Под одним одеялом

      Казутора просыпается до восхода солнца. На часах еще нет шести, но доспав последние три часа спокойно, он чувствует себя отдохнувшим, поэтому приподнимается на постели и оглядывает комнату. За окном еще темно. Балкон мешает разглядывать светящиеся окна соседних домов и количество неспящих в них жителей, но фонари еще не горят — это Казутора все-таки может видеть. Кейске и Чифую еще спят: одеяльный кокон за остаток ночи так и не распутался, но Чифую, как будто к этому уже привыкший, просто обнимает его рукой, прижимаясь грудью и животом и закинув на него ногу. Казуторе думается, что Кейске спать так, должно быть, очень жарко. А еще что хочется прижаться к Чифую с другой стороны и обнять его тоже. Но даже притом, что у него нет чувства, что ему это не позволено, он все же не разрешает себе сделать это: тревожить его сон уже второй раз за ночь — это кажется Казуторе в некотором роде даже кощунственным. Хотя сердце сжимается в груди оттого, как сильно он этого желает. Сонные Чифую и Кейске выглядят трогательно, и губы трогает мимолетная улыбка, когда Казутора, встав с постели, оглядывает их в последний раз прежде чем осторожно прокрасться к выходу из комнаты. Сегодня его смена, а значит, Чифую заслужил отдых, и он поможет ему хотя бы тем, что приготовит какой-никакой завтрак и соберет бенто для себя и Кейске.       Он входит в кухню и прикрывает за собой дверь, чтобы сделать шумы, которые он наверняка будет издавать, чуть тише, и надевает фартук поверх спальной футболки. Прохладный пол слегка холодит ноги, и Казутора жалеет, что так старался поскорее выскользнуть из комнаты, никого при этом не разбудив, что не взял с собой ни носков, ни тапочек. Хотя к холоду ему, в общем-то не привыкать, — успокаивает он себя и принимается за дело. Сперва отмеряет мерным стаканом рис, промывает его и кладет в рисоварку, тут же заливая водой. Включает ее и принимается за омлет. Казутора немного нервничает, хозяйничая на кухне, которая, по сути, является святая святых Чифую, но рутинные действия и мысли о том, что он хоть немного облегчит жизнь ему, взвалившему на себя практически все домашнее хозяйство, немного помогают восстановить равновесие.       Нарезая брусочками дайкон и соломкой — огурцы и морковь, Казутора задумывается о прошедшей ночи. Он предвосхищает вопросы, которые наверняка захочет задать ему Чифую, и еще большую порцию тех, что может услышать от Баджи, когда наконец тот начнет расспрашивать его о частоте и причине таких ночных пробуждений. На данном этапе своей жизни, когда наконец появился какой-то намек на спокойствие и стабильность, воспоминания о причинах его ночных кошмаров с какой-то стороны кажутся ему нелепыми: Кейске простил его и принял его чувства даже спустя столько лет, он рядом, жив и здоров, и Чифую тоже, и на горизонте не маячит никто, кто мог бы навредить им обоим. Но затем другая его часть обрывает на корню все эти мысли об умиротворенном, уютном счастье и напоминает, что беда всегда приходит откуда не ждали, и Казутора даже предположить не может, в какой момент его хорошая жизнь может снова превратиться в то, чем она была раньше, а он сам останется в итоге ни с чем.       Тишина вокруг становится неуютной и неприятной. Даже шипение риса в рисоварке, всегда являвшееся для Казуторы чем-то, что ассоциировалось с домом или его подобием — что можно было связать с пусть даже мимолетным, но спокойствием, перестало успокаивать его. По спине вдоль позвоночника, от поясницы и до самого затылка, пробежал холод, а пальцы, державшие помидорку черри, которую он намеревался разрезать пополам, дрогнули.       «Все будет хорошо, все будет хорошо, это просто твои мысли, это не реальность и она никогда не станет такой», — повторял он себе как мантру, пытаясь делать глубокие вдохи и долгие выдохи, чтобы унять вспыхнувшую внутри панику. Он чувствовал себя тревожно сколько себя помнил, но никогда не боялся будущего так сильно, как сейчас, потому что теперь ему было что терять. Его чувства к Баджи и Чифую, такие разные по своей природе, были тем, что превратило его существование в то, что люди называют жизнью, показав, что переживания могут быть не только неприятными, и напомнив о том, что это такое — когда тебя ждут дома. По сути Кейске и был первым человеком в жизни Казуторы, который с самых первых дней их знакомства дал ему ощущение, что он нужен и важен, и сейчас, спустя столько лет, что они провели порознь, круг замкнулся.       То, как легко Баджи принял обратно Казутору вместе с его чувствами, все еще казалось ему удивительным. Его любовь к нему все эти девять лет разлуки была чем-то сродни шрама на сердце, ноющего, зудящего, и от него во все стороны по каждому сосуду и каждому капилляру разливалась смешавшаяся с отчаянной тоской вина. Что-то в его подсознании говорило ему, что ему стоило поступить совсем иначе, а не решать за двоих. Что можно было хотя бы поговорить, а не срываться и исчезать лишь для того, чтобы потом терзать себя всякими «а если бы». И в их первую встречу, внутренне умирая оттого, какой Кейске ослепительно красивый, он умирал еще и от стыда. Стыдно было принимать его доброту, видеть его улыбку, совершенно искреннюю даже после совершенного им, по сути, предательства, ранившего их обоих, но Кейске наверняка больше. И когда Кейске признался, что все, что он чувствовал к Казуторе тогда, он чувствует и сейчас, это ударило Казутору под дых. Потому что как вообще так можно? Так легко просто взять и отпустить прошлое и впустить его в свое настоящее, представив как практически неотъемлемую его часть. Это было выше понимания Казуторы, но в этом все-таки был весь Кейске. Потому что он всегда был таким — легким, открытым ко всему, но открывающим свое сердце лишь избранным, полным неожиданностей и самым живым и ярким из всех, кого он знал. За это Казутора и полюбил его в свои тринадцать. И любит до сих пор.       Эти мысли вместе с очередной порцией стыда приносят и немного успокоения. Пальцы перестают дрожать, дышать становится чуть легче. И, упершись руками в стол, Казутора оценивающе смотрит на плоды своих трудов и удовлетворенно кивает. Тихо пиликает таймер на рисоварке. Казутора спешит выключить ее и смешивает уксус, соль и сахар для заправки. На часах без двадцати семь, а это значит, что через десять минут нужно будить Баджи. ***       Кейске просыпается от вибрации телефона под подушкой. Тихо стонет, засовывая под нее руку, выуживает телефон и смотрит на экран, сонно щурясь. Чифую все еще спит, мирно посапывая и прижавшись к нему со спины, и Кейске обреченно выдыхает: у него сегодня выходной, и придется постараться выскользнуть из постели так, чтобы не разбудить его раньше времени. Осторожно ерзая, выпутывается из одеяла, чуть подминает его, словно пытаясь для Чифую заменить себя им, еще способным какое-то время хранить остатки его тепла, и присев на футоне, озирается по сторонам. Постель Казуторы пуста, с кухни доносятся тихие звуки, значит, Казутора никуда не сбежал и наверняка пытается готовить завтрак.       Баджи усмехается мысли о возможном побеге Казуторы, но смешок этот — с налетом горечи. Все эти дни, что Казутора живет с ними, Баджи чувствует себя немного странно. Ему хорошо, и он спокоен, потому что оба самых дорогих для него человека каждый день находятся фактически у него под боком все свободное время, но также ему тревожно. А вдруг что-то пойдет не так? Вдруг Казутора решит, что для него это слишком, что они оба, и Баджи, и Чифую, с их заботой и опекой, — это чересчур, и в один момент просто возьмет и исчезнет снова, на этот раз позаботившись о том, чтобы они точно больше никогда не встретились. Баджи, конечно, почти всегда своей жизнью доволен, чувствует себя спокойным и счастливым и уверен практически во всем, что делает, но это не значит, что он не может ощущать тревогу. Редко, но она все же накрывает его, и пусть Баджи старается расценивать ее лишь как напоминание о том, что не все в его жизни может проходить гладко и легко, но моменты вроде этого кажутся ему действительно болезненными. Потому что Казутора — тот аспект его жизни, на который он не может влиять, и ощущения, которые он испытал, когда Казутора просто сел в машину и уехал в неизвестном направлении, до сих пор отзываются в его памяти настолько живо и болезненно, что мысль о том, что это может повториться, омрачает его спокойное счастье и заставляет нервничать.       Но сейчас это ощущение затихает так же стремительно, как и появилось. Не взяв ни одежды, ни даже тапочек, с одним лишь телефоном в руках Кейске осторожно выходит из комнаты и движется в сторону кухни. Застревает на полпути, читая наконец то, ради чего он был разбужен в такую рань, и входит в кухню, хмурясь и зябко, с сожалением о том, что не потрудился одеться, ежась. Он обнаруживает Казутору в примерно таком же, как у него, наряде, — исключение здесь — футболка, которая на Казуторе все-таки надета, и фартук, — перемешивающим рис в чаше рисоварки деревянной лопаточкой. Подходит тихо, попутно размышляя о полученном сообщении, и приблизившись вплотную, осторожно приобнимает со спины, утыкаясь носом в волосы на затылке.       — Привет, — тихо шепчет он, чувствуя, как напрягается, но уже спустя мгновение расслабляется вновь тело Казуторы под его ладонью.       — Доброе утро, — отвечает Казутора, чуть повернув голову, и выпускает из рук лопатку, чтобы сжать пальцы Кейске своими. Всего на мгновение, за которое Баджи окончательно отпускает. — Ты мог спать еще целых семь минут. Что-то случилось?       Отстранившись, Кейске разворачивается и упирается бедрами в кухонную тумбу, становясь к Казуторе почти вплотную.       — С работы написали, — вздыхает он. — Мой коллега, который должен был лететь на конференцию в Окинаву, сообщил, что его полчаса назад забрала скорая, и сейчас наша секретарь в срочном порядке переоформляет билеты на меня. А меня никто даже не спросил.       Кейске снова вздыхает. Да, это звучит немного капризно, но такие моменты всегда, пусть и незначительно, но выбивают из колеи. Ему, конечно, льстит, что в его молодом по общим меркам возрасте он считается специалистом довольно высокого класса, который может представлять их компанию на всеяпонской градостроительной конференции, но в то же время одна мысль о том, чтобы несколько дней не видеть в первую очередь Чифую, с которым он не расставался больше, чем на несколько часов, наверное, никогда, отзывается внутри него штормящим негодованием.       — Ты переживаешь? — осторожно спрашивает Казутора, закончив перемешивать рис, и тянется за формочкой для онигири. — Боишься, что не справишься?       Кейске усмехается и чуть льнет к его плечу.       — Не боюсь, — отвечает он. — Это как раз-таки не проблема.       Вечная бравада притихает, уступая место волнительному желанию быть откровенным. Кейске заметил за собой, что в последнее время слишком занимают его всякие мысли тревожного толка и желание озвучивать их, просто потому, что так легче, и все сомнения и страхи рассеиваются, стоит только поделиться ими с кем-то, кто выслушает и отнесется с пониманием.       Он не успевает продолжить, как слышит из уст Казуторы многозначительное: «Ох». Понимание приходит мгновенно, но вместо того, чтобы сокрушаться о том, что он сказал то, что Казутора, конечно же, тут же воспринял на свой счет, он лишь мягко улыбается.       — Ничего не ох, — передразнивает он, чтобы разрядить обстановку и расслабиться самому, и ласково треплет Казутору по волосам. Настроение начинает понемногу возвращаться к прежнему, и он поясняет, опуская ладонь на плечо Казуторы и чуть поглаживая: — Просто я беспокоюсь, что буду без вас обоих очень скучать.       Казутора кивает. Его глаза светятся вниманием и пониманием, когда он смотрит прямо в глаза Кейске. Вытерев руки о фартук, он отзеркаливает жест Баджи, опуская ладонь ему на плечо, и грустно улыбается.       — Ты не боишься оставить меня с Чифую? — осторожно спрашивает он. Кейске надеялся, что он не услышит этого вопроса, но Казутора был бы не Казутора, если бы не задал его. И когда это происходит, он лишь мягко целует его в лоб и делает тихий глубокий вдох.       — Нет, — мотает головой он. — Я уверен, что ты позаботишься о нем так же, как это делал бы я сам.       — Но…       Казутора снова погружается с головой в свои сомнения — это видно по насупленным бровям и морщинке между ними. И по опустившимся уголкам поджавшихся губ. Кейске может читать его как открытую книгу, и это ему всегда, безусловно, на руку, пусть и хочется уже, чтобы Казутора понял уже наконец, что ни к чему здесь все эти оговорки, условности и пустые страхи.       — Здесь не может быть никаких «но», — прерывает он его, мягко накрывая его губы пальцами. — Я не знаю, сколько еще понадобится времени, чтобы ты перестал сомневаться во мне. В нас, — поправляет он себя и мягко скользит к его щеке, чтобы прижаться к ней ладонью в жесте, полном нежности и привязанности, — но я в тебе уверен. Я доверяю тебе, как доверял, когда мы были детьми, и Чифую тоже тебе доверяет. Что бы ты там себе ни думал, понимаешь? Поэтому мне будет спокойнее, если я буду знать, что Чифу не останется один, что есть кто-то, кто любит его и кто будет рядом с ним в мое отсутствие.       Казутора понимающе кивает и слабо, но, кажется, совершенно искренне улыбается.       — Я буду заботиться о нем и беречь его, — обещает он, прикрывая глаза, и осторожно касается ладони Баджи губами. Кейске улыбается в ответ. Он в этом ни капли не сомневается.