7 (Казутора)
2 июня 2022 г. в 05:00
В итоге они укладываются ближе к одиннадцати. Что бы ни говорил Чифую о том, что спать ему захочется еще не скоро, но завтра на работу — и ему и, за компанию, Казуторе. Поэтому, перебравшись в гостиную, они смотрят по телевизору первую попавшуюся, но оказавшуюся интересной дораму, единогласно решив не дожидаться завтра, чтобы позвонить Баджи, записывают для него видеосообщение, в котором спрашивают, как у него дела и рассказывают новости, немного дурачась, и достают из шкафа свои футоны.
Для Казуторы наступает еще один неловкий момент. Вечер прошел для него куда легче и непринужденнее, чем он представлял, прокручивая раз за разом все те шероховатые моменты, с которыми они с Чифую могут столкнуться из-за его, прежде всего, постоянной скованности и смущения. Но он совершенно, просто напрочь забыл о том моменте, когда им все же придется укладываться спать. И теперь, пока Чифую расстилает футон на полу, он просто стоит со своим в обнимку, колеблясь и снова сомневаясь. Хотя в глубине души понимает, что сомневаться тут, в общем-то, уже давно и навсегда не в чем.
Чифую поправляет одеяло и оборачивается. Казутора видит по его выражению лица, что он хочет что-то сказать, но тут же мотает головой, улыбается — может быть, чуть неуклюже — и стелет свой футон рядом с его.
— Поспи завтра, я приготовлю завтрак, — предлагает он, пока Чифую достает свою спальную майку. — И бенто тоже приготовлю.
Чифую оборачивается и качает головой, прижимая к груди футболку. Его губы тронуты улыбкой, а в уставших глазах пляшут искорки.
— Ты сегодня уже готовил завтрак, — мягко отвечает он, — и бенто тоже собирал. У тебя завтра выходной, поэтому я сам все сделаю, — он подходит к Казуторе и мягко касается его плеча. — Отдохни.
Казуторе хочется возразить, что столько сна ему, в общем-то, не нужно, и что он просто хочет хоть немного облегчить Чифую жизнь, ведь он и без того занимается домашним хозяйством практически в одиночку, и приготовить нехитрый завтрак и собрать еду с собой — самое малое, чем он может ему в этом помочь. Но вслух он этого не говорит. Знает, как Чифую упрям, и что шансов на то, чтобы переубедить его, у него практически нет, поэтому не говорит ничего. Просто неуклюже накрывает ладонь, лежащую на его плече, своей — короткое, но многозначительное прикосновение, которое он сам же и разрывает спустя несколько секунд.
— Тебе нужно в душ? — спрашивает Чифую Казутору. — Я постараюсь не задерживаться в ванной надолго, но если ты хочешь спать, пропущу тебя первым.
Казутора мотает головой:
— Схожу завтра утром, — мягко отмахивается он, — не спеши.
— Хорошо, — улыбается ему Чифую. — Если вдруг уснешь, пока меня не будет — спокойной ночи, — говорит он, чуть склонив голову к плечу.
Казутора кивает, но думает, что обязательно, даже если глаза будут слипаться, его дождется. Он даже не укладывается на свой футон — идет на кухню, заглядывает в шкафчики и холодильник, чтобы понять, какие продукты нужно купить завтра и есть ли из чего приготовить завтрак и еду на работу, проверяет, закрыта ли дверь и только затем возвращается обратно в комнату. Гасит верхний свет, чтобы вместо него включить маленький светильник, стоящий на одной из полок, и переодевается, складывая свою одежду аккуратной стопкой рядом со своим футоном.
Эти рутинные действия унимают легкое волнение внутри него: первая ночь рядом с Чифую и без Баджи — для него почти событие. Он думает, что не удивится даже, если в итоге совсем не сможет уснуть. И еще думает о Баджи. О том, как без него непривычно тихо, и о том, что действительно очень сильно по нему скучает. Девять лет, что они были порознь, были непростыми для него, и он прикипел к нему снова с удивительной быстротой, буквально с первой встречи. С Баджи, кажется, по-иному и нельзя: Казутора не встречал в своей жизни кого-то настолько сияющего уверенностью в себе и обаянием — и в этом он совсем за все эти годы не изменился. Может быть, разве что мягкость Чифую сгладила в нем все острые углы, сделав его чуть податливее и сменив его извечную яркую напористость напористостью нежной. Казутора улыбается своим мыслям, но затем грустнеет: после всего этого тоска по Баджи становится лишь сильнее, ему хочется быть рядом, и еще он сожалеет о том, что все это время практически ничем не отвечал ему на его внимание. За исключением того поцелуя, которого он и сам от себя не ожидал и от которого они выпали в осадок оба, между ними не происходило по его инициативе с того времени ничего теснее объятий, больше неловких, потому что Казутора всегда беспокоился о чувствах Чифую. И лишь тогда, в месте, с которым он готовился распрощаться, он отпустил себя, потому что Баджи на самом деле чертовски его притягивал, и от нервов или от чего-то еще срочно захотелось дать ему это знать. Баджи — как вечное приключение, лихая авантюра, от которой сердце почти гудит в груди от быстрого биения, и это то, что Казуторе всегда нравилось и за что, собственно, он его и полюбил.
Он тяжело сглатывает, разглаживая ладонью складки на одеяле. Сейчас ему кажется, что он не справляется: за всем этим старанием привыкнуть к ним обоим — и к Кейске, и к Чифую, и попытками свои чувства к Чифую принять и одновременно с этим от него же самого зачем-то скрыть, он совершенно не заботился о том, что чувствует Кейске, наблюдая за всем этим. Внутри зарождается жгучее, рвущееся наружу желание сделать что-то немедленно, чтобы он знал, что у Казуторы тоже есть к нему чувства — не сказать, а именно сделать, потому что говорить можно что угодно и одних слов здесь непозволительно мало. Казутора вздыхает. Любить — невероятно сложно, а еще сложнее — любить двоих, так, чтобы позволить себе окунуться с головой в эти чувства, чтобы разрешить принять чужую заботу и начать отвечать, отдавая себя взамен, потому что так этого хочется, но так страшно. Как будто начни он действовать, и тут же наружу выберется вся его сущность, искалеченная еще с детства и порой не знающая до сих пор, что он должен чувствовать и как поступать. И тогда они оба — и Баджи, и Чифую испугаются и отвернутся от него, потому что кому он будет нужен такой — со всеми своими страхами, социальной неловкостью и крепкой привязанностью с панической боязнью разлучиться или сделать что-то не так. Ведь то, что они видели до сих пор, было лишь верхушкой айсберга. А что будет, когда покажется он весь.
Мягкое прикосновение теплой ладони к плечу выдергивает его из раздумий.
— Все хорошо? — тихо интересуется Чифую. Не отнимая ладони, он обходит его и опускается на свой футон, укладывая свободную руку на колени.
Казутора качает головой и замирает, любуясь: неяркое освещение делает черты его лица еще мягче и аккуратнее, а влажные после душа волосы, обрамляющие лоб и касающиеся щек, придают очарование настолько сильное, что не хочется отводить взгляд. Закусив губу, Казутора завороженно смотрит, не желая говорить сейчас вообще ничего, чтобы не разрушить этот чудесный момент. Но затем он вспоминает о данном себе обещании быть отзывчивее и не отказывать себе в том, чтобы в ответ на полные нежности и ласки прикосновения дарить ласку в ответ, не стыдясь и не скрывая своих чувств и демонстрируя привязанность, которую, на самом деле, так хочется выразить — и через слова, и через осторожные прикосновения.
Казутора тянется ладонью, медленно, несмело, касается пальцами влажной челки и чуть отводит ее в сторону, заправляя за ухо. Он мысленно надеется, что его пальцы дрожат не настолько сильно, чтобы это не осталось незамеченным, и неловко улыбается, глядя Чифую прямо в глаза. Чифую улыбается тоже. Тепло, нежно — как, кажется, один он умеет, и прикрывает глаза, словно жмурясь от удовольствия.
— Устал? — тихо спрашивает Казутора внезапно севшим голосом и прочищает горло, мысленно ударяя себя ладонью по лбу за идиотский вопрос — это, конечно, лучшее, что можно спросить в двенадцатом часу у человека, пережившего непростой день, да еще и разбуженного посреди ночи им же самим.
— Немного, — чуть качает головой Чифую и открывает глаза. — Давай уже укладываться.
Он ложится первым и накрывается одеялом. Поворачивается на бок, лицом к Казуторе и укладывает ладонь под щеку. Казутора гасит свет и отзеркаливает его действие. Даже притом, что теперь он едва ли видит лицо Чифую, это действо кажется ему невероятно интимным. Они лежат друг от друга в полуметре, если не меньше, и смотрят друг на друга сквозь темноту, дыша одним воздухом.
— Казутора? — тихо зовет Чифую, высвобождает из-под одеяла ладонь и мягко опускает ее на его плечо. — Расскажи…
Казутора не спрашивает, не уточняет, что именно ему следует рассказать. Он и так все понимает. Но от этого сейчас не легче. Хотя и скрывать что-то уже порядком надоело и не хочется.
— Только не осуждай меня, пожалуйста, — прикрыв глаза, тихо просит он, сомневаясь, что Чифую с его добротой и искренностью, и желанием понять всех и каждого и не остаться в стороне, если с кем-то происходит плохое, вообще на такое способен.
Чифую мотает головой — Казутора понимает это по шуршанию его подушки — и аккуратно гладит его, медленно, успокаивающе, согревая теплом сквозь одеяло. Казутора зажмуривается чуть крепче, делает глубокий вдох и начинает свой рассказ.
Он говорит обо всем. О том, как они познакомились с Кейске, как натворил дел и как потом, отбывая наказание, придумал себе, что он — асоциальный отброс с плохими задатками и ужаснейшими перспективами и что лучшим вариантом будет просто скрыться, уехать и не видеться с Кейске больше, чтобы своими дурными замашками и репутацией не тянуть любимого даже в такие, казалось бы, детские годы человека за собой на дно.
Он уехал к бабушке. В деревню в горах в двухстах километрах от Токио, где она жила вместе с его дядей, младшим братом его отца. Жизнь его была не весть что, и такой же и осталась: ни особой привязанности, ни теплых родственных чувств, ни полного взаимопонимания. Бабушка, которая видела его пару раз за жизнь, все-таки старалась, Казутора видел это и был ей благодарен. Но сам, в своей голове, он чувствовал себя чужим для всего мира. И еще идиотом — с годами это чувство в нем стало только сильнее и крепче, и оттого делало все больнее. Потому что тем, о ком он думал практически каждую свободную минуту, был Баджи. Сказать, что он сожалел о своем решении — не сказать ничего. Это чувство жрало его изнутри, драло когтями тысячи кошек, и сердце его сжималось болезненно каждый раз, когда он вспоминал его лицо, улыбку и смех. Но Казутора не мог не вспоминать. Это было чем-то вроде насилия над собой — думать, думать и думать об этом, прокручивая в голове все яркие моменты их жизней и приправляя все это кошмарными моментами из снов, в которых Баджи убивал его — неважно, физически или морально, больно было одинаково и одинаково после всего этого хотелось и умереть, и просто рвануть к нему и попросить за все прощения. Но он в итоге не сделал ни того, ни другого.
Бабушка заболела, когда ему стукнуло двадцать один. Дядя к тому моменту спился и тратил жизнь на то, чтобы валяться в канаве, периодически являясь к бабушке и прося у нее деньги, которых у нее не было — ни на выпивку, ни на собственное лечение. Родители ничем не помогли, безразлично пожав плечами, и Казуторе пришлось искать подработку, хватаясь за любую работу, которую только предлагали, и брать в долг у всех, у кого только можно было взять. В итоге все было напрасно: через год мучений бабушка умерла, не оставив после себя ничего, кроме дышащего на ладан одноэтажного дома и пары фамильных драгоценностей, которые она до последнего не хотела продавать, даже видя, насколько бедственное сейчас их финансовое положение. Казутора продал их на следующий же день после похорон, снедаемый угрызениями совести, но получив за них внушительную сумму, все же почувствовал немного облегчения: с одним из соседей, у которых он брал в долг, получилось рассчитаться почти полностью. Около полутора лет ушло на то, чтобы расплатиться с остальными, со всеми, кроме одного — тот, видя, что Казутора уже ни жив, ни мертв от работы без сна и отдыха, сказал, что он может отдать долг когда сможет, и торопиться не нужно. И еще посоветовал уехать в Токио, потому что там с работой будет получше и зарплата будет повыше. Казуторе тогда эта идея не показалась хорошей, но все еще пьянствующий и регулярно требующий денег теперь и у него дядя все-таки стал для него стимулом. Казутора не рассчитывал, что в Токио ему будет житься лучше, но надеялся на то, что хотя бы немного спокойнее, потому что не будет никого, кто помешает ему сосредоточиться на собственной апатии и дать ей наконец себя поглотить.
… — Но вышло совсем иначе, — заканчивает Казутора. Чифую молчит. Дышит медленно, и у Казуторы складывается впечатление, что он просто уснул под это унылое повествование имени жалости к себе. Но он ошибается. Чифую делает глубокий вдох, чуть ерзает на подушке и переворачивается на спину. Тянется рукой к ладони Казуторы, а когда находит ее, мягко сжимает его пальцы своими.
— А тот твой сон… В котором мы с Кейске умерли, — внезапно осторожно начинает он.
— Вас убил парень, с которым я познакомился в исправительной школе, — шепотом перебивает его Казутора и вздрагивает от вставшей перед глазами картины. — Он был старше на два года, и более жестоких людей я, наверное, не встречал никогда. Он не дрался лучше всех — в его поколении и кроме него было полно тех, кто был склонен к насилию, но он был практически единственным, кто действительно получал от этого удовольствие. Я не знаю, что с ним сейчас, но иногда мне снится он, его брат и те, кто был к ним близок, и каждый раз они убивают меня, или Баджи, или вас обоих.
Казутора жмурится, потому что говорить об этом тяжело, пусть это и просто сны — настолько, что невидимая рука сковывает горло, а слюна становится такой вязкой, что каждая попытка сглотнуть ощущается так, словно он пытается проглотить камень.
— Все будет хорошо, — успокаивающе шепчет Чифую. Чуть сдвинувшись, он перемещается на его футон и льнет головой к его плечу. — Ты в безопасности, мы все в безопасности, эти люди вряд ли вспомнят тебя — думай только об этом. И о том, что не поступи ты тогда так, как поступил, все могло бы обернуться иначе для нас для всех. Если, конечно, тебе нравится то, что ты сейчас имеешь, — чуть менее уверенно заканчивает Чифую и, боднув Казутору в плечо, чуть отстраняется.
Казутора сдвигается вслед за ним сам. Мягко тянет на себя их переплетенные ладони и мягко касается ладони Чифую губами.
— Нравится, — шепчет он и оставляет на ладони еще один нежный поцелуй. — Конечно, нравится.