Самое сложное – поверить

      С той далекой поездки в Ревейл прошло практически полгода. Если говорить точнее, то на следующей неделе в среду закончатся шесть пролетевших незаметно месяцев. И вместе с ними исчезнет, выглядывающая из-за крыш домов яркая вывеска практически родного парка развлечений. У них с Киллуа получилось сдержать данное друг другу обещание. Летние каникулы пронеслись незаметно, и вот, все в той же съемной квартире, что и год назад, лежала на подоконнике такая же неизменная пачка сигарет.       Гон в свой единственный перед отъездом выходной, выглядывая по пояс из распахнутого окна, выдыхал едкие пары дыма, пока отрастивший косу Киллуа, громко шумя стареньким его феном, сушил тщательно вымытые волосы. И судя по среднему затрачиваемому ежедневно времени на утренние процедуры, Киллуа вот-вот должен был закончить. И да. Спустя пару движений расчески, фен оказался выключен, а Кил, как обычно, громко и облегченно выдохнул, следом произнося:       – Ну, я готов, – озвучил он, появляясь в проеме кухни. – Как я выгляжу?       На все еще острых юношеских плечах прямо по фигуре сидела наглаженная получасом ранее белоснежная легкая рубашка, уходящая краями под одолженный у Гона драконий ремень, красовавшийся на светло-голубых джинсах, обтягивающих сильные ноги. Киллуа выглядел превосходно. В разы лучше, чем обычно, когда наспех перед работой натягивал завалявшуюся футболку, да собирал в хвост распушенные белоснежные волосы. Хотя, надо сказать, даже в обычный день он был очень симпатичен, и Гон бы вполне мог заглядеться на округлые его ягодицы. Однако, к несчастью Киллуа, тот для Гона неизменно остался лишь самым близким другом, засматриваться на которого он позволить себе не мог. Тем более, когда друг этот, наконец поборов сутулившую плечи влюблённость, начал искать любовь в местах, где люди могли бы ответить ему взаимностью.       – Замечательно, – потушив подкравшийся к фильтру огонек о края тяжелой и любимой каменной пепельницы, что все же поселилась в кармане походного рюкзака, Гон, подойдя к собравшемуся на свидание другу, поправил замявшийся угол его воротника. – Она точно в тебя влюбится, – улыбнулся он, и Киллуа, махнув на друга рукой, пытаясь скрыть смущение, отвернулся.       – Мы же не первый раз идем, – протянул он, и, едва хмуря густые брови, продолжил: – Разве это не значит, что она уже влюбилась?       Точно. Киллуа всегда был таким. Светлым и чистым романтиком. Наверное, на таких людях и держатся все вековые устои правильности.       – Конечно, значит, – все еще улыбаясь, ответил Гон, не смея разрушать чужие надежды. Ведь, если Гон был столь неправильным, что не влюблялся ни в кого, ни после первого свидания, ни после третьего, то не означало же это, что все люди вокруг такие же? Самая светлая его сторона надеялась, что людей, подобных Киллуа, куда больше. Что сотни песен о любви, что сотни тысяч снятых о ней фильмов находили свое отражение в реальности и освещали яркими лучиками любящие сердца. И пусть лучше Гон будет из того самого меньшинства «неправильных», и пусть мир наполняется любовью и наполняет счастьем души всех романтиков, что с таким воодушевлением, брызгая на белоснежную рубашку духи, смотрятся в зеркало перед очередным свиданием.       – Ну, пожелай мне удачи! – поправив и без того идеальные уходящие ниже плеч волосы, произнес Кил, забирая с ключницы свое пристроенное на ней кольцо с брелоком-кошкой. – И не скучай без меня.       – Не буду, – отозвался припавший к стене наблюдатель, и, подтолкнув застывшую в проходе спину к двери, добавил: – Иди уже. И передавай Рейне привет.       – Ага, – отозвался друг, переступая порог и спеша на свидание с девушкой, чье имя так заманчиво напоминало город, оставшийся в воспоминаниях очертанием силуэта соблазнительного розововолосого любовника, растворившегося в плеске накатывающих на паром волн.       Рейна, такая же изменчиво непостоянная, как и созвучный ее имени город, была девушкой видной. Она напоминала Гону обольстительной красоты цветок, прекрасно осведомленный о своем соблазнительном запахе и привлекательном виде. Она, окруженная мужским вниманием, умело отвечала на комплименты, приятно улыбалась и много кому, как поговаривали коллеги, отвечала взаимностью, но Киллуа выбрала она сама. Буквально в первую же неделю она составляла Килу компанию на обеде, попадала с ним на одни и те же аттракционы и в целом была всегда рядом, уделяя красавчику-другу свое ненадоедливое внимание. И совсем скоро, тот влюбился. В первый раз Гон видел, как Киллуа краснел при взгляде на кого-то другого, как искал ее белую с голубыми полями панаму по утрам на распределении, и он бы искренне был рад за него, если бы не чувствовал в невероятной красотке Рейне, то знакомое ему самому обстоятельство. Она, как белоснежная распустившаяся роза, любила быть привлекательной и одновременно неприступной, готовой уколоть своими колкими шипами руку, что захотела бы ее сорвать. Рейна была милой, бесспорно красивой, но для Киллуа слишком далекой. Киллуа умел любить тихо, забравшись под теплый плед холодным вечером, сидя в крохотной комнате перед глупым сериалом, крутящимся по телевизору, молча любуясь пробивающимися сквозь темноту ночи утренними лучами, а Рейна любила любить на показ, чтоб под стать ей, такой красавице, шел рядом парень, держа ее за руку, на виду у всех целуя и обнимая ее тонкую талию в воздушном платьице. И она имела право любить так, как желает ее душа, вот только Киллуа Гону было искренне жаль, когда тот так взволновано сбегал вниз по лестнице гулкого подъезда, ожидая предстоящую встречу.       Вслед за сбежавшим вниз влюбленным закрылась входная дверь, и залитая солнечным светом квартирка распахнула перед Гоном свои теплые и летние объятья. Прогретая, она едва заметно кружила голову духотой, но поддаваться слабости было совсем не в характере оставшегося в долгожданном одиночестве временного ее хозяина. Он, прибрав после завтрака кухню, следом протер в комнате все горизонтальные поверхности, освобождая их от залежавшейся пыли, заправил расстеленный обыкновенно диван и довольный собой завалился в мягкие подушки, блаженно растягиваясь на скрипящей диванной сидушке.       Впереди ждал его еще целый день, и можно было бы придумать планы на вечер, но писать кому-то из бывших своих любовников Гону было банально лень, и его пальцы, найдя закинутый меж подушек телефон, сами открыли чат с Хисокой, что превратился по истечении последних пары месяцев в целый кладезь эротического содержания фотографий и парочки почти порнографических видео.       Случилось это после еще одной их встречи, случайной и быстрой. То был аэропорт, длинная пересадка меж рейсами, снятый в примыкающей к терминалу гостинице простенький номер, еще беднее того, что был в Эствэйде, страстные поцелуи и еще один головокружительно приятный секс, после которого Хисока слишком быстро поднялся с кровати и, одевшись, поспешил на свой рейс. Он мог бы уйти тогда быстро, без лишних слов, но, остановившись у двери, замер. И в возникшей этой паузе предложил он иногда бросать друг другу эротические снимки. А Гон возьми, да и отправь тому спустя пару минут фотографию, на которой получившие наслаждение тело лежит на скомканных отельных простынях. Так и начался их обмен эротического содержания посланиями, что вскоре превратился в условное соревнование «кто найдет ракурс сексуальнее».       К радости Гона, пальму первенства в соревновании этом вырывал куда более опытный в делах любовных Хисока. Он раз за разом умудрялся поражать Гона уловленной гранью откровенной пошлости и невообразимой сексуальности. Все его фотографии были от и до хороши, но одно видео, что прислал Хисока еще месяца два назад, ярче всех засело в памяти. Начиналось оно, шипя из-за сильного ветра, с вида раскинувшегося у подножья скалы фьорда, очень напоминающего тот, что окружал Эствэйд. Невероятный красоты вид, освещенный лучами яркого солнца, постепенно смещаясь к снимающему, открывал взор на край усыпанной цветами поляны, раскинувшейся у самого края скалы, и в конце концов смещался на обнаженные свисающие со скалы икры, от которых медленно, но верно камера перемещалась по телу выше и наконец застывала, когда в кадре на фоне раскинувшегося необъятного неба и торчащих с противоположной стороны фьорда вершин скал представал гордо вздымающийся ровный член. И член этот ласкала украшенная черным маникюром когтистая рука.       Это видео было Гона самым любимым. Оно было сексуальнее любого порно, слаще всех статичных фотографий в кровати. Оно веяло свободой. Безграничным пространством для реализации желаний. И Гон желал быть там, на том склоне рядом с Хисокой, чтобы его рука ласкала вздымающийся в небо член, чтобы они вместе, лежа на грани пропасти, ловили жаркие друг друга стоны, ощущая кожей ветер и вдыхая ароматы раскалённых их тел.       Представляя себя на узких бедрах своего омеги, Гон каждый раз, подглядывая в экран телефона, кончал столь быстро, что не успевал даже, оторвавшись, сделать для него приятный снимок. Так было и в этот раз, когда ловкие пальцы, забравшись под резинку трусов, довели дело до конца, пока в наушниках гудел шумящий ветер, а на экране Хисока доводил до оргазма себя, размеренно лаская круглую головку. Хисока делал это медленней Гона, и, когда на смуглом животе растекались густые капли, карие глаза завороженно наблюдали за резкими, последними движениями на видео.       Знал бы Хисока, как легко он мог завладеть вниманием Гона, непременно был бы счастлив. Как был бы счастлив и Гон, зная, что его чужой сейчас омега так же балуется, рассматривая отосланные фото.       Чужой омега…       Каждый раз, думая о Хисоке, как о предрасположенном омеге, Гон разочарованно добавлял к его определению слово «чужой». Вне течки Хисока пах присвоившим его альфой. Нежный омежий аромат пробивался сквозь духоту чуждого ему запаха лишь в постели, когда, возбуждаясь, его феромоны начинали выделяться сильнее. И, если бы Гон не увидел тогда на светлой коже метку, что пробилась сквозь слой съехавшего грима, он бы долго гадал что за чудесные метаморфозы творятся с его манящей к себе омегой.       Но все было до чертиков просто и ужасающе отвратительно. На Хисоке стояла вот уже больше чем полвека запрещенная омежья метка. Метка грубого подавления и превосходства альф. С незапамятных времен метка эта клеймила омег, делая их практически пожизненно подчиненными одному-единственному альфе. И пусть природа, позаботившись о своих созданиях, разрешила метку эту перебивать, но вот в реальности сделать это было, как гласили на сто раз перечитанные Гоном источники, очень трудно.       Весь секрет омежей метки заключался в том, что расцветала она, подобно татуировке, на всей левой стороне шеи. И скрыть ее черные витиеватые узоры было совсем не просто. Она, даже под толстым слоем косметики, заметно просвечивалась, и пусть народные умельцы убеждали, что под тремя слоями косметического тона ее будет не видать, но вот как объяснить окружающим людям столь толстый слой косметики с левой стороны шеи, они не говорили. Не все же, как Хисока, с головы до ног обливаются белилами.       Метка эта, помимо огромного клейма на шее, помечала омегу альфим запахом, отталкивая всех потенциальных конкурентов. Когда-то давно существовало даже негласное соревнование среди альф, в котором выигрывали те, кто клеймит больше омег. От этой информации, у читающего статьи Гона на коже тогда выступили мурашки. Ведь альфам даже не важно было, примет ли их метку омега. А омеги в свою очередь, боясь предстать перед обществом с односторонней меткой, всеми силами пытались убедить свое тело принять любого альфу, что, оказавшись в подходящий момент рядом, клеймил их шею. Жуткие и совершенно безнравственные игры, в которых виноватыми всегда оказывались жертвы.       Односторонняя метка, в отличие от полной, раскрашивала шею омеги лишь контурным узором, оставляя пространство внутри витиеватых стеблей пустым – не закрашенным. Омега с такой меткой считался «блудным», не сумевшим сдержать своей похоти и отдавшимся первому встречному. А все это из-за того, что омежьи метки ставились лишь в течку, в момент, когда омега и без того невероятно уязвим. В иное время любая поставленная на омеге метка была самой простой, той, что держалась от силы неделю, и сейчас являлась признанием в любви и интересе, была разрешена и до той степени невинна, что не несла никаких видимых изменений в организме того, на ком она ставилась. В отличие от все той же запрещенной, что стояла на Хисоке. Омежья метка подавляла естественный запах омег, пряча его столь глубоко, что не предрасположенным альфам невозможно было уловить его, и даже в течку тот ощущался слабо. Однако, если клыки альфы под действием слабых феромонов все же удлинялись, то односторонняя метка почти всегда перебивалась. Такая метка ставилась без согласия омеги и, если тот выбирал себе в альфы нового мужчину, то его метка легко заменяла предыдущую. Проблемы возникали с метками полноценными. Такие метки уважались обществом, омеги буквально присваивались их обладателю, и достойные альфы в их сторону не смотрели, уважая чужую собственность. Да и перебить такие метки представлялось возможным лишь предрасположенным, а потому на таких омегах ставили еще больший крест, чем на тех, кого порицали за распутство и одностороннюю на них печать.       На Хисоке же стояла полая, односторонняя метка с выцветшим серым краем. Серый ее край гласил о том, что человек, Хисоку клеймивший, мертв. И все те, выстроенные Гоном догадки о принадлежности Хисоки Иллуми, как только его глаза добрались до описания цветов распустившихся стеблей метки, разом рухнули. Иллуми совершенно точно был жив, да и являлся по всей видимости еще одним странным омегой, ведь тогда, в гостиничном номере Эствэйда, Гон совершенно точно не чувствовал в пропитавшейся сексом постели еще одного постороннего запаха альфы, зато помнил где-то не периферии сознания летавший еще один нежный аромат.       Именно из-за состоящей на Хисоке запрещенной метке случайные к нему приблизившиеся люди чувствовали альфий запах и не догадывались об истинной его природе. Вполне возможно, сразу не догадался бы Гон, решив, что кому-то очень упорному не надоедает Хисоку кусать каждую неделю для поддержания запаха. Вот только встал бы вопрос: «Кому это не надоедает?». Ведь вокруг Хисоки никого более ли менее постоянного, кроме Иллуми, Гон вот уже полгода как не наблюдал. И искренне считал себя интересным Хисоке человеком. И, наверное, где-то был в этом прав, ведь в тот момент, когда подумал он о поцелуях на краю той пропасти с видео, телефон в его руках завибрировал и на экране отразилось входящее от него сообщение.       Ты все там же? Я по работе рядом был. Можем пересечься.       Конечно периодически Хисока спрашивал примерное местоположение Гона и прекрасно был осведомлен о том, где он последний месяц находился, но такое резкое предложение перевернуло все душевное равновесие еще разнеженного после оргазма парня. Его пальцы резко стукнули по экрану, скрывая материалы диалога и возвращаясь к переписке.       Да, все там же. Я сегодня как раз выходной.       Кидай адрес, – буквально секундой следом пришел ответ, и Гон, отправив геолокацию, подорвался с дивана, спеша убрать последствия своих одиноких игр.       Оставшийся на диване телефон еще пару раз пиликнул, но его скрывшийся за дверью ванной хозяин за шумом включенной воды звуков этих не услышал. Он, жалея, что отдал Килу любимый свой ремень, уже продумывал варианты доступной к выбору одежды, что смотрелась бы не плохо и не мялась так сильно, заброшенная в порыве страсти в угол.       Это было первое предложение Хисоки пересечься целенаправленно. В аэропорту, как и в Эствэйде, они все же встретились случайно. Пересеклись, увидев друг друга из-за стоек регистрации, а там и закрутилось. Сейчас же, пусть и выглядело предложение это вполне естественно, договориться о встрече с человеком, которому раз в пару дней отсылаешь эротические снимки, но все же в голову так и лезло неуместное определение данной встречи, как свидания.       Впрочем, все остальные Гона свидания так же преследовали собой лишь одну цель – оказаться побыстрее в постели. И с Хисокой непременно должно было случиться все так же. Потому, отбросив странное зародившееся в душе волнение, что так напоминало беспокойство Киллуа, Гон, забравшись в ванную, поспешил привести себя в порядок.       Дверной звонок оповестил о гостях звонким стрекотанием, отразившимся от картонных стен крохотной квартиры. Хисока, приняв предложение заглянуть в гости, пришел ближе к обеду, и после короткого: «Входи», – брошенного Гоном, протянул через порог подарочный пакет. В нем же обнаружилась бутылка красного вина и пристроенная к ней дорогущая сырная тарелка, на которые Гон частенько заглядывался в магазинах, но не позволял себе столь бесполезно тратить деньги.       – Знаешь, так мне начнет казаться, что ты за мной ухаживаешь, – уже в кухне, выкладывая на стол принесенные угощения, проговорил вышедшему из ванной гостю Гон.       – Не придумывай, – ответил Хисока, оказываясь в миг слишком близко – прямо за спиной. – Простые правила этикета.       – Ты и этикет, – прозвучала усмешка, и тонкой талии коснулись влажные после мытья руки, что, прилипая к тонкой футболке, скомкали ее прежде, чем сцепиться на плоском животе.       – Я скучал по твоему телу…– прошептали тонкие губы, утыкаясь в чувствительную раковину уха, и то ли от этого давно желанного касания, то ли от бархата его голоса, то ли от смысла сказанных хитрым обольстителем слов, по шее Гона пробежали мурашки, а ноги в миг сделались ватными. Это происходило слишком быстро. Даже для них двоих. Тело слишком легко поддавалось на уловки, не желая сопротивляться. Оно отвечало умелым рукам предельно откровенно, не лукавя и не притворствуя. И узкие чужие ладони, не встречая на своем пути сопротивления, пробрались под футболку, царапая длинными ногтями нежную с боков кожу, когда Гон окончательно сдался, забывая о вине и сыре, растворяясь лишь в шустром своем омеге, но все еще сохраняя способность ему дерзить:       – Сочту эти слова за признание, – проговорил он, приподнимаясь на носочки и бедрами вжимаясь в сокрытый под одеждами пах.       – Сочти, но не смей врать мне, что не дрочил каждый день на меня, – сладко прошептал Хисока, обхватывая спустившиеся ниже ладонью потяжелевший в юношеских трусах член. – И может быть, если будешь послушным, я трахну тебя на том мысе, моя развратная ягодка.       Хисока говорил мягко, но за его сладкими словами предельно откровенно читалось явное самодовольство. Будто бы он точно знал Гона самой главный секрет, вот только знать его ну никак Хисока не мог.       – О чем ты? – слегка оборачиваясь к своему любовнику, Гон невинно похлопал перед ним глазами, чувствуя, как из груди выпрыгнет сердце. Он ведь никогда не писал Хисоке ни одной строчки в их чате по поводу фотографий, лишь ставил на них всех сердечки и ничего особенно не выделял. Так как тот узнал о любимом Гоном видео?       Теплые ладони, расстегнув натянувшуюся ширинку, пробрались ниже, и, схватив нежно яички, слегка их оттянули, когда выбеленные губы поцеловали распахнувшиеся в удивлении другие.       – Значит ты не знал… – отрываясь от нежного поцелуя, протянул Хисока все так же самодовольно. – В платной версии отображается количество просмотров любой записи, – с этими словами смуглые щеки залились ярким румянцем, и довольный собой хитрец оставил на вспыхнувших смущением щеках ласковые, дразнящие поцелуи. – Ну наконец-то я заставил тебя быть кротким, – произнес он, и в этот раз последние слово осталось за Хисокой.       А дальше, как и полагается, был секс. Жаркий, громкий, прямо на столе, не раздеваясь. Их стоны улетали в распахнутое окно, растворяясь в залитом солнцем тихом дворе, совершенно бесстыдно рассказывая всем случайным прохожим о вспыхнувшей страсти.       И вновь с Хисокой было совершенно по-другому: не так, как в первый раз с рыжеволосой крошкой, не так, как с парнем из порта и не так как с троицей коллег по аквапарку. С ним не возникало неловкости, с ним было предельно просто и с ним было легко. Гон не понимал почему, но отдаваться его сильным узким рукам казалось правильным. Его руки, удерживая за талию, не позволяли темноволосому лобку биться об острый край стола, его руки, касаясь кожи, будто плавили ее, и они же доводили до оргазма, умело отключая любое восприятие реальности. Если бы в тот момент, когда Гон извивался на кухонном столе под желанным его любовником, вернулся бы Киллуа, он бы так и остался не услышанным. И вероятнее всего спешно скрылся бы за дверьми квартиры безнадежно смущенным. Ведь, кто сможет не смутиться столь горячих и страстных стонов, залезающих в уши? Вероятно, что только лишенный слуха или самый последний развратник, коим Киллуа совершенно точно не являлся. Не являлись таковыми и случайно застигнутые в будний день дома соседи, что по прекращению всех звуков, включили дрель, принимаясь сверлить соседнюю с кухней стену.       – Надеюсь они не окошко сверлят, чтобы подглядеть? – отойдя от яркого окончания, с улыбкой на блаженно расслабленном лице проговорил Гон, все еще лежа вспотевшей грудью на гладкой столешнице.       – За такой жаркой киской и я бы подглядел, – протянул Хисока, и, когда густая бровь на юношеском лице поднялась вверх, он, усмехнувшись, добавил: – Вот только эта киска и так уже вся моя.       – Еще чего. То, что я не против проводить с тобой время, еще не означает, что я, как ты выразился, «твой», – отрываясь от влажного стола, говорил Гон. – Всего-лишь взаимное удовлетворение не… – продолжил он, как конец заготовленной фразы растворился в грубом поцелуе, что, отпечатавшись на пылких губах, так нагло перервал Гона монолог.       – Я все еще тот, на кого ты дрочишь, не стоит скрывать это за столь пылкими речами, – когда поцелуй прервался, выдал Хисока, и Гон, путь все еще и сопротивляясь устно, поддался поднимающей его руке.       – Этого я и не скрываю, но к предыдущим твоим словам оно и не относится, – проговорил он, когда, утянутый сильной рукой, оказался в тесном пространстве ванной прижатым к раздевающемуся Хисоке.       В этот день Гон впервые мылся не в одиночестве. Оказалось, что два взрослых человека вполне легко помещаются за шторкой, легко делят один на двоих душ, помогая натереть друг другу спину и помочь смыть макияж. В этот же день Гон вспомнил, как выглядел Хисока без его грима. Точнее не вспомнил, а в этот раз запечатлел его лицо в своей памяти. В уголках его глаз паутинкой разбегались морщинки, меж татуированных бровей залегла видимая полоска на коже, что не пожелала разгладиться и под усилием большого пальца, стиравшего стойкий грим. Хисока без привычного своего раскраса выглядел на свой возраст. И это казалось странным. Будто бы только сейчас, Гон до конца осознал, что стоит перед ним самый, что ни наесть обычный, человек с морщинками, прыщиками у волос на лбу, с жирной на ощупь кожей, с усыпанной шрамами грудью и с родимым пятном под звездой на правой щеке. И могло сложиться впечатление, что здесь, в ванной, Хисока, рассказывая о родимом пятне и причудливом узоре родинок, выстроившихся в ряд на его животе, был предельно откровенен, но самый главный рисунок, что видимо скрыт был излюбленной его жвачкой, так и остался на шее невидимым для Гона глаз. Впрочем, Гон совершенно не был на него за это зол. Простым любовникам не стоило знать все секреты друг друга. В этом они были солидарны. Приятное не стоило мешать с горечью былых воспоминаний.       День постепенно клонился к вечеру, когда два выглядывающих из окна любовника с зажатыми меж пальцев сигаретами выдыхали облака дыма.       – Жарко здесь, – в образовавшейся паузе среди длинного разговора обо всем и ни о чем конкретно, произнес обнаженный до бедер Хисока. Он, закинув на плечи выделенное Гоном полотенце, просидел с ним пока не закончилась распитая на двоих бутылка приторно-сладкого вина, а потом так и остался без футболки, приняв предложение выпить по кружечке чая.       – Жарко, – согласился с его словами Гон, окутывая душное пространство перед ним дымом. – Но всяко лучше мороза.       – Значит, не любишь зиму?       – Ни зиму, ни позднюю осень, ни раннюю весну, – подтвердил Гон. – Там, где я родился не выпадает снег, – с его словами Хисока, затушив в полной окурков пепельнице одолженную сигарету, уперся руками о подоконник, внимательно глядя на устремившего взор в закат своего юного любовника. – Когда был маленький мечтал его увидеть, но побывав зимой в гостях у Киллуа, возненавидел все, что связано с холодом.       – А по тебе так и не скажешь, что ты принцесса капризная, – растянув в улыбке розовые губы, протянул Хисока, как на его слова Гон усмехнулся:       – То, что я не люблю холод, еще не значит, что я не умею его выносить. Наша работа обязывает приспосабливаться к любым условиям.       Оранжевое солнце, перевалив за край соседней крыши, погрузило распахнутое окно в приятную тень, и кажется, даже дышать с его исчезновением стало легче.       – В этом ты прав, – согласился так же провожающий последний яркий луч Хисока. – Но все же к природе стоит подходить проще. Никогда заранее не узнаешь, как изменится климат за пару десятилетий, и может раз, и твой дом уже будут покрывать зимой снега.       – Это вряд ли… Китовый остров слишком близок к экватору.       – А ты думаешь, что твой дом так и останется там, где ты родился? – спросил Хисока, и эти его слова заставили разнеженное алкоголем сознание Гона встрепенуться. Ведь действительно, можно ли было считать Китовый остров местом, где был его дом? Однозначно, в прошлом, да. Но сейчас… Сейчас, наверное, тот дом, в котором он родился и вырос, из его собственного, стал больше домом тети и бабушки. Когда он гостил у них в прошлый раз и спал в своей кровати, в любимой с детства комнате, то все равно ощущал себя… гостем. Лишь ненадолго заглянувшим родственником, что, насладившись теплым приютом неизменно уйдет, покинет родные земли и исчезнет на столь же неопределенный срок, как до этого, до его визита.       – Знаешь, – меж рассуждений протянул Гон, туша сигарету и облокачиваясь о подоконник локтями так, чтобы на распахнутые ладони поставить подбородок. – Ты заставил меня задуматься. Раньше я думал, что дом тети с бабушкой – это и есть мой дом, но сейчас я понял, что дома у меня, наверное, уже нет, – с ноткой закравшейся в голос грусти выдохнул рассуждающий. – По крайней мере сейчас я чувствую себя в этой квартире больше на своем месте, чем на Китовом острове.       – Дом – это не всегда место. Для кого-то дом – родные люди. – продолжил Хисока, и, перебивая его, такого незнакомо спокойного, нетерпеливо Гон спросил, поддавшись мимолетному своему желанию:       – А у тебя? У тебя есть дом?       – Есть, – ответил своему любопытному альфе омега.       – Реальный? Или тот, где твои родные люди?       – А как ты думаешь? – в вопросе этом прозвучала плохо сокрытая усмешка, и, смутившись своей пытливости, Гон оторвал взгляд с темного пятна под правым его глазом, произнося:       – Реальный.       – Бинго! – подтвердил верность догадки Хисока, отрывая ладони от подоконника и поднимаясь. Он, подойдя к чайнику, включил его кнопку подогрева да, прерывая поток ругающих себя за глупые вопросы мыслей в юной голове, спросил: – Нам не нужно еще торопиться? Или милый Киллуа придет не скоро?       – Не думаю, что он вернется раньше десяти, – ответил Гон, все еще прибывая в легком смятении от глупости своего вопроса и от ответа Хисоки. Почему-то Гон искренне был уверен в том, что Хисока, подобно ему, слоняется по свету из номеров гостиниц по съемным квартирам, и не имеет за своими плечами места, где ему самому комфортно и уютно. И это маленькое открытие, что Хисока имеет место, именуемое для него домом, в очередной раз перевернуло представление Гона о его любовнике, что, насыпая в кружку растворимый кофе, даже столь откровенный диалог умудрился свести к простому:       – Значит мы успеем второй раз? – спросил он, и, усмехнувшись, Гон ответил короткое «да».       Они и правда успели. Занялись этим на полу, когда Гон, побоявшись оставлять усилившиеся при сексе запахи на кровати, согнал своего любовника с подушки друга, выделив тому, так и быть, покоещееся в рюкзаке покрывало, что оказалось под розовололосой головой, когда его хозяин, наслаждаясь, скользил на чужих бедрах. Во второй раз они оба, насытившиеся, вели себя сдержаннее, и от того были нежнее. Квартира все так же наполнялась стонами, но теперь тихими, не мешающими никому другому, только их личными, разделенными лишь на двоих.       А потом был чай, темнота за окном, гудящая компания подростков во дворе, сигареты, которыми пропахлась вся квартира, и вернувшийся Киллуа, до той степени счастливый, что даже оставшиеся у порога белые туфли на остром каблуке не подорвали приподнятое его настроение. Он лишь спросил у появившегося в проеме Гона:       – Он здесь? – и, получив в ответ на свое предложение легкий кивок, протянул другу звенящий бутылками пакет. – Пофиг. Праздновать будем, – заулыбался он, показывая чуть ли не все тридцать два разом. – У меня был просто невероятный секс, – с этой его фразой Гон сдержал так и рвущееся из груди: «У меня тоже».       Как зная, в черном пакете Киллуа принес две бутылки вина. В этот раз уже значительно более простого по сравнению с тем, что подарил Гону Хисока, но не менее сладкого. И не сказать, чтобы Гон против был сладких вин, но чуть ли не сговорившееся его чуть более близкие люди все же в действительности были чуть больше друг на друга похожи, чем хотели бы они признавать. По крайней мере, сидя по разные стороны стола, они инстинктивно закинули одну на другую ногу и, смотря по большей части на Гона, говорили сдержанно, пока на светлых от природы их щеках не появился легкий румянец. Тогда-то разговор стал клеиться заметно лучше и вот, первое слово, которым обменялись два игнорирующих друг друга человека, сорвалось с обыкновенно выбеленных губ:       – Будешь? – подливая из уже пустеющей второй бутылки, спросил Хисока.       Ему в ответ прозвучало короткое:       – Буду.       Это была первая их фраза, что адресовали они друг другу, с момента сдержанного приветствия. И Гон, вновь за этот день чуточку пьяный, заулыбался так счастливо-глупо, что удосужился под столом пинка своего друга.       – Чего лыбишься? – спросил он, а Гон заулыбался лишь сильнее, ладонью прикрывая рот, что так и норовил разродиться смехом совершенно неясного происхождения. Впрочем, разве пьяному человеку нужен повод для выражения чувств?       – Ему больше не наливаем, – протянул Хисока, демонстративно убивая бутылку подальше.       – Эй! Так не честно!       – Вполне, – принимая из рук Хисоки бутылку, Кил отставил ее на самый край. – Просто кто-то из нас троих явно пить не умеет.       – А вы я смотрю тут же спелись, – буркнул, перелезая через край стола, Гон. – Если хотите, могу и с каменным лицом сидеть, – дотянувшись до бутылки, он схватил ее за горлышко, буквально растягиваясь на столе, что парой часов назад являлся его главной опорой, когда сзади нависал страстный его любовник.       – Киллуа, поотбирай у него еще бутылку, – протянул Хисока, и даже спиной Гон ощутил на своих ягодицах чужой липкий взгляд, тут же резво краснея и спешно поднимаясь.       – Не получилось, – разведя руки в стороны, невинно ответил Киллуа, ладонью смахивая все ту же несчастную кружку, что год назад была куплена за место такой же разбившейся. С грохотом уже новая вещица прокатилась по полу, разливая сладкое вино, и Киллуа, вытирая салфетками кровавую лужицу, удостоился переместившегося к нему титула «не умеющего пить».       – Ладно, пойду я спать и мыться, – произнес он, убрав последствия своей неосторожности. – Мне завтра к первой смене, – уточнил он, следом застывая в проеме кухни и произнося уже чуть более холодно: – Надеюсь, вы мне не помешаете.       – Нет, мы уже и так собирались расходиться, – заверил друга Гон, опуская горячую свою ладонь на сокрытое тканью колено Хисоки.       Киллуа, кивнув, исчез в проеме коридора, и, когда в ванной включилась вода, Гон не без тени промелькнувшей в его голосе грусти, произнес:       – День и правда вот-вот закончится, – выдал он, со вздохом поднимаясь из-за стола, как в следующий миг его запястье оказалось схвачено ловкими пальцами, и Хисока, потянув своего альфу на себя, оставил на его губах легкий поцелуй.       – Не произноси это столь безрадостным тоном, Гон. А то я подумаю, что ты привязался ко мне.       – Еще чего, – прямо в самые губы резко произнес Гон. И, если бы его щеки не были бы покрасневшими от вина, то, наверное, покрылись бы они легким румянцем, что с головой выдал бы застучавшее в груди сердце.       – Тогда ладно, – опуская ладонь на округлую попу, с усмешкой ответил Хисока. – Впрочем, никто не запрещает нам выкурить еще по парочке сигарет перед подъездом. Что скажешь?       Конечно Гон ответил «да». Он вообще, как оказалось, плохо умел говорить Хисоке «нет». Да и как можно было отказать столь мило улыбающемся уголками глаз истинному змею, что, пробравшись в чужое сердце, скорее всего уже навсегда оставил в нем свой яд? Отказать ему Гон совсем не мог, и именно потому, проходя вдоль стены, за которой лилась потоками теплая вода из душа, он, ступая по Хисоки следам, пошел вслед за ним. И кто бы что там не говорил, но спускаясь в домашних тапочках по ступенькам длинного подъезда, Гон ощущал печальное преддверие близящегося расставания. И даже дым тлеющей меж пальцев сигареты не смог сбросить с плеч навалившуюся тяжесть. Возможно, могли ее сбросить теплые объятья стоящего совсем рядом всего лишь любовника. И где-то в глубине души Гон искренне желал, чтобы тот сделал шаг ближе и обнял ссутулившиеся плечи, но Хисока стоял недвижно, изучая, по всей видимости, бьющихся о стекло уличного фонаря мошек.       – Сегодня был хороший день, – произнес он, когда проказник огонек на сигарете коснулся неаккуратно ее зажавших смуглых пальцев.       – Да, – согласился растирающий чуть опалившуюся кожу. – Я был бы не против повторить его.       Ночная тишина прервалась писком двух сцепившихся где-то неподалеку кошек, что, быстро подравшись, разбежались, и, казалось, Гон успел разглядеть в скользнувшей тени в кустах знакомый бок живущей у магазина пятнистой царапки.       – Будешь недалеко от Ревейла – пиши, – когда во вновь наступившей тишине прозвучал ответ, Гону пришлось с пару секунд повспоминать к чему он относился, но, как только он вспомнил, карие глаза загорелись ярким огоньком.       – Приглашаешь?       – Можешь считать и так, – выбрасывая окурок прямо на асфальт, протянул Хисока.       – Тогда я буду там через полторы недели.       – Не обещай ничего, – обернувшись, наконец, к Гону произнес, качая головой, его омега. – Как я уже и сказал, будешь рядом – пиши, – ступил он шаг к дороге. – И тебя наверняка уже заждался твой милый. Как хороший друг, ты должен выслушать его прежде, чем вы заснете, – взмахнул на прощание Хисока рукой и, кивнув на слова прощания, ушел, стуча каблуками и исчезая за ближайшим поворотом.