикрыв глаза.       Баджи льнет к прикосновению, по-кошачьи потираясь носом о чужое запястье.       — Ты удивишься, когда узнаешь, насколько стойким может быть Чифую, — мурлычет он, улыбаясь. — А еще сильным, и упрямым, и…       Его снова прерывают. Порывисто двинувшись навстречу и преодолев оставшиеся между ними сантиметры, Казутора прижимается к его губам своими. Чуть приоткрывает рот, ловит удивленный вздох Баджи и целует снова — напористо, словно боится передумать, но в то же время мягко, так, будто опасается, чтобы не навредить или испугать. Кейске отвечает на поцелуй — губы у обоих суховатые и чуть шершавые, но это не кажется некомфортным — скорее просто оказывается тем, что еще держит его в реальности. Он скользит кончиком языка по нижней губе Казуторы, ведет по кромке верхних зубов, осторожно, чуть опасливо, и охает, когда язык Казуторы, теплый и мягкий, касается его собственного. Они сплетаются в поцелуе, медленном, с ноткой смущения, аккуратном и немного стыдливом, Кейске чувствует это и со своей стороны, и со стороны Казуторы. И понимает, почему: из-за Чифую.       Его имя вертится в голове Кейске и слетает с губ Казуторы, едва он разрывает поцелуй и отстраняется.       — Чифую и ты, — прерывисто выдохнув сквозь разомкнутые губы, произносит он: — я, кажется, люблю вас обоих. И ты должен это знать прежде, чем я ступлю на порог вашего с ним дома. Пока еще не поздно…       — Ты думаешь, что это ошибка? — спрашивает Кейске, заглядывая ему в глаза. — Или ты думаешь, что это может быть проблемой? То есть… — он прерывается на мгновение, думая, как лучше сказать. Ведь фактически у него нет ничего, кроме желания быть рядом с ними обоими — ни представления о том, как это будет, ни, тем более, реального понимания того, что на этот счет вообще думают Чифую и Казутора. Приходит в голову совершенно детская мысль, что он не отказался бы сейчас от суперспособности вроде телепатии или перемещения во времени, но он одергивает себя, потому что молчание затянулось, а он так и не придумал, как выразить свою мысль до конца.       — Я не думаю, что это ошибка, — нарушает тишину Казутора. — Я просто боюсь, что кто-то из нас троих в итоге будет несчастлив. Что Чифую будет несчастлив. Ему ведь в этой истории тяжелее всех, и его можно понять: ты привел человека с улицы, и произошло то, что произошло, а он…       — Я понимаю тебя, и мне тоже страшно. Мне до ужаса страшно, что я могу причинить ему боль, понимаешь? У меня нет никаких сомнений в том, что то, что мы сейчас делаем, правильно, только потому, что он развеял их все. Но знаешь, — Кейске потирает лицо ладонями, и от мыслей о таком будущем его прошибает холодный пот, — мне снятся кошмары. О том, как Чифую разворачивается ко мне спиной и уходит. И иногда они настолько реалистичны, что мне не хочется расставаться с ним ни на секунду: просто держать его за руку и не отпускать. Я чувствую себя таким маленьким без него и таким неполным. Но и без тебя все эти годы — тоже. Поэтому пожалуйста, если ты чувствуешь хотя бы сотую часть того же, что чувствую я, дай нам шанс. Просто будь рядом. Я очень хочу, чтобы у нас все получилось… — Кейске тяжело выдыхает и прикрывает глаза. Он чувствует себя не легче оттого, что озвучил свои страхи. Как будто теперь, когда они обрели форму, они повисли между ним и Казуторой, и тот, и без того всегда тревожный и неуверенный ни в чем, что касается отношений с людьми, теперь словно скрыт за стеной из этих опасений, непреодолимой и вполне осязаемой. Кейске присаживается на кровать, глядя куда-то перед собой. Он не думал, что все будет уж слишком легко и радостно, но и не представлял, что ему самому будет настолько непросто.       — Я тоже хочу, чтобы у нас все получилось, — присев на корточки у его ног, уверенно и решительно говорит Казутора и тянет к нему руку. И Кейске чувствует, как стена между ними рушится и становится легче.       — Поехали домой, — улыбнувшись с облегчением, говорит он, накрывая его ладонь своей. — Ты, как-никак, обещал Чифую ужин. А значит, нам лучше поторопиться.