Самое сложное – поверить

      В тот день Киллуа так не ответил Гону на вопрос об Иллуми. Он не сказал и пары слов, не назвал тему разговора и в целом, после позволенных слез, предпочитал эту тему не поднимать. Впрочем, Гон не уверен был, что Киллуа действительно плакал. Мокрые дорожки на его щеках легко могли оказаться лишь стекающими каплями дождя. Вот только смог бы дождь успокоить дрожащие его плечи? Или смогли бы успокоить их слезы? Или успокоение пришло из-за крепких и теплых под пронизывающим ветром объятий?       Если дождь и правда мог принести спокойствие, то Эствэйд за три долгих дня меняющейся от мороси к ливню погоды должен был стать одним из самых спокойных уголков на свете. Вот только должен был, но в одной конкретной вилле совершенно точно не стал. С каждым последующим одинаково дождливым утром настроение отдыхающих становилось все более тоскливым. Погруженные в полумрак пустынные помещения виллы все сильнее сквозили холодом, эхо звонче разбегалось вдоль стен, а кожаный диван стал сырым и от того противно липким.              Пустующий на улице бассейн пару раз принял в свои прохладные воды отважного Киллуа, но даже ему, мелко дрожащему после купания, столь экстремальные водные процедуры не слишком-то пришлись по душе. И по итогу, главными развлечениями в пустующей деревушке стали вылазки в прибрежные кафе и бесконечные фильмы, крутящиеся по телевизору. Далеко не худший вариант в сравнении с тем, если бы в такую погоду они скитались по лесу или горам, но и не самый лучший. Ведь в добавок к возникшей меж друзьями стене недоговорок за окном тянулись мрачные и угнетающие дни, не отличимые от утра или вечера и совершенно не способствующие поднятию настроения. И ко всем этим дням добавилось еще одно терзающее Гона душу состояние ожидания. Ожидание так и не пришедшего ответа.       Еще в первый вечер с той встречи в гостинице Гон написал на тот номер, что черкнул Хисока на крошечном листочке. Сообщение с его именем улетело в диалог и с того момента так и осталось доставленным, но не прочитанным.       Не было оно прочитано и в вечер третьего после встречи дня. Впрочем, к тому времени в мессенджере к нему добавилась еще парочка простого содержания текстов, вроде вопроса о хороших кафешках и совсем крайним уточнением возможности пересечься с ним до отъезда вновь. Отъезд был назначен на конец недели. И надежда на еще одну встречу с розоволосым его омегой с каждым днем растворялась, как опущенная в воду сахарная вата. Как раз та самая, что в целости и сохранности была донесена Килом из магазина и сейчас подвергалась отщипыванию крупных кусочков.       Сидя перед уже осточертевшим прибитым к стене телевизором, Киллуа следил за идущим чуть ли не круглые сутки детективом, а Гон, устроившись с ним рядом, изучал совершенно нудную, за пару месяцев так и недочитанную книжку, что должна была помочь организовать день и найти в нем время для всех желаемых дел. Конечно, информация полезная, как утверждала подарившая книжку тетя, но вот совершенно не интересная. Если бы не зарядивший так некстати дождь, книжка бы эта так и осталось лежать на дне рюкзака нетронутой.       И вот, когда очередная страница со скрипом была осилена и на пару раз, сбившись, перечитана, на телефон, мирно покоящийся на зарядке, пришло уведомление. Оно громко пиликнуло, и, чуть для приличия помедлив, Гон отложил книгу в сторону да, переместившись к ближайшей розетке, нетерпеливо ткнул два раза пальцем по темному стеклу.       На ярком экране блокировки всплыло написанное им самим же напоминание о скором выходе ожидаемого уже давно фильма. Сообщения, улетевшие в открытый по привычке диалог, так и зависли с серыми у их края галочками. И, лишь для убедительности, открыв профиль Хисоки, где тот не появлялся так же добрых три дня, Гон с удивлением обнаружил надпись «был 7 минут назад». Был, но сообщения так и не прочел.       С этим открытием хваткие пальцы необоснованной ревности ловко пробрались в уже не раз спутанные мысли и, поселившись в юношеской голове, подбросили совсем не утешающие вереницы размышлений, наконец, пришедших к тому, что Хисока, оставив Гону свой номер, непременно должен был хотя бы ему ответить. Написать, что занят. Гон бы понял прекрасно, чем тот занят, и больше не стал бы писать. Или хотя-бы мог уточнить, что свяжется с ним позже. Да прислать обычный смайлик в ответ на первое сообщение, но… Хисока видимо заинтересовался Гоном не столь сильно, чтобы соблюсти хотя бы какие-то правила приличия. Правда, Гон не был уверен, что для времени ответа на текстовые сообщения существуют правила приличия, но ему бы очень хотелось, чтобы такие действительно существовали.       – Так и не ответил? – одновременно с начавшейся мелодией рекламы прозвучал голос друга. Он выбил Гона из череды размышлений о правильности поступков Хисоки и заставил, оторвавшись от экрана, недоуменно поглядеть в сторону дивана. – Я спросил, не ответил ли он, – повторил Кил, теперь уже чуть более безразлично. Его взгляд, мутнувшись от Гона, вновь переместился к телевизору.       Гон не говорил другу о Хисоке. С того дня, как они закрыли тему с Иллуми, ни одна фраза, что напомнила бы ту встречу, не сорвалась с их губ. Гон искренне думал, что Киллуа не хочет вспоминать о том дне, и хранил молчание, боясь нарушить негласный запрет. Видимо, зря.       – Не ответил, – темные пряди на лбу едва заметно покачались след за движениями головы. – И… как давно ты знаешь?       – Что именно? – небрежно легко уточнил Киллуа.       – Что я жду его ответа.       Губы на светлом лице растянулись в поджавшейся странной улыбке, и, запрокинув на пухлую спинку дивана голову, Киллуа произнес:       – Не так сложно об этом догадаться, когда ты кидаешься к телефону при любом уведомлении, – его рука поднялась вверх, зависнув над запрокинутой к потолку головой, и все ее пальцы растопырились в стороны, будто бы Киллуа давал кому-то зависшему в воздухе «пять». – Он ответит тебе, как только сможет. Вряд ли удержится не ответить, – растопыренная ладонь, медленно прокрутив все пальцы, сложилась некрепким кулаком, и следом, когда обескураженный словами друга Гон уже хотел что-либо сказать, она опустилась на растрепанные белые волосы, а Киллуа все тем же безразлично-спокойным тоном продолжил: – Ему же тоже, как и тебе, интересно. Любому нормальному человеку интересно бы было. Да и в вашем случае нет для общения никаких препятствий вроде отношений с кем-либо еще.       – Кил… о чем ты говоришь? – пряча зарядившийся уже телефон в карман домашних шорт, Гон переместился ближе к другу.       Конечно, он знал, о чем именно говорил Киллуа. Он ни секунды не сомневался, что тот и без слов его все понял о нем и Хисоке, что прочитал по его лицу еще тогда, в гостинице, за столиком. Киллуа знал его так предельно хорошо, что любая ложь видна была, как темное пятно на белоснежной футболке. От него плохо что получалось скрыть. Он, как и сам Гон, многое видел, но о многом молчал.       – О том, что вы оба свободны и можете делать, что хотите, – прозвучал ответ.       – Нет. Ты говорил о другом.       Киллуа хмыкнул, ладонью прикрывая глаза.       – Так если ты знаешь, о чем я говорил, зачем спрашиваешь? – его голос чуть дрогнул, когда на острые его колени опустилась тяжелая голова, а чужая рука легла поверх той, что безвольно покоилась на диване. – Конечно я говорил о другом, Гон, – спустя долгие минуты молчания проговорил он. – О том, что вы никому ничего не обязаны и можете попробовать. О том, что Хисока, конечно, ни в одной плоскости не омега, но, если тебе нравится, то пусть будет такой, какой есть. Вы же все равно теперь не сможете забыть запахи друг друга. Поэтому пробуйте. Может быть у вас и выйдет что, – в словах Киллуа сквозила столь явно уловимая горечь, что даже Гон ощутил на своих плечах присутствие холодной печали. При условии, что то была лишь часть правды. И, наверное, стоило Кила остановить где-нибудь на середине монолога, но Гон не нашёл в себе сил его перебить, давая выговориться полностью. И лишь, когда Киллуа, набрав в легкие воздух, шумно выдохнул, он, поднявшись с острых колен, произнес:       – Кил, я не собираюсь встречаться с Хисокой, – с этими словами, голубые глаза непонимающе уставились в карие. – Я вообще не хочу с кем-либо отношений. Если бы хотел, нашел бы кандидатуру куда лучше Хисоки, – его ладонь, опустившись на немытые волосы, потрепала друга по голове. – Прости, я не такой романтик, как ты, Кил. Я просто хочу с Хисокой… – на этом моменте Гон запнулся, с секунду решаясь произнести честное: – переспать.       В следующий миг покоящаяся на диване ладонь толкнула с силой смуглое плечо в бок.       – Извращенец!       – Ну ты только представь обнаженного Хисоку на белых простынях! – заулыбался Гон, и, заглушая последние его слова, прямо в довольное его лицо врезалась напитанная сыростью диванная подушка.       – Придурок! Слышать о твоих ненормальных фантазиях не хочу! – буркнул Киллуа, убирая со своих колен чужие пристроившиеся на них руки и поднимаясь. – Ты извращенец, Гон.       – Можно подумать ты не представлял ничего подобного! – потирая ушибленный подушкой лоб, ответил пострадавший во всем затеянном разговоре.       – Но не с Хисокой же!       – Ясно, что не с Хисокой. Он мой знаешь ли, – в этот момент телефон вновь пиликнул.       – Ну, только не говори мне, что он нарисовался, – уже из кухни, заглядывая в пустой холодильник, выдал повеселевший Киллуа.       – Нет. Банк деньги за обслуживание снял.       С того разговора находиться рядом с Киллуа Гону стало в разы легче. Визуально, однако, могло показаться, что совершенно ничего не поменялось, они все так же продолжили бесцельно прожигать дождливые дни у телевизора, один раз сходили в магазин на верхней улице, поглядели на просвечивающуюся через дождь скалу, рассекающую фьорд, и направились уже привычным, ни разу не измененным маршрутом в виллу. А, когда очутились за стенами огромного помещения, так в нем безвылазно и просидели, пока не оставался один крошечный день. И этот день, как большинство предыдущих, погодой совершенно не порадовал.       Утро выдалось совсем уж холодным и в совокупности со стопроцентной влажностью ощущалась чуть ли не ледяным. Не спасало от залегшей в стены прохлады ни сырое объемное одеяло, ни закрытое еще ночью окно. Казалось, что в этом огромном помещении сквозило из каждой щели, сквозняк забирался под дверные проемы, кружил в пустынных углах и колыхал едва заметные волоски у челки. И только теплый бок прижавшегося сонного друга смог согреть остывшее вслед за домом тело. Вот только от этого теплого касания Гон не заснул спокойнее, а раскрыв пробудившиеся глаза, так и не смог погрузиться в сон. Слишком много за длинную эту неделю он отдыхал и дремал по углам гостиной.       Аккуратно выцепленный из-под подушки Киллуа телефон показал семь утра. В нормальное бы время Гон, быть может, лишь парой часов ранее лег бы спать, но сейчас бодрый и полный сил он готов был начать новый, не предвещающий, впрочем, ничего интересного день.       Проверенные уже по привычке сообщения так и висели серыми, а Хисоки с того самого дня в сети не было. Совершенно уже привычно, как и непрекращающийся дождь за распахнутыми шторами, что, усилившись, забарабанил по толстому стеклу звонче.       Под мерные его успокаивающие звуки, Гон попробовал все же заснуть и на пару долгих минут прикрыл веки, но совсем скоро сдался, осторожно выбираясь из-под запрокинутой на него руки. Тогда же операция «спокойно выбраться из кровати» была с треском провалена, и, прежде чем замерзшие ступни успели коснуться пола, Киллуа под боком зашевелился, с трудом расцепляя сонные веки.       – Гон? Уже утро?       – Спи, – смуглая ладонь, нежно опустившись на взлохматившийся за ночь волосы, нежно их потрепала. – Сейчас только семь утра.       – А ты? – густые брови на сонном лице недовольно съехались к середине, когда ласковая ладонь, напоследок поправив свисающие к лицу пряди, отстранилась.       – А я скоро приду, – соврал Гон, но его слова подействовали успокаивающе, и, когда дверь ванной комнаты с едва слышимым скрипом отворилась, Кил, раскинувшись на кровати звездочкой, уже видел очередной свой сон.       Продрогшего же за ночь Гона приняла теперь в свои теплые объятья наполненная водой ванна, с ароматно пахнущей в ней персиковой пеной. Обычно, Гон не баловался подобными девичьими вещами, но здесь, в этой дорогущей съемной вилле, не смог устоять перед выбором расставленных на полках склянок. Так, он и оказался напротив плачущего каплями дождя стекла в булькающей цветными пузырями ванне. Ее тепло, забравшись под кожу, разнежило затекшие от безделья мышцы и постепенно расслабило и трезвую с утра голову. Она, устроившись в удобном углублении бортика, лениво перебирала возможные на этот день дела, пока в конечном итоге предсказуемо не вернулась к несчастному, уже измученному бесконечными думами о нем Хисоке.       Этот день, очевидно, был последним, когда они могли бы пересечься. Дальше Киллуа с Гоном ждала очередная долгая дорога на другой конец света, а там работа непременно обещала закинуть их куда подальше от Хисоки, его розовых мерещащихся в каждом флаге волос, от льстивых слов и его запаха. Запаха, что засел на подкорке сознания и совершенно не желал забываться.       Сегодня был последний шанс. И шанс этот должен был отыскаться в 502 номере той самой единственной на весь Эствэйд гостиницы. Но… не мог же Гон ворваться в чужой номер без приглашения? Да и не мог, показавшись на пороге, предложить Иллуми выйти, сказав тому в лицо, что пришел он к Хисоке. Слишком нагло. И… в вопросах с Иллуми опасно. Потому, впрочем, оставалось лишь ждать Хисоку. Ждать, когда он сам захочет выйти с ним на связь. Или.. сможет выйти на связь. О последнем Гон раньше не задумывался, а, наверное, все же стоило. Ведь Хисока вполне мог быть в том состоянии, чтобы и не мочь Гону ответить.       На всплывших едва загруженных плохой сетью сайтах скопированная друг с друга информация о течках гласила о том, что в среднем каждый омега испытывает желание чуть больше недели в год. Два-три дня раз в три месяца. Значит, если Хисока испытывал желание в тот день, когда они пресеклись, то с момента наступления течки прошло уже заметно больше отведенного для нее времени. Любой здоровый, как уточняли на сайтах, организм уже должен был справиться с естественным желанием. А, следовательно, Хисока мог бы и ответить.       Впрочем, мог же он, смахнув сообщения в бок, о них позабыть?       Гон решил, что вполне уж мог. И потому, перед тем, как выбраться из теплой ванны, он написал все в тот же диалог друг за другом два сообщения:       Мы уезжаем завтра       Я бы хотел увидеться с тобой наедине       И когда крутящиеся колечко последнего сообщения погружало его, дверь в ванную оказалась раскрыта, а прохлада спальни, забежав в уединенное пространство, оставила на влажной коже рук волны мурашек.       – Ты сказал, что придешь, – протянул Кил, закрывая за собой распахнутую дверь.       – Я почти, – невинно улыбнулся ему вздрогнувший Гон.       – Врешь, – бросил Киллуа, ступая к широкой булькающей ванне и снимая следом свое нижнее белье. – И я замерз из-за тебя. Так что имей совесть согреть меня, – его узкая для высокого роста ступня опустилась напротив Гона в воду, и следом весь он оказался в ароматной, немного остывшей, но все еще теплой воде.       – Это нагло, Кил.       – Нисколько.       – А если бы я занимался здесь чем-нибудь непристойным? – усмехнулся Гон, как на его лицо и столик, где пристроился с краю не выпускаемый из рук телефон, попала расплесканная другом вода.       – Какой же ты стал пошлый, – обреченно выдыхая, отозвался сотворивший беспорядок. – Лучше бы придумал, чем нам сегодня заняться и что съесть на завтрак. Уж куда полезнее будет.       Несомненно Киллуа был прав, что было бы это куда полезнее, чем все, о чем день за днем думал Гон. Как минимум еда бы согрела их, одиноко слоняющихся по наскучившей совсем вилле, не хуже утренней ванны. И, если бы смогли они придумать что-то из оставшихся в холодильнике продуктов, то возможно не промерзли бы так сильно, возвращаясь с ближайшего кафе.       Последний перед отъездом день медленно, но верно тянулся к логическому своему завершению. Холодные стены наскучившей виллы эхом распространяли звуки от очередного идущего по тв фильма, и Гон молился всем известным ему богам, чтобы завтрашний паром увез их с Киллуа из этого унылого местечка обратно в город, и одновременно с этим, в тайне мечтал о том, чтобы рейс в Ревейл вновь отменили и его шанс пересечься с Хисокой появился вновь.       Длинным вечером раззадорившийся еще пуще прежнего нескончаемый ветер погрузил виллу в совсем уж жуткий сквозняк. Гон, устроившись в объемном кресле, кутался под прихваченным еще с Китового острова пледом, когда как Киллуа присвоил себе местное пухлое одеяло. В такую погоду Кил отказался даже последний раз нырнуть в бассейн, о котором мечтал все последние пару дней, и Гон с ним полностью был солидарен. В такую жуть на улицу даже собаку не погонишь, не то что человека.       Однако, в этой жизни все всегда слишком относительно и зависит от одного лишь желания. Ради одной цели и ногу с дивана поднять будет сложно, а ради другой и горы покажутся лишь условным препятствием. Так и с погодой. Стоило зажатому в смуглой руке телефону завибрировать, а в заголовке сообщения увидеть Гону имя отправителя, прохладные пальцы, не ощущая больше холода, мгновенно ткнули по экрану, раскрывая диалог.       Я один. Хочешь – приходи.       И это сообщение раскрасило красками весь оставшийся вечер. Тонкий плед оказался отброшен в сторону, босые ноги опустились на леденящую ступни плитку, и бодрый голос, для приличия чуть смущаясь, оповестил Киллуа о том, что у Гона появились неотложные дела.       А дальше все было просто: чистая одежда, кое-как уложенные вьющиеся от сырости волосы, не просохший еще зонт, такой же чуть влажный свитер, колотящиеся в груди сердце и взгляд. Взгляд, которым Киллуа проводил Гона у дверей. Он улыбался, желал удачи спешно зашнуровывающему ботинки другу и напоследок попросил сильно не задерживаться. Сказав наперед, исполнить последнее у Гона так и не получилось.       Промозглая дорога до нижних улочек оказалось совсем короткой. Вереницы тянущихся по всему склону ступенек промокшими в сырых кроссовках ногами были пройдены быстро. И на пути к заветному номеру ни одна лужа не показалась Гону такой уж глубокой, а ветер, что нещадно бил по лицу режущей кожу моросью, не пробирал до костей. Точнее, от него становилось холоднее, но разве холод мог удержать Гона в вилле? Совсем нет. Ему, бодро перепрыгивающему по паре ступенек, и дело не было до столь мерзопакостной погоды. Она была лишь обстоятельством, совершенно не взятым в расчет. Потому как, там, впереди, за парой поворотов, на пятом этаже небольшой гостиницы был Хисока. Был свободный Хисока. Был Хисока, пригласивший Гона к себе. И отказать такому Хисоке, упустив последнюю возможность с ним скоро пересечься, Гон позволить себе никак не мог.       Дверь необходимого номера отыскалась быстро. Прямо напротив лифтов на прибитой золотой табличке красовались цифры 502, а под ними горела зеленым цветом лампочка дверного замка, гласящая о том, что дверь эта так кстати была не заперта. Не решившись, впрочем, открыть ее без спроса, Гон постучался. Сначала один, потом чуть позже второй раз, а на третий, когда стук стал громче и требовательней, дверь перед ним отворилась.       Поток ветра, вырвавшейся из распахнувшегося с грохотом окна, пронесся вдоль стены номера, через дверь выбираясь в коридор. Необузданной своей силой он прижал сырую Гона одежду к телу, но неприятное это касание, так и осталось незамеченным, когда поток ворвавшегося холода затрепал края белоснежного халата, накинутого на широкие его плечи. И в тот момент, все восприятие застывшего в проходе Гона сосредоточилось на обнаженной его груди и… запахе.       – Так и будешь стоять? – когда ветер, найдя скорый выход, успокоился, спросил Хисока. Он запахнул края растрепавшегося халата сильнее и затянул длинный его пояс, пока Гон, жадно вбирая в легкие воздух, неотрывно следил за плавными движениями его рук. – Так и? Насколько я помню, это ты хотел встретиться, – оставляя входную дверь открытой, Хисока прошел вглубь номера.       Вслед за ним, спешно переступая порог, Гон проник в совсем простенький небольшой номер, где из мебели стояла двуспальная кровать да столик с единственным к нему стулом.       В скромном этом номере так же, как и в роскошной вилле, отовсюду сквозило холодом. Из распахнутого окна тянуло, половая плитка под промокшими насквозь носками была совсем, как в вилле, ледяной, а влажная прохлада воздуха говорила о том, что номер этот был тщательно проветрен перед приходом Гона. Предположение это подтверждалось еще и тем, что запах, наверняка пропитавший здесь все стены, исходил сейчас лишь от самого его обладателя. И, когда тот, раскинувшись на удобном с виду стуле, приложился губами к пузатому бокалу с коричневым содержимым, его запах, растворившись в потоках врывающегося из окна ветра, исчез.       – Можешь сесть на кровать, – махнул в сторону края пухлого матраса у другого конца столика Хисока. – Только мокрую одежду сними. Мне еще спать здесь, – предупредил он, и в его словах не сквозило и толикой раздражения, лишь едва уловимая забота и прокравшаяся в голос нежность.       Повинуясь этой теплой нежности, видимо разлившейся на дне хрупкого бокала, Гон без лишних вопросов поспешил раздеться. Промокшая одежда постепенно оказалась на кафельном полу, и, когда на юном теле остались одни лишь обтягивающие бедра синие плавки, искрящийся неподдельным любопытством взгляд, со свойственной ему внимательностью, изучил каждый миллиметр открывшейся его взору кожи. И… никогда прежде Гон не чувствовал так ярко вспыхнувшего на щеках смущения от простой просьбы. Ведь Хисока, попросив его раздеться, всего лишь позаботился о своей кровати. Он не предлагал еще ничего большего, и даже то, как скоро Гон оказался перед ним обнажен, было совершенно логичным и естественным в обстоятельствах, когда пришедший в чужой номер гость притащил за собой шлейф капель нескончаемого дождя. Но все же, как бы Гон не убеждал себя в естественности происходящего, его лицо полыхало смущением. Будто бы он, раздевшись под внимательным его взглядом, вот так с ходу предлагал себя.       – Там Иллуми где-то в ванной оставил халат. Можешь взять, – кивнул Хисока на единственную в номере стенку и из-под стола вытащил бутылку коньяка.       – А Иллуми? – растерянно уточнил Гон, и на его слова, Хисока, рассмеявшись, по-доброму усмехнулся:       – Ему он уже не понадобится.       В пузатый бокал неаккуратно плюхнулась новая порция его наполнявшего содержимого, и Гон, так и не обронив застрявшие на языке вопросы об Иллуми, направился в ванную, где рядом с окрасившимся розовым цветом его волос белоснежным полотенцем нашел такой же, как на его плечах халат.       Мохровая ткань приятно окутала теплотой плечи, а находящееся напротив двери зеркало отразило обнаженного пред ним Гона. Он все еще был смущен, но здесь, отгороженный от Хисоки, постепенно приходил в себя, с каждой секундой все четче осознавая, что сам Хисока вел себя неуловимо странно. С виду он был совершенно обычным, так, как и всегда, загримированным, с идеально уложенными волосами, с острым носом, с тем же любопытным взглядом, но… в воздухе вокруг него улавливалось спокойствие. Его обыкновенно отточенные резкие движения сделались плавнее, а взгляд расплывчато расфокусировался. Хисока, что медленно потягивал коньяк из тонкого бокала, был мягче его обыкновенного. И эта мягкость манила к нему с удвоенной силой.       В комнату Гон вернулся уже вновь одетый. Плотно запакованный широким халатом, он сел на указанное ему раньше место, и Хисока, махнув рукой на пристроившийся рядом чистый бокал, пригласил присоединиться к алкоголю.       – Спасибо, но я обычно не пью.       – Обычно и я тоже, – протянул, обволакивая каждое слово словно приторным медом, Хисока, и яркая половинка клубники, выцепленная с фруктовой наполовину опустевшей тарелки, оказалась в тонких его пальцах. – Но сегодня немного не обычный день, – яркая ягода, исчезнув из его ладони, оказалась в ней лишь тогда, когда нагнувшийся к своему гостю фокусник раскрыл длинные пальцы перед самым его лицом. – Держи, – произнес он. – Так… и о чем же ты, моя ягодка, хотел поговорить?       И правда… о чем Гон хотел поговорить? Когда он шел, точнее бежал, в этот номер, то толком не думал ни о каких вопросах. Ему лишь хотелось оказаться еще раз рядом, вдохнуть приятный аромат, попасть за дверь, в покои забравшего все трезвые мысли мужчины и стать к нему еще на шаг ближе. Только и всего. И все те размышления о его вторичном поле, о его восприятии запаха самого Гона, о его желании попробовать сплести их ароматы ушли куда-то на второй план. Да и не так уж они были и важны, когда Хисока так сосредоточенно следил за каждым Гона движением, когда жадно и ненасытно втягивал в легкие воздух, когда едва заметно вздрагивал от колыхающего тюль ветра. Гон не хотел ничего спрашивать, ему достаточно было…       – Я хотел посмотреть на тебя еще раз, – смотря прямо в искрящиеся золотом глаза, ответил предельно честно Гон. И от его честности тонкие брови на разукрашенном лице вскинулись вверх, а на губах расплылась самодовольная улыбка.       – Надо же, – проговорил укравший юношескую робость похититель, опуская зажатый меж пальцев бокал на стол. И Гон едва заметно дернулся, когда Хисока, опустив закинутую на колено ногу, резко поднялся, в небольшом пространстве номера за шаг оказываясь прямо перед ним. – Тогда… – сорвался с тонких губ его возбуждающий голос. – Ты не против, если я посмотрю на тебя вот такого? – с этими словами большой палец его руки прошелся по раскрасневшимся смуглым щекам, разжигая еще большим пожаром нежную кожу. И вместе с его прикосновением острый нюх вновь учуял резкий, но уже заметно более слабый, чем в кафе, омежий запах, противно оттененный меткой чужого альфы.       – Ты можешь посмотреть на меня и еще более смущенного, – под нависающим над ним телом Гон откинулся спиной на мягкую кровать. – А я буду смотреть на тебя в ответ, – проговорил он, когда две ладони поочередно облокотились около его плеч, а Хисока навис сверху, смотря на Гона столь желанным и хищным взглядом, от которого сердце чуть не выпрыгнуло из груди, а в ушах забился бешенный пульс, когда от одного касания губ в трусах стало тесно.       Хисока ничего больше не ответил, придавив сверху тяжестью его тела и припечатав поцелуем губы. Поцелуем со вкусом горечи и терпкости коньяка. Поцелуем со вкусом клубники. Поцелуем, вместе с которым любые разумные мысли о спешности воплощения в жизнь их желаний, растворились в яркости пробудившегося вновь запаха.       Этот поцелуй пьянил, хлеще любого алкоголя. Хлеще дурмана сигареты. Он стер волной возбуждения все мысли, оставив на поверхности оголенной кожи одни лишь чувства. Его было много, как и языка Хисоки, что был везде, сначала глубоко и следом на самых кончиках губ, и одновременно мало. Безумно мало, чтобы каждый раз Гон неистово прижимался к его губам требовательнее, когда на долю секунды Хисока отстранялся. Поцелуй был долгий, кружащий голову, стирающий все восприятие реальности. В реальности было прохладно, задувал холодный ветер, пахло влагой и сыростью, а для Гона существовал лишь мир, в котором дыхание и губы Хисоки были теплыми, в котором весь воздух был наполнен лишь им, в котором самым важным были сместившиеся к щекам короткие и быстрые поцелуи. Они проложили дорожку к левому уху, зацеловали его раковину и мочку, вырывая из вздымающейся груди бесконечные сладкие стоны. А затем, губы Хисоки сместились ниже, и у железы Гон почувствовал, как ряд его зубов прошелся по гладкой коже. Прошелся и замер. На секунду, две, три, и в зародившейся паузе сладкие стоны постепенно утихли, оставляя лишь разрывающий тишину стук неугомонного сердца. Хисока медлил. Сдерживая жаркое дыхание, он жадно втягивал в нос воздух, а затем, будто решившись, размашисто и с силой лизнул то самое место у стыка шеи и плеча, и в этот момент Гон ладонью прижал его голову ближе, произнося:       – Поставь ее.       Его шепот растворился в потоке вновь разбушевавшегося ветра, и за место чуть удлинившихся после слизывания феромонов клыков, что должны были прокусить нежную кожу, Гон ощутил лишь усилившийся жар дыхания и услышал последовавший вслед за ним почти животный рык. Его низкий и тяжелый тон сбросил помутнившую рассудок волну возбуждения, окрасив яркий и нежный омежий аромат забитой до этого нотой другого альфы. Его духота и тяжесть наполнили легкие, заставив поморщиться и немного протрезветь.       Прояснившееся сознание в миг захлестнуло обрушившимся непониманием. Что делать с таким, оскаленным и неправильно чужим омегой Гон не знал, а потому, повинуясь инстинктивному ощущению правильности, он крепко обнял широкую спину и нежно, почти ласково, прижался к развитому сокрытому халатом телу. На удивление, все еще утыкающийся в изгиб смуглой шеи Хисока рычать перестал, не подчиняясь, но заметно успокаиваясь.       – Ты мог бы и оставить на мне метку, если хотел. Я все равно никому бы не сказал, – мягко проговорил Гон, искренне полагая, что слова его Хисоке придутся по душе, но… как только последнее слово слетело с его губ, успокоившийся было любовник резко на локтях поднялся, смиряя все еще возбужденного Гона ледяным взглядом.       – Никому не сказал что? – от жесткости его голоса разгоряченная пылкими касаниями кожа покрылась мурашками.       – Что…– инстинктивно считав вспыхнувшую враждебность своего омеги, отразил Гон и попытался было отвернуться, как его подбородок поймали жесткие пальцы и заставили, не отводя взгляд, смотреть в ледяное золото глаз. – Я…– совсем стушевался Гон. – никому бы не сказал ничего о нас или тебе.       – Что бы ты о нас или обо мне не сказал? –особенно выделяя начало своей фразы проговорил Хисока, а большой палец сжимающей подбородок ладони больно прижал чувствительные от поцелуя губы к зубам.       – Говорю же, что ничего, – чуть шепелявя проговорил Гон. – Хисока… Пожалуйста… Давай не будем об этом. Я пришел, чтобы увидеть тебя и не больше. И я всего-то хотел продолжить то общение, что было у нас в ресторане, – приподнявшись сказал он прежде, чем оставить на выбеленных губах нежный поцелуй и, направляя чужую соскользнувшую с подбородка руку, забраться ей под край махрового халата, распахивая тот на смуглой коже своей же груди. – Просто… будь со мной нежен, – отрываясь от теплых губ, произнес сумевший обуздать вырывающегося наружу зверя Гон.       С этого прервавшегося поцелуя все вновь встало на свои места. Хисока успокоился, и его невероятный запах вновь окрасился приятными, сладковатыми нотами. Смуглые же руки, осмелев, пробрались к поясу чужого халата и быстро, без препятствий, распахнули его. Длинные белые полы упали на кровать, вновь отгораживая их двоих от всего мира. И, когда Гон заскользил своими ладонями по рельефной груди, Хисока, поднявшись, сбросил с себя лишнюю ткань. Тогда-то взору карих глаз и предстала картина, в которой нижнее белье на хитром фокуснике отсутствовало. И, когда смущенный этим обстоятельством взгляд скользнул к разукрашенному лицу, Хисока, передергивая бровями, довольно улыбнулся своей фирменной ехидной улыбкой.       – Удивлен? – самодовольно спросил он.       – Немного, – сорвалась с ярких губ неприкрытая ложь, и Гона ладонь ласково прижала теплый вздымающийся ствол к низу упругого живота, заставляя Хисоку едва заметно содрогнуться.       Эта мелкая Хисоки дрожь очень быстро пришлась Гону по вкусу. Прижатая к члену ладонь полностью обхватила крупный для омеги член, задвигалась по нему, и, не особо медля, расцелованные губы, оказавшись ближе, опустились на гладкую и нежную кожу головки. Ласковый язык нетерпеливо пробежался вдоль уздечки к ямочке уретры, слизав с нее выступившую чуть солоноватую каплю, и сверху, над Гона головой, раздался протяжный сладкий стон. Получившие подтверждение правильности ласк губы, обхватив еще мягче толстую головку, задвигались на ней, погружая член лишь на немного в рот, но делая это столь трепетно и нежно, что с каждым любовным движением головы, в номере от гулких стен эхом разлетались протяжные вздохи и стоны, что забирались Гону в уши, даря совершенно непредставимое раньше удовольствие. Удовольствие настолько необычное, что его собственные губы, горя на нежной коже, возбуждались столь сильно, что сами неистово желали продолжения ласк.       И видимо, предчувствуя это желание, Хисока, в очередной раз едва заметно толкнувшись бедрами вперед, вытащил член из влажного рта, заставляя Гона, поднявшись, встать на мягком матрасе на колени и оказаться прижатым к сильному мужскому телу, не идущему ни в какое сравнение с миниатюрным телом того парня, с которым Гон провел ночь пару месяцев назад, в порту.       Хисока, прижав уверенной ладонью юношескую талию к своему зажавшемуся меж ними члену, другой рукой словил острый подбородок.       – Твои губы преисполнены таланта, моя сладкая ягодка, – пробирающим возбуждением голосом проговорил он, и на раскрасневшихся, полных желания, губах отпечатался властный поцелуй.       С того поцелуя Гон плохо помнил все, что происходило. Помнил только, как приятно то было. Как Хисока, опустив животом его на матрас, принялся целовать, кусать, ласкать и гладить везде, где только доставали его руки и губы. Он заласкал спину, открыв Гону непознанный им раньше мир эрогенных зон, от ласк которых сбивалось дыхание и бесконечно звучали, как на повторе, стоны, а бедра то и дело нетерпеливо толкались в кровать.       Темноволосая голова, окончательно потеряв связь с реальностью, плыла кругом. Плыла кругом настолько, что Гон смог только громче застонать, когда Хисока, устроившись меж его ног, принялся целовать ступни. Целовать столь самозабвенно и желанно, что не будь Гон доведен им до беспамятства, он неприменно бы запротивился, смущаясь в первую очередь не своей реакции, а Хисоки. Но, к счастью, внимание последнего, переместившись со ступней ног к икрам и бедрам, следом всецело приковалось к упругим бугоркам ягодиц. Его чуть прохладные руки коснулись того места, где нога, заканчиваясь, переходит в ягодичную мышцу, и Гон, прекратив беспрерывно стонать, замер со стучащим о ребра сердцем и прижатой к пятой точке очутившийся на ней смуглой ладонью.       Возникла пауза, в которой ласковый и успокаивающий голос позвал негромко:       – Эй, ягодка, обернись... Смотри, – проговорил Хисока, и темная макушка, оторвавшись от подушки, обернулась, показав миру раскрасневшиеся смущенные щеки и приоткрытый выдыхающий жаркий воздух рот. И от вида столь соблазнительной мордашки, все заготовленные Хисокой слова мгновенно улетучились. – Черт.       Распластавшийся на кровати возбужденный Гон, совершенно не способствовал Хисоки сосредоточению. Он, жарко дыша, от малейшего движения постанывал, елозил бедрами по простыне и в целом выглядел так привлекательно, что не сдержавшись, Хисока, подцепив смуглое бедро, перевернул его на спину, заставляя раскрыться и показаться во всей своей красе. Съедающий Гона страстью хищный взгляд коснулся возбужденного крупного члена, поднялся по подкаченной груди, цепляясь за темные бусинки сосков, и оказался прикован к искаженному страстью лицу.       И, чувствуя на себе этот взгляд, видя, как Хисока жадно изучает каждую доведенную им до крайнего смущения деталь, Гон, шире раскрывая перед ним свои ноги, произнес:       – Это из-за тебя я такой, – проговорили его высохшие от стонов губы, и яркий язычок призывно облизал их край. – Тебе нравится... Хисока? – сорвавшееся с языка имя прозвучало для Гона непривычно нежно. Раньше, когда он говорил об этом невероятном, нависающем над ним мужчине, в голове всегда всплывал его опаснейший образ одного из самых сильных противников. И пусть этот образ и заставал сердце биться чаще, но совсем не от страстного желания заполучить его в свою постель, а от желания… посоревноваться? Хотя, наверное, даже сейчас, они, отдаваясь друг другу до остатка, так же соревновались. Ведь, говоря столь пошлые вещи, Гон не мог не смущаться, но более всего он желал быть смущенным Хисокой, подталкивая того собственными словами к действию. И его маленький и бесхитростный план сработал, когда в золотых глазах вспыхнул страстью огонь, а сильная рука, сжавшись на щиколотке, легко подняла Гона ногу, открывая круглую ягодицу.       – Какой же ты маленький развратник, – с явным удовольствием протянул Хисока, и его партнер громко ахнул, после оставленного на нежной коже шлепка.       – Я лишь отвечаю тебе честно, – вновь смоченные слюной губы растянулись в довольной улыбке. – Так и ты ответь мне…– прерывая связную речь, чужая ладонь сжала уже истекающий смазкой член. – Так и ты ответь мне… честно. Тебе нравится? – удерживая закатывающиеся от умелых ласк глаза, повторил Гон.       – Безумно, – твердое слово и правда оказалось предельно честным ответом, когда любопытный Хисоки палец ласково надавливал на ямочку члена, любовно внутри ее распирая и оглаживая.       – Я рад, – счастливо выдохнул Гон и расслабленно прикрыл ладонью западающие под веки глаза. – Только… это мой первый раз… снизу. Подготовь меня…       – Ради такой спеленькой ягодки я постараюсь получше, – не дав договорить, успокоил юного своего партнера Хисока. Он, все еще одной ладонью лаская твердый член, перебрался к аккуратному смуглому уху, прямо в него выдыхая: – Главное не зажимайся и не бойся. Это будет лишь приятно.       И этим Хисоки словам Гон поверил. Вверил в его руки свое тело, глубоко вдохнул и протяжно выдохнул, расслабляясь, а затем, прикрыв глаза, почувствовал лишь бесконечно ласковые движения пальцев, сначала на члене, потом на яичках и следом ниже – у самого колечка мышц ануса. И эти касания на самой грани сначала расслабили, а затем возбудили столь сильно, что, когда прохладный от смазки палец огладил то самое, раззадоренное ласками место, Гон испытал одно лишь страстное желание продолжить. Он застонал, и палец Хисоки легко проник внутрь. Это не было больно. Он оказался внутри, заскользил глубже, медленно огладил расслабленные, но плотные мышцы, и Гон, не сдержавшись, толкнулся глубже сам. Движение это сопроводилось удовольствием. Головокружительным удовольствием, от которого по всему номеру разлетелись стоны. Хисока растягивал его осторожно, не торопясь и не настаивая. Сначала, он совершенно легко гладил Гона одним пальцем, затем двумя, но потом, когда к ним добавился третий, первое неприятное ощущение кольнуло колечко ануса, и Гон, пугаясь даже не силы боли, а самого ее факта, сжался, брыкаясь и отстраняясь от приятных раньше касаний.       – Тшшш… – удерживая желающие сжаться ноги, возбужденным низким голосом издал Хисока. – Вот этого не стоило делать, – пожурил он и, вновь оказываясь у лица сжавшегося своего любовника, прошептал тому на ухо: – Неужели так больно было? – тепло произнес он, и усилившийся его запах проник в легкие, заметно Гона успокаивая.       Темноволосая голова, немного помедлив, в ответ на вопрос отрицательно покачалась из стороны в сторону.       – Тогда чего сжался?       – Не знаю, – честно признался Гон.       – Тогда давай еще раз аккуратно попробуем, – носом огладил Хисока аккуратную раковинку смуглого уха. – Если будет слегка неприятно, сначала скажи мне. И не сжимайся сразу, хорошо? – Гон кивнул. – Если будет больно, мы прекратим.       После этих слов они сменили позу. Гон оказался перевернут на живот, под его бедра подставлены имеющиеся подушки, и Хисока, теперь уже имея легкий доступ к соблазнительно выпяченной попе, спокойно и без каких-либо происшествий растянул его сладкого мальчика достаточно, чтобы перейти к самому интересному.       – Полежи так немного, – проговорил он, поднимаясь и под внимательным взглядом проходя в прихожую.       Какое-то время из-за угла ванной слышался шорох, а затем, когда Хисока не появился на пороге с прекращением всех звуков, Гон чуть взволнованно спросил его:       – Ты чего там?       – Презервативы ищу, – раздался из-за стенки ванной голос. – У тебя нет?       – Нет, – смущенно отозвался Гон, как на пороге комнаты появился обнаженный его любовник.       – Вот ты пришел ко мне, с порога заявляя о своем намерении переспать, и не позаботился о безопасности, – обойдя кровать, Хисока нагнулся к прикроватной тумбе и, пошумев ее ящиками, неутешительно заключил: – Так, значит, у нас их нет. Ладно, я в последнее время спал только с Иллуми, и он, как и я, чист. Ты, надеюсь, случайно в этот раз презики забыл, или ни с кем ими не пользовался? – последние слова Хисоки прозвучали грозно.       – Один раз… без них было, – спрятав лицо в простыне, стыдливо проговорил Гон, и после этих слов ему по выпяченной заднице прилетела тяжелая рука. – Ай! – воскликнул он, потянув к краснеющему месту руку, что быстро оказалась перехвачена. – За что? У него тогда первый раз был!       – За беспечность, – сам огладил ушибленное место Хисока. – Непонятно кому на слово верить не стоит, какие бы сладкие речи они бы не говорили и как бы сильно тебе не хотелось. Впрочем, – он опустился обратно на кровать, провалив матрас рядом с Гона ногами. – Понадеемся, что он тебе не врал. Я слишком долго этого ждал, чтобы отступить сейчас, – все еще скользкий от смазки палец проскользил от копчика ниже, пока не провалился в приятную теплую ямку.       – Ты противоречишь сам себе. Говоришь сначала, что нельзя верить на слово… Ах! – трезвый монолог оборвался в том месте, когда два пальца активно задвигались внутри, заставляя Гона позабыть о всех придуманных им словах.       – Я говорил, что нельзя верить незнакомцам, – очертил Хисока, вытаскивая пальцы и переворачивая своего любовника на спину, возвращая теперь на место бывших пальцев скользкий смазанный член.       На этом диалог прервался окончательно. Крупная головка огладила нежные мышцы, потерлась о них, а затем, чуть помедлив, толкнулась внутрь, медленно проникая. Плотная и нежная она оказалось внутри столь легко и безболезненно, что от удивления Гон неверяще распахнул глаза.       Все. Абсолютно все сведения, что доходили до него из совершенно разных источников, гласили лишь об одном, что анальный секс вне течки болезенен, как для омег, так и для альф. Или даже не так. Секс приятен, но в любом случае болезенен. Например, как было у них с тем парнем из порта. В конце ему понравилось, но при первом проникновении он стонал и жмурился. И Гон был полностью уверен в том, что что-то неприятное он обязательно должен был почувствовать, несмотря на все уверения Хисоки. Ведь не могло же быть это просто головокружительно приятно? Если бы было то так, не было бы столько жутких слухов о боли. Да и не было бы больно его первому партнеру.       – Тебе не больно? – вырывая Гона из раздумий, спросил Хисока. Он стоял на коленях, прижатый к бедрам Гона, и, когда последний, проверяя, толкнулся глубже, то понял, что Хисока вошел до самого конца. – Так больно или нет?       – Нет…– обвивая ногами чужую талию прошептал он. – Только приятно…Очень.       – Вот и славно, – на тонких его губах растянулась улыбка.       А затем, опустив руку на все еще стоящий колом член, Хисока задвигался. Медленно, осторожно и так приятно! Так, что, ощущая каждое движение, каждый его взмах на члене, каждый его сладостный выдох, Гон дышал мельче, но чаще, вновь теряясь в одних лишь ощущениях, чувствуя и вдыхая лишь его одного.       Этот головокуружительный секс с самым приятным на запах омегой был волшебным. Столь чувственным, что Гон ощущал его всем телом, кончиками пальцев, каждым топорщащимся от удовольствия волоском на теле, каждым вздохом, каждым выдохом. И конечно, Гон чувствовал его внутри. Он заполнял его, входил и выходил, даруя наслаждение. Он был столь близко и столько глубоко, как никто не бывал прежде. Само это понимание сводило с ума. Сам факт, что его трахает его же омега, заставлял реальность за пределами их чувств расплываться, а тело отдаваться ему лишь трепеней.       Застывшее для двоих любовников время продолжило свой ход, когда Гон, пачкая живот растекающейся спермой, кончил. Бурно и ярко, сжимая плотными мышцами Хисоку, что вслед за ним смешал на плоском животе две скользкие жидкости. Громко выдохнув, он блаженно улыбнулся, да повалился рядом на кровать, вытаскивая из-под чужих бедер подушку и довольно утыкаясь в нее выбеленной щекой. А затем, совершенно наглым образом, он уснул, почти моментально, чтобы Гон успел заметить.       – Бессовестный, – прошептал в чуть стертые от грима белые губы совсем юный альфа, оставляя на них легкий поцелуй. – Нет чтобы обнять меня после первого раза.       – Обниму перед сном, – негромко прошептал Хисока, и ему в бок прилетел преисполненный негодования локоть.       – Вот же притворщик!       Золотые глаза, медленно раскрывшись, оказались свидетелями того, как жидкие капли, соскальзывая с плоского живота, устремились прямо к смятой влажной простыне.       – Иди мыться. Иначе я пойду первым, – подцепляя особенно шустрые ручейки своей ладонью, Хисока, растерев их сперму меж пальцев, провел склизкими подушечками по чужим ярким от страсти губам. – Ты был очень хорош, мой альфочка. Мне понравилось, – улыбнулся он, пока Гон своими, такими же липкими ладонями, пытался стереть с губ так нагло размазанную по ним сперму.       – Да, блин! – выругался он, когда еще и его щеки покрылись едкой, не отлипающей от кожи жидкостью. – Хисока! Я из-за тебя весь перепачкался. – негодуя, Гон резво, под тихий сопровождающий его смех, поднялся да заспешил в ванну, где почти уже скрывшись, остановился.       – Мне тоже очень понравилось, –признался он, следом спешно прикрывая распахнутую дверь. Он забоялся признаться в этом перед Хисокой, забоялся показать тому раскрасневшиеся от одной лишь его фразы щеки.       Мой альфочка…       Эти слова засядут в памяти Гона еще очень надолго, всплывая при каждом подвернувшимся случае. Это был первый раз, когда Хисока столь легко и нежно признал Гона его альфой. И пусть, то было обычным обращением, но привычное «ягодка», «милый» или «котик» слетали с острого до слов языка непозволительно часто, в отличие от такого простого, но столь цепляющего «мой альфочка». Гон и правда был его альфой. Но его язык не повернулся произнести в лицо Хисоки ответное признание, в котором тот был его предрасположенной омегой.       В тот длинный вечер после фантастического секса, они все же распили пару бокальчиков коньяка. Как именно в руках у Гона появился принадлежащий Хисоке бокал, он не помнил, но точно помнил пьяные поцелуи и частично разговоры. И в разговорах этих говорил по большей части сам Гон, рассказывая о своих путешествиях, планах, о Киллуа, которому пообещал он не задерживаться, но в итоге написал короткое сообщение, повествующее о том, что вернется лишь утром. И, наверное, Гон непозволительно много разболтал своему всего лишь любовнику о лучшем друге. О нем у Гона и правда болело сердце. И Хисока, своим лукавым языком подталкивая к правде, смог-таки расположить к себе доверие альфы и дать тому выговориться. Выговориться о всех тех взглядах, касаниях и словах, которые приходится Гону не замечать. Улыбаться, переводить в шутку и молча, вместе с Киллуа, страдать от незавидной их участи, в которой каждый из них не может дать другому истинно то, что от него хотят.       И удивительным открытием по итогу этого длинного признания, было то, как легко становиться на душе, когда о том, что гложет сердце, знаешь уже не ты один. Наверное, Гону стоило выговориться раньше, осмыслить ситуацию по-новому, и, пусть и не найти из нее выхода, но в очередной раз принять то, что есть у него сейчас. А у него есть замечательный и горячо любимый друг, с которым никогда не будет одиноко и с которым всегда найдется о чем поговорить и помолчать.       И Гон, прижимая к груди пухлую подушку, искренне был благодарен умеющему слушать Хисоке за его наводящие вопросы, за его терпеливость в длинных паузах и за то спокойствие, с которым слушал он чужую историю.       Красивая бутылка коньяка звонко брякнула, когда проваливающийся в сон опьяневший Гон почувствовал проминающийся с ним рядом матрас.       – Я обещал обнять тебя перед сном, – произнес Хисока, забрасывая на своего любовника тяжелую руку. И, когда яркие его волосы коснулись подушки, он на этот раз действительно мгновенно заснул. Потому как ни единое слово не сорвалось с его губ, когда захваченный любопытством Гон, повернувшись, заметил так соблазнительно подставленную шею и, не удержавшись, лизнул пару раз ароматно пахнущую железу. Он уткнулся в нее носом, провел удлинившимися клыками по нежной коже и только тогда заметил пробившийся сквозь краску рисунок. Рисунок, витиеватый узор которого расцветал лишь на пожизненно присвоенных омегах. Омегах, почти что лишённых дальнейшего права выбора.