«Anduniё» — значит Закат

Вечером накануне возвращения из Арменелоса я превратилась в белую тень, чтобы, не замечая никого и ничего, бесшумно ускользнуть из белокаменного плена и, забыв про бренность, взлететь душой до самых небес. Как никогда раньше мне хотелось уйти от распутья городских огней, приблизиться к истинному солнцу. Я стремилась подняться выше, словно утопающий, жаждущий вдохнуть свежий воздух, и в некотором смысле я действительно тонула. Только вместо океанской пучины был город – безупречный водоворот двуличия и праздности, паутина великолепия, безумие, зашедшее слишком далеко. Арминалет захватил меня, как чудовище в ослепительно-белой личине, помутил чувства, запутал мысли, перевернул душу, искромсал время. Время... Всю жизнь я доверяла этой стихии, пожалуй, самой загадочной на свете, знала, что, если слышать и слушать его подсказки, поток часов, минут и дней сам вынесет тебя на берег. На этот раз я тоже не испугалась Времени, снова позволила себе довериться ему – и оказалась обманутой. Обманутой, как никогда жестоко. И платой за мои иллюзии были колебания свинцового маятника, неумолимо качавшегося из одной темноты моей души в другую, не прекращая, с доводящей до безумия точностью. Нет в мире ничего могущественнее времени. Оно способно иссушить моря, развеять горы по ветру, повернуть реки вспять; почему же его порой так мало остаётся для людей? Приговор подписан. Всё решено. Отчего же тогда покой покидает меня с каждым днём? Знакомая тропа, мощённая белым камнем, уже потускневшим за тысячелетия, медленно завивается вокруг белого склона, ветер чуть слышно шуршит в листве вековых деревьев, колышет подол светлого платья, мягкими прикосновениями словно приглашает меня продолжать путь. Я поднимаю потерянный взгляд наверх, туда, где исчезает в небе недостижимая вершина Минул-Тарик. Яркие, высокие серые тучи затягивают небо, сквозь них на землю проливаются бледные лучи солнца и редкие прохладные капли. Весь мир будто превратился в седую пустоту. Весь мир – и моя душа. Свадьбу назначили на тридцатое Метелайрэ – последней день этого лета. Так как решение было утверждено в конце месяца Вирессэ, это означало, что остаткам моей вольной жизни отпущено всего лишь четыре луны. Раньше знатные нуменорцы, как и квэнди, выжидали по меньшей мере год от помолвки до свадьбы. Теперь этот обычай решили опустить, почти единогласно признав его «бесполезным пережитком времён подражания эльфам». Что ж, как мера предосторожности эта традиция и в самом деле утратила смысл: на землях Эленны никогда не велось войн, во всяком случае таких, в которых я или Зигур рисковали бы погибнуть, а, так как брак заключался по расчёту, наши чувства друг к другу в проверке не нуждались. «Мне кажется, всё идеально, – говорила я, когда возникала необходимость излагать своё мнение перед заинтересованными важными особами. – Последний день лета – поистине символическая дата... – И, дабы избежать риска двоякого толкования этой фразы, я спешила присовокупить: – ...Ибо, в то время как огненное золото покроет землю, здесь, в самом сердце Анадунэ, наступит новая весна». Я хорошо понимала, что лишний вздох не спасёт утопающего, но только продлит его муки, и всё же по-прежнему считала идеальной датой нашей свадьбы сорок восьмое число тринадцатого месяца года. В заученных и отшлифованных словах было мало искренности, они исходили из разума, которым я привыкла подавлять и направлять порывы сердца. Долгое время мне удавалось действовать по подобному принципу, и потому вначале ничто не омрачало моего настроения сверх самого факта предстоящего замужества. Но сегодня, когда в календаре перед глазами предстала зловещая надпись «первое Метелайрэ», все попытки убедить себя в собственной непоколебимости пред ликом судьбы разбились, словно весенний лёд. Этим утром состоялся очередной приём во дворце. Как и обычно, за мраморным столом сидело шестеро человек – два величества, две светлости, одно высочество и я. Мрамор был очень холодным; его цветные фрагменты складывались в узор, изображавший не то какие-то дивные сады, не то традиционный орнамент эпохи Тар-Ардамина. Скрестив руки вокруг дымящейся чашки крепкого харадского кофе, я погружалась в далеко не солнечные мысли. Фрески на стенах изображали прекрасные, величественные земли Эленны, простирающиеся под прозрачно-лазурным куполом неба, и казалось, что завтракаем мы не во дворце, а на полпути восхождения на Менельтарму. Именно тогда у меня как никогда обострилось желание оказаться на склонах Священной Горы по-настоящему. Когда во время беседы в очередной раз затронули тему свадьбы, отец нехотя заметил, что необходимо обсудить распределение всех расходов. – Всё уже решено. За проведение торжества отвечают три дома – королевский, андунийский и пеларгирский. Каждый должен оплатить треть, – постановил Ар-Фаразон. – Ваше величество, позвольте, – сию же секунду возразила амиль. – Даже предварительной суммы всех издержек могло бы хватить на королевскую свадьбу. Наш дом невелик и готов взять на себя не более шестой части. – Её речь звучала вежливо, однако за внешней мягкостью в голосе Альмариан скрывалась всем знакомая готовность твёрдо стоять на своём, появлявшаяся у неё при необходимости защищать интересы (в частности материальные) её близких. – Значит, оставшаяся шестая будет на вас. – Когда Тар-Мириэль произнесла это, взгляды коронованных особ упали на андунийского князя. Подобный исход был вполне предсказуем. Очевидно, размах свадьбы обещал быть поистине грандиозным, словно женился не советник короля, а наследник престола (что, впрочем, было недалеко от правды). Мой голос в подобных вопросах не играл никакой роли, и посему очень скоро, понадеявшись, что старшие примут мудрое решение, я вновь унеслась вслед за своими мыслями туда, где заканчиваются границы моей памяти и прошлое смыкается в единый омут с будущим. Внезапно я ощутила мысленный удар. Будто кто-то резким движением прекратил полёт моих мечтаний, холодной и непреклонной рукой пригвоздил их к земле. Такое происходило со мной не впервые, и я уже знала, что силой, ощущаемой мной в подобные минуты, был равнодушный и неумолимый, так запросто приковывающий меня к реальности взгляд янтарных глаз. Зигур, как повелось, сидел прямо напротив меня. Он тоже не участвовал в беседах королевской и княжеской четы, и его нежелание поддерживать разговор, несомненно, было обусловлено иными причинами. Я сделала очередной глоток кофе и, чуть скривившись от горечи, исподлобья взглянула на наречённого. Как обычно, советник короля был одет с иголочки, ни один волос не выбивался из его причёски, ни одна эмоция не нарушала безупречно-ровного выражения лица. Хоть в одном легенды точно не врали: Гортхаур действительно мог делать свой облик возвышенным и прекрасным. Но, смотря на него, я невольно задавалась вопросом: действительно ли он так циничен и холоден, каким предстаёт обществу? В самом ли деле он не способен ни на какие человеческие эмоции, чувства, добродетели? Ещё несколько недель назад мой ответ был бы однозначным. Но всё изменилось. Теперь я не могла быть уверена ни в чём: ни в одной мысли, ни в одном ощущении. Нет, я не влюбилась, и, – сохрани меня, Элберет! – во мне не возникло и тени каких-либо тёплых чувств к Врагу, однако моё внутреннее равновесие было нарушено. Окончательно я поняла это на балу. Несмотря на то, что, как подобает хозяйке праздника, я старалась уделить равное внимание всем гостям, сполна насладиться своей свободой в последний раз мне не удалось. Я общалась с Зигуром не больше, чем с кем-либо из юношей-эдайн, но даже за самым приятным и лёгким дружеским разговором не могла отделаться от неизбывного чувства его присутствия. Я ещё никогда не встречала существо, от которого исходила бы такая внутренняя мощь, как от Саурона. Я понимала, что до сих пор не знала никого опаснее его. Ибо сверхчеловеческая сила тёмного майа страшила меня... и увлекала. Невероятно, но, когда я становилась в пару с Зигуром, чтобы открыть бал, мне казалось, что могущественные волны его силы вовсе не несут мне враждебности; они сбивали меня с ног, но не сокрушали, а подхватывали. Словно эхо леденящих кровь воспоминаний, в небесах пророкотал отдалённый гром. Я огляделась, но не стала останавливаться и, лишь накинув на голову капюшон, прошептав краткую молитву и понадеявшись, что священное уединение в садах Минул-Тарик поможет мне успокоить душу и упорядочить мысли, продолжила путь по широчайшему витку гигантской спирали, закрутившейся перевёрнутым штормовым вихрем в самом сердце Эленны. Чернота души Саурона не является тайной ни для кого. Следуя устоявшейся логике вещей, нетрудно понять, что все тягости должности советника короля он принял на свои бессмертные плечи не от любви к народу дунэдайн. Но что делать, если опыту тысячелетней давности начинают противоречить не только голоса за пределами сознания, но и сам здравый смысл? Я искренне люблю Эленну, и именно родина для меня – высшая из ценностей. Состояния наживаются и теряются. Деньги обесцениваются, а богач может в одночасье стать нищим. Друг способен вонзить кинжал в спину, и даже самая крепкая любовь не защищена от опасности быть разрушенной временем. Однако ничто, никто и никогда не отнимет у меня Нуменорэ. Здесь, в садах восточных склонов Менельтармы, чувство уверенности в этом становится как никогда твёрдым. Созерцая эти деревья и камни, вслушиваясь в журчание горного ключа, и даже вглядываясь в даль, где возвышается манящий и отвратительный Арменелос, всем сердцем я понимаю, что, будучи в здравом уме, никогда в жизни добровольно не уступлю и дюйма всего этого врагу, кем бы он ни был. Всё усложняет лишь одно обстоятельство. В последнее время я стала задаваться совсем другим вопросом: а был ли Саурон Врагом? Конечно же, я не забывала ни одного из известных его злодеяний. Тысячи, сотни тысяч жизней, оборванных, подавленных, загубленных им навсегда, продолжали существовать в безграничных чертогах мировой памяти, их стенания отражались протяжным и пронзительным эхом в вечности, проникали между строк архивов и хроник, звенели в звуках песен, будоражили струны и моей души. Но, как на беду, в то время как я скользила рядом с Гортхауром по паркету сквозь заполненный музыкой и светом воздух, в моей голове внезапно пробуждались веющие безумием воспоминания. Высокие своды зала сжимались, сияние свечей меркло, и я погружалась в беспросветный мрак катакомб; за песнями скрипок неслышно нарастал рёв разгневанной тверди, и посреди всего этого ужаса, в сердце страха, хаоса и смерти – твёрдые руки, поднявшие меня во тьме; ровный голос и уверенная поступь, вселившие в меня отвагу. В такие моменты, не продолжавшиеся дольше сердечного удара, вся неприязнь к Тху улетучивалась, меня пронзала насквозь почти безумная благодарность, смешанная с восторгом. В самой глубине души – очень глубоко, там, где начинаются инстинкты, – я наслаждалась танцем, втайне жаждала, чтобы он продолжался как можно дольше – и не могла признаться в этом даже себе. А стоило мне чуть углубиться в ощущения, попытаться охватить ситуацию рассудком, как всё моё существо отвергало реальность. Мир перевернулся. Всё смешалось, и ни роскошь Арменелоса, ни андунийские закаты, ни вдохновенные молитвы на пустых склонах Менельтармы не могли помочь мне обрести гармонию. Словно сама природа возвещала о том, что ничто и никогда уже не будет таким, как прежде.

***

Моя мать не была потомком Эльроса. Её предки, в чьих жилах текла кровь Дома Беора, в эпоху власти Ар-Гимильзора примкнули к Верным, не пожелавшим скрываться от гонений в Роменне, и потому отплывшим в Эндорэ, где потом и осели. Их дом, как и многие другие, утратил прежнее влияние и бóльшую часть богатств, но кто мог отнять у них гордость, красоту и любовь к великому прошлому? Альмариан впервые увидела Нуменор уже девушкой. Было это во времена благословенного Тар-Палантира, когда многие Верные, пострадавшие за годы правления его предшественников, вновь обретали права и почёт, и потому их семья была принята в арменелосском дворце. Там амиль и тётя впервые воочию увидели цвет королевства – принцессу Мириэль, прекрасную наследницу престола; тогда ещё помолвленного на ней княжича Элентира; её кузена – обаятельного и порывистого Калиона и его лучшего друга – Амандила, наследника Андустар. Все они состояли в родстве друг с другом и, как поговаривали, по красоте и стати немногим уступали квэнди. Верные считали их новой надеждой на возрождение величия Нуменорэ. Четверо молодых людей всегда держались обособленно, однако, в силу своих воспитания и молодости были приветливы по отношению к своим гостям, местным или прибывшим из-за океана. Посему две пеларгирские сестры, Альмариан и Ариэндис, без труда стали частью круга друзей принцессы. И, пожалуй, для матери исход этой дружбы оказался самым благополучным. – Женщине должно разделять любовь мужа к трудам его и пламя его духа, иначе превратит она его в существо, любви недостойное*, – повторила я на одной ноте цитату, кочующую от матери к дочери почти с начала эпохи, после чего несколько печально вздохнула. – Амиль... Слова Нунет мудры, и я представляю, как в своё время они вдохновляли тебя, но твой муж – андунийский князь и вождь Верных; мне же предстоит стать женой душегуба, лжеца и предателя. – Тебя и твоего супруга объединит священная клятва, и с тех пор твоя жизнь окажется в его руках, и, куда бы он ни направлял свои думы и силы, по всем законам ты должна будешь следовать за ним, – молвила она спокойно и рассудительно, не сводя с меня взгляда светло-карих глаз. – Бой с жизнью часто неравен, девочка моя, и, оказавшись в твоём положении, ни одной женщине, как бы умна и сильна духом она ни была, не выстоять в нём в одиночку. Мир полон вещей, способных погубить нас, и порой лишь в наших мужчинах мы можем искать защиту. Да, бесспорно, душа Зигура черна, но он – самое могущественное существо в смертных землях. Ты окажешься с ним в одной лодке, и, раскачав её, лишь погубишь себя и навредишь всем нам. – Равно как и загоревшись к супругу любовью, – изрекла я, возвращаясь мысленно в таинственную ночь в королевском саду и воскрешая в памяти речи Тар-Мириэль. – Я ступаю по лезвию ножа. В этот миг что-то переменилось в амиль; на её лицо словно упала тень. Мои ли неосторожные слова стали причиной её внезапной печали? Не успела я окликнуть маму, как она, задумчиво отведя взор, сама дала мне ответ: – Ариэндис была как солнечный луч – женственная, скрытная, самоотверженная, но слишком наивная; и тот, кому она отдала весь свой свет, этим воспользовался. В конце концов он взял в жёны другую богатую и знатную девушку и по сей день имеет всё, о чём желает, а сердце милой сестрицы опустело и стало домом могильных червей. И даже сохрани Ариэндис жизнь, ничто уже не вернуло бы ей её будущего. – Амиль глубоко вздохнула, и затем с мрачной суровостью в голосе добавила: – Слишком много дорогих мне людей оказалось на краю бездны из-за страсти, и я отдала бы всё, чтобы моя дочь не оказалась следующей. Альмариан не любила подробно вспоминать кончину своей старшей сестры; некогда она была очень привязана к Ариэндис и, хотя та оставила мир ещё до рождения Элендила, до сих пор каждую зиму чтила её память. – Но не думай о тёте с осуждением, – отрезала мать, поймав и мгновенно прочитав мой взгляд. – Да, она поступала неразумно, и смерти этой можно было легко избежать, однако пути судьбы подчас намного запутаннее, чем кажутся сперва. Быть может, однажды безрассудство Ариэндис обернётся для нас великим благом; ибо, коли мы выполним всё правильно, близок час, когда станет оно искуплением совершённых нами ошибок. Мне оставалось только мысленно пожать плечами. И почему в последнее время, стоит мне обратиться за советом и помощью к кому-либо из близких, любая беседа рано или поздно упирается в недосказанность, двусмысленность или загадку?

***

Ночь уже покинула посеревшее небо, но солнца не видно; белые дома бросают тяжёлые тени на замшелые мостовые, чугунные скамьи, изящные фонтаны и каменистые набережные, где разбиваются солёные волны, свежие брызги которых некогда подарили столько надежд и мечтаний юному сердцу. Море рядом, и вид его волшебен. Однако я избегаю смотреть в сторону берега, ведь за полмесяца плавания я успею вдоволь налюбоваться водной гладью, в то время как свой родной город мне суждено увидеть в следующий раз не раньше чем через несколько месяцев. А между тем здешние скалы, фонари, прибрежные сосны для меня являются гораздо большим, чем просто пейзажем. Каждый завиток этих родных и заученных наизусть барельефов на фасадах и стенах оставил неизгладимый след в моей душе; в каждом из них живёт эхо детской песни, некогда славившей здесь на эльфийских наречиях красоту и великолепие владык Запада и героев Звёздного народа. Ныне же клёкот чаек в утреннем воздухе перемежается ликующими возгласами людей. Я поднимаю взгляд выше. Почти безоблачно. Губы изогнуты в улыбке – одной из тех, которые я научилась надевать на лицо и сохранять, в какие омуты и водовороты ни затягивали бы меня противоречивые мысли и чувства. Горожане легко и почтительно кланяются и приветствуют княжескую семью своего края, чтобы через четверть часа с ней же и распрощаться. Однако, будучи рождённой под одним небом с ними, я не испытываю того чувства тождества, которое обычно ощущают в такие минуты и которое было знакомо мне в детстве. Те из андунийцев, кто не спит, радуются. Машут рукой, прикладывая ладони к губам, выкрикивают имена, с искрящимися глазами желают доброго пути. Конечно, наивно полагать, что моя судьба их сколько-нибудь волнует, но сама мысль о том, что их княжна должна стать женой и матерью детей Зигура-Волшебника, пленного майа, носителя знаний Бессмертных, без всяких сомнений, льстит им. – Приятно, когда тебе рукоплещут? – внезапно произнёс Элендил. Я невесело согласилась: – Теплее на душе от сознания того, что хоть как-то можешь быть полезной своему народу. – Это ведь и твои люди, – продолжал он, – не забывай. Ты нужна им. Улыбайся, Телумэ; сегодня ты луч их надежды. Я безмолвно потупила взор. Всего лишь луч. Всего лишь надежды. Всего лишь сегодня. В рангар тридцати от воды мы спешились. Как подобает знатной девушке, я степенно следую к трапу за своими родителями. Поглощённая атмосферой порта, я, на миг позабыв обо всём на свете, подняла голову и, как заворожённая, засмотрелась на теряющиеся в канатах и парусах вершины мачт самого прекрасного из личных кораблей андунийского князя – «Амбаронэ». Когда сквозь шумовую завесу порта стало возможным расслышать плеск воды, внутри словно вспыхнул серебристый огонёк; ибо души потомков Эарендила принадлежат бездонной синеве Белегаэра. Пока отец отдаёт последние распоряжения команде, провожающие подходят к своим знакомым и родичам, чтобы проститься. Вот Нимлот, дочь главы андунийских верфей, шепчется о чём-то со своими родителями и братишками. Члены её семьи улыбаются, да и сама она выглядит ничуть не унывающей. Что ж, стать фрейлиной Тар-Мириэль – а именно за этим Нинквэ должна плыть на «Амбаронэ», – пожалуй, лучшая участь для Верной девушки в наши дни, и, быть может, всю дорогу в столицу моя подруга будет пребывать в волнительном предвкушении, если только и её думы не омрачает некая скрытая печаль. Сама же я в это время прощаюсь с Элентиром – ещё одним человеком, чья жизнь была некогда сломана страстью; но не его, а чужой – той, в которой он оказался лишним. Слова, которые он сказал мне в тот день на прощание, ещё долго звучали в моей памяти. "В какой-то мере мы всё-таки властны над временем. Оно всегда выполняет полную противоположность нашей воли." Водопадом уносятся в пропасть мгновения, и вот уже как будто через полупрозрачную лазурную вуаль до меня доносится гвалт города. Берег ускользает всё дальше и дальше, все эмоции гаснут, металлический скелет возвышенности тает, и в душе открываются новые тёмные пустоты. В один миг осознав происходящее, я испытала неудержимое желание кинуться к борту закричать: «Подождите!», в судороге протягивая руку, словно надеясь ухватиться за уплывающий силуэт Андуниэ. Но поздно. Я стою на палубе своего любимого корабля. С каждым мгновением он уносит меня всё дальше в синюю бездну, и только четырнадцать дней – четырнадцать колебаний маятника стоят между мной и роком. Чуть отдохнув в каюте и почувствовав, что Уинэн благоволит нам, я решила подняться на верхнюю палубу чтобы сполна насладиться новым днём. Корабль уже вышел в открытое море. Я прикрыла глаза и ощутилила, как моих ресниц коснулись тёплые золотистые лучи восходящего солнца. «Здесь я приветствую новую жизнь», – пронеслась в голове мысль. И в этот миг размышлений и уединения внезапно я услышала за спиной оклик: – Телумиэль! У меня захватило дух. Я мгновенно узнала голос; в последние несколько лет немногие называли меня таким именем. Едва не вскрикнув от радости, я обернулась: – Тельконтар? Не ожидала встретить тебя здесь! – Я не мог не обрадоваться, заметив знакомый силуэт в утренней дымке, – с приятной ироничной ухмылкой изрёк юноша и в своей манере добавил: – Спешу представиться – Разан Азрахило, младший помощник капитана. Он отвесил лёгкий поклон. – Младший помощник? – повторила я, ещё не до конца оправившись от изумления. – Странно, что никто меня не известил. – Твой отец оказал мне эту честь, – объяснил юноша. – И я сделаю всё, чтобы не подвести возложенные на меня ожидания. В его глазах, синих и глубоких рядом с водой, и голосе отразилась непривычная серьёзность. Зная с детства безбашенный нрав Тельконтара, я не могла отнестись к подобному жесту с доверием и потому мысленно усмехнулась. Мы виделись часто с тех пор. На правах родственника Элендила по жене Тэльконтар присутствовал за трапезами, а свободные от службы часы весьма редко проводил в одиночестве. Временами к нашим прогулкам присоединялись Эленьо, Тэльпэ или Нинквэ, а иногда нам удавалось пройтись по палубе вдвоём. Мы говорили много и о многом, перескакивали с темы на тему. Тельконтар мало изменился за четыре месяца: всё так же заносчив, импульсивен, остроумен; по-прежнему не может прожить десяти минут, чтобы «ненароком» чем-нибудь не похвалиться и никогда не упускает возможности развеселить меня и прочих собеседников занятной историей или блеснуть метким словцом. Во время подобных бесед душе делалось уютно и тепло, как никогда с самого момента помолвки, и, несомненно, в пору, когда в моей жизни померк весь свет, встреча с другом детства была лучшим подарком, который могла преподнести мне судьба. Вечерами я часто брала своё милое сокровище – деревянную флейту – и выходила на полубак*. Играя в лучах заката, я всем своим существом сливалась с ветром и солнцем, и весь мир переставал для меня существовать: были лишь морской воздух, заполняющий лёгкие, танец серебристых бликов на бескрайнем синем просторе, и мелодия, лившаяся из груди. Только эти самозабвенные минуты дарили мне подлинный покой. Только они позволяли мне чувствовать себя свободной. Это было на исходе первой недели плавания. В то время «Амбаронэ» огибал Форростар, и золотое сияние заката оставалось где-то за кормой. В этот вечер в воздухе витала какая-то особая магия. Даже когда я отложила флейту, музыка продолжала звучать – не то в рокоте морских бурунов, не то где-то внутри. Заворожённая этим потоком, я закрыла глаза и целиком погрузилась в него сознанием и, чувствуя, как встречный ветер развевает наполовину распущенные волосы, заиграла одну из самых дорогих сердцу песен, будто отражавшую всю суть моей души в своих нотах, и уже не делала различия между реальностью и полусном. – Ты похожа на Индиль из «Песни о "Даэроне"», – заметил Тельконтар, прослушав эту музыку. – Ведь та мелодия, которую ты так вдохновенно играешь, из этого произведения? Опомнившись от наваждения, я несколько потерянно обернулась: – Действительно, ты не ошибся. Давным-давно, когда Эленной правил славный и могущественный король, – гласила старая легенда, – лучшие мастера Андора собрались и построили величайший корабль из всех, что когда-либо знали моря сущего мира. И дали они ему имя – «Даэрон» – «Великий» . Возгордились нуменорцы своим детищем: ибо ни светлые Валар, ни эльфийские владыки Эндорэ и Амана никогда не видели такого большого и роскошно отделанного судна. И решили они снарядить его в дальнее плавание в Умбар. Многие богатые и знатные дунэдайн, цвет королевства, отправились на беду свою в это путешествие. Но в пути приключилось несчастье: корабль заблудился в тумане и, столкнувшись с подводной скалой, затонул. Лишь немногим удалось уцелеть и вернуться на Остров. Никто не знал наверняка, насколько легенда правдива. Говорят, что одним из спасшихся с «Даэрона» был менестрель. Добравшись до берега, он сложил известную песнь в память о трагедии и в назидание потомкам. – А ведь Индиль тоже была на корабле, чтобы на суше обручиться с ненавистным ей мужчиной, – вспомнила я и тут же незаметно для друга сжала ладонь в некрепкий кулак. Мне не следовало произносить такие, пусть завуалированные, признания вслух. Бесшумно вздохнув, Тельконтар положил руку на планшир*, так, что наши ладони соприкоснулись, и доверительно промолвил: – Моя жизнь тоже повернула не в то русло, в котором я хотел, чтобы она протекала. Однако судьбу не изменить, и зачастую мы должны её принимать, даже если не можем благодарить. В конце концов, сложись всё иначе, я не стал бы тем, кто я есть. В глазах его отразилась какая-то таинственная печаль; словно само море подарило им свою синеву. В этот момент луч заходящего солнца коснулся половины лица Тельконтара, и я увидела, что его скулу едва заметной нитью пересекал тонкий шрам. «Значит, и твоя жизнь не всегда была к тебе милосердна», – я понимающе посмотрела на друга детства. За три месяца его волосы заметно отросли, и теперь выгоревшие, чуть различающиеся по оттенкам пряди касались плеч; ветер растрепал их, и спереди они слегка неаккуратно ложились поверх повязки, закрывшей часть его лба. «В сражении с неверными ты получил эту отметину, или в трактирной потасовке?» – вопрошала я мысленно, и, глядя на Тельконтара, понимала лишь одно: она у него не последняя. В очередное утро сон разомкнул свои объятия, и я медленно открыла глаза, всё ещё будучи укутанной вязким теплом одеяла и убаюканной мерным покачиванием океанских волн. И в первые же мгновения нового утра, как молния, в сознании сверкнула мысль: сегодня двадцать девятое Метелайре. Я медленно приподнялась на локтях. Все думы по-прежнему витали в полусонном тумане, однако вместе с тем, как я просыпалась, осознание прокрадывалось в них горьким чернильным пятном. Пустота разверзалась внутри с новой глубиной. Я ступала на палубу медленно, время от времени будто выпадая из реальности, чувствуя, как качается остов корабля на волнах. Двадцать девятого Метелайрэ всё состояло угасающих красок. В знак того, что сегодня и я разделяю настроение природы, я надела платье из красного атласа и висящие серьги из кхандских рубинов. На исходе дня, не условливаясь ни о чём, мы c Тельконтаром в очередной раз встретились на носу корабля. В лимане Роменны «Амбаронэ» вновь взял курс на запад. Божественная кисть исполосовала небо широкими, расплывчатыми алыми мазками, и заходящее солнце, золотое, неяркое, как сказочное наливное яблоко, повисло низко в небе прямо впереди. Этот день был как вино, искрящееся белыми бликами в кристально-прозрачном бокале; как флейта, поющая лунной ночью; как вальс, танцуемый в одиночку. Скрип усталых мачт, свист нагретого ветра, рокот, с которым корабль рассекает невысокие волны – во все звуки и краски мира вплетались последние ноты неприкаянной летней печали. – Вот и всё, – обронила я, устремляя взгляд в никуда. – Завтра на рассвете «Амбаронэ» должен пристать в Роменнском порту, к полудню я буду в Арменелосе, а после... Я осеклась. Горло сдавил ком. После всего, что произошло, я уже не опасаюсь открыто говорить другу о том, что разрывало мне сердце, заставляло его леденеть от отчаяния. Впрочем, коли в этой жизни нам больше не суждено встретиться друг с другом так близко, – не всё ли равно? – Расскажи, что станешь делать ты после того, как кончится это плавание, – не поворачиваясь, негромко поинтересовалась я, погружённая в собственные думы. Я не видела лица Тельконтара, однако словно почувствовала рядом с собой его по-летнему тёплую улыбку. – Возможно ли спрашивать такое у человека, имя которого – Странник? – он отозвался вопросом на вопрос. – Свою лучшую участь я вижу в служении родине на море, однако Нуменорэ расколота. – Он приблизился ко мне ещё на один шаг, и, выдержав паузу, признался: – Я ещё не встречал такого достойного человека, образца мужества и чести, как лорд Амандил. – Вот как, – приятное тепло, вызванное его лестными и, по всей видимости, искренними словами о моём отце, разлилось по телу и заставило уголки губ приподняться. – Но говорят, имена влияют на судьбу. Похож ли ты на странника? – Жизнь только начинается, – Тельконтар пожал плечами. – Я Верный, а нынче все Верные рано или поздно становятся обречены на скитания, в прямом или переносном смысле этого слова. Но более того, я сделал выбор и навеки связал жизнь с морем. Тебе ли не знать, какой может быть эта стихия. Я оценивающе взглянула на Тэльо. Бурная, постоянная в своей изменчивости, но глубокая, и в глубине скрывающая неведомую мощь. Да, Тэльконтар. Ты именно таков. Ты амбициозен, и, кроме того, наделён удивительной и ужасной властью пленять людские сердца. Это опасное сочетание, губительное для целых государств. Мудро ли ты распорядишься своим даром, meldonya? Угольные тени на палубе становились всё длиннее и длиннее, и закат становился всё ближе... Быть может, когда я увижу его в следующий раз, моя жизнь уже не будет принадлежать мне. – Спасибо тебе за всё, Тельконтар. От всего сердца – спасибо; ибо блуждать бы мне в тени собственного отчаяния, не исцели ты его. Все эти дни мои чувства были для тебя что открытая книга. Только ты смог понять их и прочитать то, что кроется между строк. Ибо ты – мой друг; каким бы ты ни был, нас связывает память светлейшей поры нашей жизни, и ни одно лишнее чувство, холодное или тёплое, не оттеняет наших отношений; лишь потому я знала, что тебе можно верить. Подобно странствующей комете, ты ворвался в сумерки моей жизни чтобы, даровав свет, исчезнуть из неё на бессчётные годы. – Разве не святой долг друзей – помогать друг другу? – отозвался Тельконтар. – Завтрашний день разобьёт наши дороги, и лишь Единый знает, когда и как они вновь сойдутся и сойдутся ли вообще, но помни: покуда жив я и свободен, ты всегда сможешь положиться на верного тебе друга. Казалось, печально гудевший в снастях ветер подхватил все слова и унёс их прочь, за борт – в беспрерывно ускользающее прошлое. Всё непрочное колыхалось в его прикосновениях. Лишь два наших встречных взгляда оставались нетронутыми. Корабль пересёк пустоту. Всё так же стремительно он несётся вперёд, и теперь между нами и новым «завтра» пролегает только последняя летняя ночь. Закат, прекрасный, самый великолепный из всех, что мне приходилось видеть, являет себя миру. Мы же молчим и всё так же смотрим друг другу в глаза. Сколько времени прошло? Не знаю. Лишь когда солнце поцеловало свинцовую гладь, и на фоне золотого диска прорисовался чёрный силуэт башни Калминдон*, Тельконтар мягко коснулся моей руки и медленно, трепетно поднёс её к губам. Едва ощутимая дрожь, прошедшаяся по ладоням. Неуловимое движение век. Чуть больше глубокой морской синевы во взгляде, брошенном из-под ресниц, и всего лишь одно дыхание, завершившее мгновение, продлившееся чуть дольше, чем обычно. Как мало порой необходимо человеку, чтобы всё объяснить! – Namarië, Telumendis. Nai Eru lye mánata. Я улыбнулась, чувствуя, как вздымается в груди моей боль, холодная, чёрная, непреклонная, словно рокочущая штормовая волна. – Namarië, Telcontar. Nai elen siluva lyenna*.