Под одним одеялом

      Между их футонами — метра два или чуть больше — совершенное ничто в масштабах Вселенной. Уже две недели Казутора засыпает и просыпается рядом с Чифую и Баджи: первое, что он видит — сонное или даже все ещё спящее лицо Чифую, а слышит — его сопение или ровное дыхание на небольшом расстоянии от себя. Казутора сам попросил оставить между их постелями столько места, прикрываясь тем, что ему нужно время, чтобы привыкнуть, что он не один, потому что он был ошарашен, услышав, что будет спать не рядом с Баджи, как он думал ранее, а около Чифую. Он был смущен этим и внутренне, уже вполне для себя привычно, умирал от трепета и какого-то смущенного страха перед его хрупкостью и нежностью, накрывавших его каждый раз, когда Чифую приближался к нему. Поэтому настолько близкий, почти совместный сон был тем, на что ему определенно нужно было решиться.       Чифую на это лишь улыбнулся — такой улыбкой, от которой стало ясно, что он понимает: если не все, то хотя бы какую-то часть того, что творится у Казуторы в голове. И принимает это. Улыбка Баджи была другой — он словно по-доброму забавлялся, глядя, как явно неровно дышащий к Чифую, его Чифую, Казутора пытался раз за разом сохранять самообладание, когда тот касался его или даже разговаривал, спрашивая о каких-то банальных вещах вроде что положить ему в бенто или хочет ли он чего-то особенного на ужин. Но в то же время Баджи выглядел по-настоящему счастливым. Даже когда он приходил с работы уставшим и обессиленным, он улыбался, обнимал и жался к ним обоим, ластясь, словно кот, и мягко целовал их обоих в щеки, вызывая у Казуторы волну негодования: с момента их поцелуя в день переезда ничего подобного больше не происходило, но даже такой невинный, казалось бы, жест все равно смущал его, потому что он беспокоился о Чифую. Каждый раз, после каждого чмока или объятия Казутора украдкой с беспокойством вглядывался в его лицо, чтобы увидеть его реакцию и понять, что он чувствует в этот момент. Но Чифую никогда не был зол или расстроен, или даже напряжен, он лишь улыбался, чисто и совершенно искренне. Поэтому Казутора сжимал зубы, заталкивал свое беспокойство в самые недра души, вытесняя его тем, что все время, ещё с детства заталкивал туда также: потребностью в прикосновениях, ласке и любви.       Он привыкал. Шатко, понемногу, шаг за шагом, прикосновение за прикосновением привыкал — к тому, что он теперь не один, что есть дом, где его ждут и всегда ему рады, к тому, что о нем заботятся, собирают бенто на работу и желают спокойной ночи. К прикосновениям — и к тому, чтобы отвечать на них: Кейске, кажется, был обнимательным маньяком и при любом удобном случае переплетался телами и конечностями с тем из них, кто попадался ему под руку первым, а иногда и с обоими сразу. Казуторе было неловко, когда в объятиях оказывался он один, потому что Чифую все время был где-то рядом, но затем становилось ещё более неловко, потому что Чифую подключался к объятиям, и вместо одной пары стискивающих его рук оказывалось две.       — Задушите, — кряхтел Казутора в такие моменты и пытался вырваться, но Чифую и Баджи только смеялись и обнимали его крепче. И в конце концов Казутора примирился с этим и перестал сопротивляться, закрыл глаза на неловкость и понемногу учился наслаждаться и получать удовольствие. И даже испытывать счастье. Жизнь начала налаживаться, и все могло бы быть идеально, если бы не ночные кошмары.       Вскакивая посреди ночи и заполошно дыша, он каждый раз мысленно благодарил Чифую и Кейске, что разрешили ему спать отдельно — иначе точно, пинаясь и отмахиваясь во сне, разбудил бы, и посыпались бы вопросы, а как на них отвечать, если все это — подсознательное, просто проекция страхов, картинки, которые рисует подсознание, но избавиться от них никак не получается, даже если в течение дня он спокоен и получает много улыбок и теплых прикосновений? И каждый раз, просыпаясь в холодном поту, он немедля бросал взгляд в сторону Чифую и Баджи и надеялся, что день, когда он всё-таки разбудит кого-то из них, наступит не раньше, чем день, когда его кошмары наконец закончатся.       Время уже почти десять вечера. Они с Чифую и Кейске только что вышли из кинотеатра, почти одновременно втянули носом свежий позднеосенний воздух и рассмеялись этой синхронности. Им радостно, легко и счастливо — Кейске улыбается, опуская руки на плечи Чифую и Казуторы и чуть приобнимая их. Ему все равно на чужие взгляды — впервые за все время, что они живут бок о бок, звезды сошлись так, что они смогли выбраться куда-то все вместе: Кейске закрыл проект и смог раньше уйти домой, в магазине, где работают Чифую и Казутора, был переучет. Они освободились в четыре и тут же позвонили Кейске, предложив встретить его с работы. Поужинали в кафе неподалеку от его офиса и пошли в кино на вечерний сеанс. На выбор было только два фильма — мелодрама и экранизация какой-то манги, о которой Чифую неплохо отзывался, но Казуторе, как, в общем-то, и остальным, было все равно, что смотреть. Главное — чтобы вместе и чтобы, расположившись в мягких креслах, можно было осторожно держаться за руки, изредка поглядывая друг на друга и улыбаясь.       Казуторе казалось, что он действительно счастлив — не было омрачавшего его непривычно легкое душевное состояние предчувствия, что что-то пойдет не так, и хотелось безоглядно, забыв о тревоге, рвущей солнечное сплетение и тяжелым молотом бьющей туда, где череп крепится к позвоночнику, просто наслаждаться моментом, потому что прямо здесь и сейчас все было хорошо. Они просто шли домой, где их ждал вечерний чай и теплая постель, где можно было бы наконец-то совсем расслабиться и, пожелав друг другу спокойной ночи, закрыть глаза, запечатлев на веках на еще несколько недолгих секунд последнее, что увидишь перед собой — лицо Чифую, красивое, умиротворенное и с тронутыми легкой полусонной улыбкой губами.       До дома идти еще двадцать минут, и пусть прогулка действительно кажется приятной, а ноябрьский вечер — даже не особенно холодным, они идут пешком уже около получаса, и усталость все-таки имеет право начать брать над ними верх.       — Давайте срежем здесь, — предлагает Кейске. Казутора на мгновение приподнимает в удивлении брови: как это так, Кейске сдался первым. Тот, пусть и повернут боком, словно прочитав его реакцию, поясняет:       — У Чифу пальцы околели совсем.       Голос Кейске привычно теплый, даже скользнувшие в нем нотки недовольства и желания оправдаться за свои слова не отдают холодом, но делают ситуацию яснее. Казутора чувствует укол сочувствия — и к нему, и к Чифую, прикрываться которым он тоже не стал бы просто так — резкий, но такой побуждающий к действиям. Чифую на слова Кейске лишь бурчит что-то, но, чуть повернув голову, Казутора, окутанный все это время спокойствием и даже наслаждавшийся поразительной легкостью в голове, наконец замечает и руки, которые Чифую держит в карманах своей все-таки тонковатой для ноября куртки, и чуть приподнятые, чтобы сохранить тепло, плечи. У Казуторы куртка явно теплее, а еще есть шарф. Он разматывает его и набрасывает Чифую на шею, даже не окликнув его — тот ойкает от неожиданности и поворачивает голову. Даже в едва освещенном переулке, через который они и решили пройти, чтобы сократить дорогу, заметно, что кончик носа Чифую чуть покраснел, а сам он, напряженный от холода, с чуть взьерошенными волосами, выглядит нахохлившимся воробушком.       Казутора улыбается. Осторожно, чувствуя привычное смущение и легкую дрожь волнения, подходит ближе, почти вплотную, и обматывает шарф вокруг его шеи, аккуратно выправляет из-под него капюшон куртки и прячет под него концы, завязанные нетугим узлом.       — Вот, так тебе будет теплее, — задержав на мгновение ладони на плечах Чифую, комментирует Казутора. Смущается еще больше, как будто только сейчас поняв, что вообще сделал, и отнимает руки.       — И правда, так теплее, — тихо говорит Чифую и тянется пальцами, чтобы чуть поправить шарф. — Спасибо, Казутора.       Казутора улыбается и опускает глаза. Чифую комфортно и тепло, и это греет его лучше любых шарфов. Казутора, на самом деле, готов отдать ему вообще все, и, думается ему, он не станет чувствовать себя от этого сильно хуже: сейчас ему кажется, что главное в его жизни — люди рядом с ним, и если у них все в порядке — пусть хоть потоп, он и глазом не моргнет.       — Очаровательно, просто очаровательно. Какая идиллическая картина, — раздается за спиной Казуторы голос, пропитанный холодом и таким цинизмом, от которого все существо за секунду разбивается вдребезги, как стекло, в которое со всей дури бросили камень.       Казутора вздрагивает, глаза его широко распахиваются помимо его воли, а кожу словно обдает жидким азотом — он почти цепенеет, разом окунувшийся во все свои дурные предчувствия сразу. Ему даже не нужно оборачиваться, он узнает этот голос из тысячи.       — Казутора, — продолжает издеваться человек за его спиной. — Не представишь ли мне своих спутников. Как-то это даже невежливо, — в голосе обида, настолько ненастоящая, словно ее испытывает не человек, а пустая внутри, с негнущимися руками и ногами кукла. Казутора даже не может пошевелиться, он просто смотрит на Чифую, все ещё стоящего напротив него и непонимающе переводящего взгляд то на него, то на человека за его спиной, и слышит мерный, ритмичный звук, с которым металлический предмет раз за разом мягко, игры и веселья ради ударяется о человеческую ладонь. Глухой, но такой тревожный звук. Оборачиваться страшно, но если он этого не сделает, все может стать куда хуже.       — Казутора, — лениво, растягивая гласные, продолжает человек, — где твои манеры? Ты и в исправительной школе был той ещё невоспитанной занозой, и сейчас, я вижу, дела с этим обстоят все так же прискорбно…       От приторного голоса в желудке все встаёт комом и накатывает чувство, что сейчас вырвет. Казутора пытается сглотнуть слюну, но она сделалась настолько вязкой, что, кажется, просто встаёт поперек горла.       — Что же мне с тобой делать, Ханемия? — за спиной снова притворно вздыхают, и каждое слово сопровождается ударом металла о ладонь. — Наверное, мне нужно научить тебя, как вести себя в обществе? Твои спутники наверняка страдают оттого, какой ты неотесанный болван.       Казутора холодеет. Ему страшно смотреть на Чифую и Баджи, но он поднимает взгляд. Оба напряжены, едва не приняв боевую стойку, Кейске хмурится, не сводя глаз с человека за спиной Казуторы, лицо Чифую выглядит спокойным, но в свете тех скудных фонарных лучей, едва касающихся переулка, Казуторе кажется, что в его глазах всё-таки что-то есть. Ярость пополам со страхом. И его самого окатывает новой волной ужаса, настолько мощной, что земля начинает качаться и уходить из-под ног.       — Что тебе нужно? — не выдержав этого спектакля, спрашивает Кейске. — Почему бы тебе просто не отвалить от нас и не пойти по своим делам?       Человек за спиной Казуторы усмехается, надменно и вместе с тем безумно — похолодевшая уже, кажется, до минимальной отметки термометра кровь совсем застывает в жилах.       — Кейске, бери Чифую и уходите, — тихо говорит Казутора. Он знает, что Кейске скорее всего его не послушает: прежний Кейске никогда бы не стал убегать, но теперь, когда у него есть Чифую, у Казуторы теплится надежда, что здравый смысл возобладает над всем остальным, и он просто убежит прочь, чтобы спасти свою жизнь и жизнь Чифую.       — Мда. Сам невоспитанный, и друзей своих тому же учишь, — фигура из-за его спины делает шаг вперед, выступая вперёд и позволяя едва доходящему в переулок грязно-желтому свету осветить себя — не полностью, лишь часть туловища, облаченного в чёрное застегнутое под горло пальто и аристократичные, привлекательные даже при таком освещении черты лица. Казутора знает, что скрывается за этой красивой, с ноткой пафоса и утонченности картинкой, поэтому даже не засматривается.       — Кейске, пожалуйста, — повторяет он, вкладывая в голос столько отчаяния, чтобы у того даже сомнений таких не возникло, бежать или не бежать. Чтобы осознал, насколько опасен человек, вышедший из темноты. Чтобы как можно скорее уводил отсюда Чифую. — Просто уходите. Чифую, ты слы-       — Какой назойливый, — брезгливо резонирует со свистом сжимаемой человеком в руках телескопической дубинки, и уже в следующее мгновение Казутора валится на асфальт, получив подсечку под колени. Сухожилия и мышцы жжет, а воздух вышибло из легких с такой силой, что гортань горит, и каждый следующий вдох проходит по ней, раздирая тысячей острых осколков.       Казутора пытается встать, приподнимается на локтях, дышит осторожно и часто, но тут же получает пинок в живот — болезненный, и дыхание снова спирает до потемнения в глазах. Кейске рвется ему на помощь, но секунда — и он отлетает в стену, Казутора слышит приглушенный звук удара, и спустя мгновение тело Кейске сползает на землю.       — Чифую, беги же, — из последних сил приподнявшись на локтях, хрипит Казутора. Его лицо тут же впечатывают в асфальт: одной щекой он чувствует, как вдавливается в кожу шероховатое покрытие, другой — подошву ботинка, с силой давящего на его скулу.       — Захлопнись уже, — голос все еще томный, но уже полный раздражения раздается невысоко, едва ли в полуметре от его уха. Его приподнимают за волосы, больно потянув, и резко опускают, следом снова придавливая ботинком. К горлу подкатывает тошнота, глаза заволакивает слезами. В голове мутнеет. Он зажмуривается, дыша сквозь зубы, бессильно, ненавидя себя за то, что не может защитить ни Чифую, ни Кейске. Слышится еще один глухой звук. Под щекой становится мокро, и сперва Казутора думает, что это его собственные застилавшие глаза слезы, но это что-то теплое, что высыхает на коже, стягивая ее липкой пленкой. Осознание заставляет в ужасе распахнуть глаза: прямо напротив собственного лица он видит лицо Чифую. Остекленевшие глаза, потемневшие от его собственной крови волосы, приоткрытые губы.       — Смотри, что ты натворил, Ка-зу-то-ра, — произносят его имя нараспев, медленно, растягивая гласные, с такой издевкой, что каждый слог вонзается в тело больнее очередного пинка. Казутора снова пытается приподняться, кричит, но все, чем удостаивают его — глумливая усмешка из-за плеча, когда человек, уничтоживший все, что было ему дорого, вытерев дубинку о подкладку пальто, выныривает из переулка, мелькнув достающими до плеч косами.       Глядя на застывшее лицо Чифую и лежащего неподалеку не подающего признаков жизни Кейске, Казутора упирается ладонями в асфальт, оглашая подворотню новым, полным слез и отчаяния криком. И просыпается.       Щекой все еще чувствует тепло — не такое, как во сне, живое, от соприкосновения кожи с кожей, и первые мгновения даже не верит, что это все оказалось сном, что сейчас он в своей постели, а не в сыром каменном переулке, не освещенном ничем, кроме скудного света фонарей с проспекта.       — Казутора, — шепотом зовет его Чифую. Его ладонь лежит на щеке Казуторы — отсюда и тепло — а большой палец осторожно поглаживает ее, стирая скатывающиеся из глаз слезинки. — Все хорошо, это был кошмар, просто кошмар, — успокаивает он.       Казутора распахивает глаза и смотрит на него — просто очертание в темноте, но спустя несколько секунд зрение привыкает к почти полному отсутствию света, и все-таки получается разглядеть Чифую, целого и невредимого. Живого.       — Чифую, — шепчет он и, даже не задумавшись, накрывает его ладонь своей и мягко вжимает в щеку, чтобы чувствовалось, еще ярче, еще острее. — Ты… — он хочет сказать «жив», но обрывает себя на полуслове, будто если он озвучит это, то не убедится окончательно, но даст страху обрести форму и даст Чифую повод думать, что ему на самом деле есть, чего бояться. Поэтому вместо слов лишь молча мотает головой и прижимает ладонь Чифую еще сильнее.       — Расскажи, — словно прочитав его мысли, просит Чифую.       Казутора нервничает. Вслушивается в звуки, приподнимается на локте, нехотя разорвав прикосновение, и смотрит в сторону Кейске — от того не исходит никаких звуков, и Казутора мысленно рад, что не разбудил еще и его: тогда все было бы вдвойне неловко и ужасно.       — Кейске танком не разбудишь, так на работе выматывается, — шепчет Чифую. Чуть расправив одеяло, укладывается набок, прямо поверх, подложив ладонь под щеку. А второй снова тянется к щеке Казуторы и мягко гладит, скользя дальше, к волосам. — Расскажи.       Чифую сейчас так близко, что они соприкасаются коленями, пусть и через одеяло, но это кажется Казуторе очень интимным, но одновременно чем-то из далекого детства, из тех моментов, когда родители еще не замкнулись на вражде друг с другом, и мама часто приходила к нему и ложилась рядом вот так, колени к коленям, и, гладя его по волосам, рассказывала какие-нибудь истории, или он рассказывал ей — как нашел возле садика красивую стекляшку и припрятал, чтобы другие не нашли, или как в первом классе влюбился в девочку из параллельного. Это успокаивает. Он делает глубокий вдох и говорит:       — Мне приснилось, что вы с Кейске умерли.       Он не хочет говорить, что их убили. И не хочет вспоминать в деталях — ни это, ни исправительную школу, где он познакомился с главным виновником этого, и еще, на самом деле, многих других его ночных кошмаров. Ран Хайтани, его брат и еще несколько типов из того же поколения превращали в ад жизнь всех младших «воспитанников» тогда, и с тех пор в их укладе жизни вполне могло ничего не измениться.       Чифую не задает вопросов. Он только угукает и осторожно кивает.       — Тебе, наверное, часто снятся кошмары? — спрашивает он после минуты раздумий. — Я заметил, что по утрам ты нередко очень встревожен.       Казуторе неловко, он чувствует, что доставляет неудобства, снова. Но врать Чифую ему не хочется, да и это не имеет большого смысла — тот и так все понимает, да и скажи он об этом или нет, легче ведь все равно не станет, и кошмары от этого не прекратятся.       — Часто, — признается он. — На самом деле, очень.       — Ты чего-то боишься? — интересуется Чифую, вновь поглаживая его по щеке. Мягко, успокаивающе.       Разговор начинает утекать куда-то в совсем личное: он никогда ни с кем не делился своими страхами и признавался в них лишь самому себе, поэтому понимал, что облечь их в слова будет для него нелегко. И не хотелось тревожить Чифую: не было того нежелания расстраивать, которое обычно испытывают дети, утаивая что-то от родителей, но было другое — понимание, что он действительно примет все близко к сердцу. Пусть ничего плохого в этом не было, но сердце Чифую нужно было беречь. Поэтому Казутора и не знал, что лучше ему ответить, чтобы рассказать правду лишь наполовину.       — Это просто в основном неприятные моменты из прошлого, — уклончиво отвечает он.       Чифую ничего не говорит на это, и молчание кажется Казуторе слишком многозначительным и тяжелым. Словно он его раскусил, поймал на вранье и теперь разочарован, поэтому и не хочет ничего говорить, чтобы не получить в ответ еще одну ложь или недомолвку.       Тяжело вздохнув, Казутора снова набирает полные легкие воздуха и наконец решается:       — А еще мне в последнее часто снится, что с тобой и Кейске что-то случается. Этого я и боюсь. Боюсь, что не смогу что-то сделать, защитить вас. Вы ведь мне очень дороги, оба, и я не хочу потерять вас.       — О, Казутора, — шепчет Чифую и порывисто обнимает его. — Мы будем в порядке, и ты тоже будешь в порядке, хорошо? Это просто сны, не думай о плохом, и твой мозг перестанет мучить тебя. Просто попробуй.       Казутора на это лишь кивает. Ситуация видится ему безнадежной, и надежда на то, что что-то может вот так просто взять и измениться, видится ему весьма и весьма призрачной, чем-то из разряда невозможного. Но он, конечно же, не говорит об этом. Просто, пользуясь моментом, прижимается лбом ко лбу Чифую и шепчет:       — Спасибо.       — Все будет хорошо, — отвечает на это Чифую и тычется кончиком носа о его нос.       Со стороны футона Кейске слышится копошение. Чифую и Казутора синхронно приподнимаются и смотрят в сторону одеяльного кокона, в котором все это время мирно посапывал Кейске. Кокон шевелится, и в конце концов уголок одеяла отлетает в сторону, открывая лохматую голову и обнаженные плечи. Баджи ерзает, позевывая, и наконец поворачивается в сторону нарушителей собственного спокойствия.       — Вы чего шумите? — недовольно и сонно спрашивает он.       Казутора нервно усмехается.       — Танком, значит, не разбудишь? — тихо шепчет он на ухо Чифую, и тот смеется.       — Это что-то из ряда вон, — также на ухо отвечает он Казуторе. — Казуторе приснился кошмар, и он немного меня разбудил, — отвечает он Баджи под очередную порцию зевков и сонных сопений с его стороны.       — Тащи его сюда вместе с его футоном, — бурчит он. — Сколько времени вообще? — он тянется за телефоном и, нажав кнопку разблокировки, смотрит на часы. — Два тридцать, — страдальческим тоном объявляет он. — Идите сюда оба и давайте уже спать.       Казутора непонимающе смотрит то на него, то на Чифую. «Кейске же это не серьезно?» — думает он. — «Он же просто не проснулся, вот и бормочет всякое». — Он вздыхает, ничего не говоря, просто глядя, как Кейске снова окукливается в одеяле, оставляя торчать лишь верхнюю часть головы по кончик носа.       — Может быть, так тебе будет спокойнее? — задумчиво тянет Чифую. — Может, если мы будем совсем рядом, ты не будешь переживать о нас даже подсознательно и дурные сны исчезнут?       Казутора цепенеет. Замирает в волнении, потому что по телу начинает разливаться жар и холод одновременно — с ледяными кончиками пальцев контрастирует обжигающее тепло внизу живота, трепещущее как пламя на ветру и разливающееся дрожью под кожей. Это был лишь вопрос времени — когда ему придется все-таки положить свой футон вплотную к футону Чифую, но он не рассчитывал на то, что это время наступит так скоро.       И теперь, глядя на то, как Чифую не торопит его, а просто терпеливо ждет, какое решение он примет, он понимает, что хуже волнения будет только горечь оттого, что он сейчас ему откажет, пойдя на поводу у каких-то понятий правильности, которые к ним троим, в общем-то, и так уже практически не применимы.       — Боже, Казутора, долго ты еще будешь с мыслями собираться? — раздается новая порция сонного бухтения со стороны футона Баджи. — Ты стесняешься? Уговаривать надо?       — Кейске, — мягко осаждает его Чифую, — будь помягче и уважай чужое личное пространство.       — А вы уважайте чужой сон, — бурчит Баджи. — Чифу, пока Казутора решается, принеси мне водички, пожалуйста, — просит уже ласковее, — а ты, Казутора, не забывай, что тебе завтра на работу, и нужно выспаться.       — Тебе, кстати, тоже, так что давай не бухти и окукливайся обратно, воду принесу, — в той же мягко-ворчливой манере отвечает ему Чифую и отправляется на кухню.       Едва он скрывается за дверью, Казутора поднимается со своего футона, берет его за края и осторожно тянет к футону Чифую. Отодвигает одеяло и усаживается, скрестив ноги и уложив ладони на лодыжки.       — Вот и правильно, — хвалит его Кейске, — ты мог бы лечь между нами, но Чифу не пинается по ночам, а вот насчет тебя я не уверен, — он усмехается, перекатывается на футон Чифую и медленно и нежно гладит Казутору по бедру. Кожа Казуторы в ответ на прикосновение тут же покрывается мурашками, до такой степени, что становится зябко. Он стремительным движением перехватывает пальцы Кейске и наклоняется в его сторону, чтобы оставить на его кисти осторожный поцелуй.       — Я как будто уже ко всему этому привык, — тихо, скорее сам себе, рассуждает о, отпуская его руку и возвращаясь в прежнее положение.       — Вот и хорошо, — так же тихо отвечает все-таки услышавший его Кейске.       Чифую приносит воду. Кейске возвращается на свой футон и делает всего один маленький глоток прежде, чем поставить чашку на подоконник и снова окуклиться в своем одеяльном коконе, теперь уже до утра, и Казуторе кажется, что вся эта просьба принести воды была лишь для того, чтобы он мог спокойно переместить свой футон, не испытывая лишнего волнения от присутствия Чифую.       Комнату наполняет уютная тишина, и проникнувшись ею и вновь проснувшимся после отступившего уже кошмара трепетным чувством, Казутора, подождав, пока Чифую, чуть поерзав, устроится на своем футоне, тянется к его одеялу и поправляет его, заботливо натягивая его чуть повыше. Потом укладывается сам. Повернувшись лицом к Чифую, тычется лбом в его плечо в жесте признательности и тихой, но плохо скрываемой внутри себя любви.       — Спокойной ночи, Чифую, — уже почти сонно шепчет он и тычется лбом еще раз, заменяя этим прощальный поцелуй.       — Ночи, Казутора, — звучит куда-то ему в макушку, и Казутора очень надеется, что ему не показалось, что вслед за этим ее мягко и очень осторожно коснулись губы Чифую.