Самое сложное – поверить

      Мощный спортивный автомобиль, преодолевая расстояние до Ревейла по скоростной автомагистрали, ловко обходил все попутные транспортные средства, казавшиеся с ним рядом не больше, чем модифицированными телегами. Прижимаемый к полу разрезанным воздушным пространством он мчал на скорости превышающей 200 км в час. Деревья проносились в узких его стеклах столь быстро, что, моргнув взглядом, Гон терял из виду картинку, что представала его глазам за секунду до опущенных на глаза век.       Хисока, совершенно бессовестно выжимая мощность тяжелого мотора под капотом, затормозил лишь в длинном туннеле, прорубленном меж скал. И, направляясь в Ревейл со скоростью потока, он то и дело посматривал на часы, пока Гон осторожно изучал внутреннее убранство этого роскошного монстра. Внутри выглядел он чуть ли не привлекательней, чем снаружи, и, когда темноволосая голова задралась вверх поглядеть на украшенный словно блестящими звездами потолок, Гон вспомнил, что машина эта не зря показалась ему подозрительно знакомой – он уже видел ее в рекламе, когда вместе с Киллуа был в Эствеэде.       – Ты можешь не только глазами смотреть, – произнес Хисока, смирившись с безысходностью продолжать дальнейшее движение вместе с остальными застрявшими меж аэропортом и Ревейлом машинами. – Она не хрустальная, от прикосновения не развалится, – в подтверждение этих слов, его рука подергала украшение в виде абстракции на решетке воздуховода.       – Мне просто не хотелось ничего в ней трогать, – соврал Гон, все же протянув руку к сверкающей даже в туннеле магнитоле.       – Да, мне тоже вообще не хотелось тебя трогать, – опустил ладонь на бедро сидящего рядом улыбнувшийся водитель. – Врун из тебя никудышный, Гон, – прошептал он, возвращая взгляд на дорогу, а руку перемещая на щетинистый на ощупь подбородок.       Его пальцы коснулись щеки, прижились к ней сильнее и несильно смяли колючую кожу. Они огладили, сместились ниже и подушечка большого его пальца обвела нижнюю Гона губу.       – Возьми его, – не отрываясь от дороги сказал Хисока, прижимая нежную под пальцем кожу к сомкнутым зубам.       Повторять ему не потребовалось. Взволнованный его касаниями Гон втянул легкими глубокий вдох, приоткрыл рот и буквально потонул в его запахе и вкусе. Машина, и без того пропитанная его ароматом, теперь, когда Гон дышал глубже, казалась маленьким ящиком, в котором хранятся специи на кухне – лишь стоит его открыть и в нос ударяет всевозможные смешанные меж собой травы. Хисока не был специей, но с ним Гону дышалось тяжелее. Голова становилась мутнее, а кровь наполняла совсем не пробуждающие трезвость ума места.       Его палец, проникнув в рот, надавил на кончик языка, провалился под него и нежно огладил заднюю сторону зубов, а Гон зажмурился. Подождав пару секунд, перебарывая в миг подкравшееся к его щекам смущение, он легко двинул языком, отрывая чуть соленую на вкус кожу от десны, и принялся ласкать подстриженный под корень палец. Палец этот, отвечая нежным прикосновениям, задвигался, лаская ласковый к нему язык. Яркие губы сжались плотнее, и Гон, сам от себя не ожидая подобных странностей, застонал. Застонал будто бы Хисока сейчас целовал его, будто бы не его рука держала загорелый подбородок и ласкала язык, а будто бы его губы были за место нее.       Вырвавшаяся эта несдержанность заставила любопытный язык остановиться, а карие глаза испуганно распахнуться.       Хисока все так же смотрел вперед дороги, и его палец нежно оглаживал кончик влажного языка. Он тоже дышал неровно. Возможно, как и Гон, реагируя на выработавшиеся феромоны.       В образовавшемся окне меж машинами, он притопил педаль сильнее, проскочил небольшой затор и, выехав из туннеля, свернул на расширяющуюся полосу, вновь набирая скорость. Палец изо рта он вытащил. А Гон так и застеснялся просить, что это было, полагая, что так Хисока поздоровался с ним по-человечески. Хотя... разве так здороваются нормальные люди?       Возбуждение в штанах и яркое солнце, бьющие лучами в лобовое стекло, смели всю сонливость, и даже усталость, что ощущалась с полета, куда-то подевалась. Наверное, подевалась она, когда понадеялся Гон на большее. Совершенно глупо. Хисока для него лишь альфа, как и для всех вокруг. Альфа, с которым невероятно приятно проводить время, приятно писать сообщения и приятно заниматься сексом. Честно сказать, Гон не знал бы, как общаться с Хисокой-омегой. Нет, ему было безумно интересно. Ему бы этого хотелось… Но за столько месяцев общения, за столько встреч и спустя столько касаний, Гон понял лишь одно – на свете существовал лишь один человек, кто видел Хисоку омегой. И человек этот занимал в рейтинге Хисоки совершенно отдельное от всех место. Это место уже было занято. И Гону оставалось довольствоваться лишь званием самого частого Хисоки любовника. Уже много. Невероятно много. Столько, что можно закрыть глаза на то, что подстриженные его ногти на руле остались после проведенной не с ним течки.       Выглядывая из окна кроны зеленых деревьев, Гон подумал о том, что не так уж ему и важно какой рядом с ним Хисока. Омега он или альфа. Ведь все равно бы их общение это не изменило. И он, и сам Хисока прекрасно осведомлены о том, что являются предрасположенными. Именно из-за этого они скорее всего так долго и общались. Из-за этого прилетали друг к другу на встречи и отсылали фотографии.       Интересно, а Иллуми отправлял Хисоке фото? – подумалось Гону, и, завертев головой, он остановил взгляд на ровном его профиле. С острым подбородком, с ровным носом и тонкими губами.       А может быть они до сих пор общались, потому как просто интересны друг другу? Не только, как любовники, но и как люди?       – Залюбовался? – прогоняя Гона мысли, заговорили те самые тонкие губы.       – Немного, – не стал врать уже раз поймавшийся на лжи спутник.       Хисока усмехнулся.       – Тогда и я признаюсь тебе, что немного даже скучал по твоим внимательным глазкам. Обычно так внимательно на меня глядят лишь осуждающе, а ты так, будто бы еще не запомнил, как я выгляжу, – произнес он, и его словам Гон хмыкнул, подпирая подбородок пристроенной на боковой дверце рукой.       – Тебя сложнее забыть, чем вспомнить, – ляпнул то, что думал Гон, не успев сообразить, как слова эти могут прозвучать неправильно.       Но то была чистая правда. Всем своим образом Хисока запоминался. Сложно было найти человека, что, пройдя мимо, не посмотрел бы на него. Сложно было и выбросить его из головы, узнав ближе. Раньше Гон мало им интересовался. Запоминающийся внешне, внутри он был совершенно безлик. Да, нагл, упрям, доставуч и развратен, но внутри пуст, как выбеленная его кожа. Он начал раскрываться, наверное, с того момента, как Гону представилась случайность узнать его главную тайну. Тогда Хисока на шаг стал ближе, а затем постепенно все завертелось. Сначала его лицо без грима, снящееся родимое пятно на щеке, затем уши, дыхание на которых заставляло его шею покрываться мурашками, а вздохи делаться частыми. Теперь Гон знал местонахождение всех эрогенных зон на его теле. Хисоке нравились легкие касания, дыхание, нравились даже холодные смятые простыни, касающиеся спины. И Гон получал еще большее наслаждение, когда видел, как закатываются глаза любовника от его ласк у шеи.       Хисока был пылок и чувствителен. А еще он был по необычному обычен. Иногда молчалив, иногда раздражителен, иногда с хорошим настроением, а иногда с плохим. Иногда он даже напоминал обычного человека, если, прищурив глаза, представить его без грима. И почему-то Гону казалось, что теперь, когда он проведет время в его доме, Хисока станет для него еще человечней.       Взобравшись на горку одного из самых престижных районов Ревейла, машина припарковалась в конце тупиковой улицы, остановившись у высокого кирпичного забора. И за забором этим виднелась лишь черепичная рыжая крыша, такая же, как у большинства здешних домов.       Хисока махнул в сторону железной калитки и, подгоняя медлительного пассажира, еще раз напомнил, что уборщицу о его приходе он предупредил. Гон кивнул, и, как только дверь машины закрылась, та, развернувшись, бодро скатилась по склону обратно, направляясь в Ревейл.              Дверь массивной калитки, совершенно простой и абсолютно черной, оказалась открыта. Как и весь забор, как и крыша виднеющегося дома, как и сам белый, выкрашенный двухэтажный дом за ней, она была обычной. Дорогой, но ничем не примечательной. Как и весь участок.       Пройдя вдоль подстриженных идеальными квадратами кустов, что ограждали дорожку от сада, Гон вспомнил вдруг о той вилле, что предоставил им в распоряжение старик в Эствеэде. Богатая, красивая, но будто бы и вовсе не заселенная. Так и дом этот, что скрывался за высоким забором, выглядел, как дорогая гостиница, а не настоящий уютный семейный очаг.       Ощущение, будто бы попал Гон в гостиницу, усилилось, когда входная дверь дома осталась за его спиной. Серые стены коридора, блестящий кафель на полу под ногами, вдалеке лестница на второй этаж. С одной стороны, огромная по всем масштабам кухня, такая же серая, как и стены, и даже на вид пустая. Гон осторожно ступил босой ногой на прохладный ее пол, совершенно не решаясь изучать дом без его хозяина дальше, и тут увидел он в конце кухни во всю стену прозрачное окно. Из окна этого простирался вид на идеальную лужайку, столик с одним у него стулом на веранде и на море… То самое море, что было на фотографии. Безграничное, огромное, даже под лучами солнца темное и манящее. Гон коснулся ладонью намытого стекла, и захотелось ему вдруг пробежаться до обрыва по этой гладкой траве, встать у самого края и смотреть на безграничную эту даль пока не вернется Хисока. Он уже даже собирался отправиться на поиски выхода на веранду, как за его спиной раздался женский голос:       – Мистер Фрикс, – назвал этот голос его имя, и Гон, словно застигнутый за чем-то непристойным, испуганно оторвался от стекла и обернулся. – Добро пожаловать. Простите, я не услышала, как вы пришли, – едва заметно поклонилась миниатюрная женщина на вид не многим старше Хисоки. – Второй этаж еще не готов, так что можете разместиться пока на первом. Мистер Мороу сказал, что вам нужно будет отдохнуть с полета. Пройдемте со мной, – приветливо улыбнулась она, и Гон, схватив со стола брошенный на него рюкзак, смущено кивнул.       Женщина провела гостя через кухню обратно в коридор, показала зал, ванную на первом этаже и гостевую комнату. А затем, еще раз поклонившись, поднялась наверх, предварительно наказав гостю, если возникнут сложности, обращаться к ней. Гон в очередной раз кивнул, растерявшись окончательно и не находя подходящих слов. Он заглянул в гостиную, из которой еще раз полюбовался морем и в очередной раз отметил, что весь дом Хисоки похож больше на отель. Все комнаты, чистые и приятно пахнущие, но пустые. Что кухня, что зал, что гостевая. Серые, с абстрактными разноцветными картинами в рамках. Совсем не такие, как представлял себе Гон. Совершенно не такие, какие должны были быть у яркого Хисоки. На секунду даже могло показаться, что дом этот и вовсе не принадлежит ему, если бы не те детали с фотографий, что отсылал Хисока раньше. На столе в гостиничной действительно стояла железная фигурка ретро машины, а в кухне находился, тот же, что и на фото, мини-бар с пузатыми бутылками.       Еще раз окинув любопытным взглядом просторные помещения с коридора, Гон направился в гостевую. Женщина, что показала ему дом, именно эту комнату не открывала, просто махнув в ее сторону рукой. А вот Гону то она была куда более интересна. На ближайшее время по всей видимости именно это небольшое помещение, окнами выходящее на калитку и забор, должно было стать его домом. Опустив на двуспальную кровать рюкзак, Гон достал из него свою домашнюю футболку, переоделся, оставаясь в одних трусах, да повалился на мягкий матрас, только тогда ощущая накатившую усталость и буквально сразу же проваливаясь в сон.       Многим позже первого появления Гона в доме Хисоки, женщина, звавшаяся Артой, или как привык называть ее Гон «тетей Артой», призналась, что в тот день была очень сильно удивлена, за много лет работы впервые увидев в доме мистера Морроу гостя. Да и тем более гостя, облачившегося в его же футболку. Любопытство ее било через край, но в тот день миссис Лостер ни коем образом не выдала своего интереса, доделав работу и не потревожив юного мальчишку, раскинувшегося в гостевой спальне.       Хисока вернулся ближе к вечеру. Его появление Гон услышал сквозь сон, понял, что хлопнула входная дверь, и зашевелился, нехотя передвигая тяжелыми руками.       – Ты здесь? – проходя мимо распахнутой двери, заглянул в гостевую все такой же яркий, как и прежде, хозяин безликого дома.       Карие глаза с усилием раскрылись, поднимая прилипшие к глазницам веки, и прямо перед Гоном упали с металлическим бряканьем на одеяло ключи.       – Я не планирую проводить с тобой все свое время, – пояснил Хисока, подходя ближе.       И с его словами Гон ощутил совершенно необоснованный укол ревности. Он, конечно, не рассчитывал на все время Хисоки, но и не думал, что так сразу будет ясно обратное.       – Хорошая футболка, – растянулись в улыбке выбеленные губы, когда Гон, приподнявшись, сжал в ладони брошенную ему связку.       И ведь точно же! Хисока не знал ведь, что Гон использует его подарок по полной, совершенно и позабыв уже о том, как досталась ему любимая теперь его футболка. Смуглые щеки покрылись смущением, и все еще плохо соображающая голова не успела выдать какую-нибудь колкую в ответ фразу прежде, чем Хисока, опустив свои ладони с вновь длиннющими на этот раз фиолетовыми когтями на матрас, склонился ближе.       – Отличный выбор, – проговорил он в самые губы и повалил своего любовника обратно на расправленную кровать.       Юркий его язык лизнул сомкнутые некрепко губы, и чуткий юношеский нос вновь уловил самый приятный из всех запах. Гон растаял. Забыл, что хотел ответить, забыл, что секунду назад краснел, забыл про ревность и все остальное на всем белом свете. Он обхватил руками его плечи, прижался нежно и трепетно и впустил в себя его острый язык. Хисока всегда целовался с языком, и от его поцелуев голова становилась сахарной ватой. После его поцелуев Гон желал лишь ощутить его властные губы ниже, сначала на шее, потом на груди и за пределами бедер на ногах. Самое невообразимое, что делал Хисока, так это ласкал ноги Гона. Обычно ноги просто оставались за пределами ласк, но не с Хисокой. Казалось, тот сам испытывает столько удовольствия, перекатывая под пальцами твердые икры, что от одних только поглаживаний может возбудиться. Так и сейчас, не особо медля, его пальцы, спустились по юному телу ниже, огладили плечи и бока, выступающие косточки таза и легко шлепнули тугое бедро. Гон уже знал, что этот жест значит. Он подтянул к груди ударенную ногу, и Хисока, разрывая сладкий поцелуй, поцеловал торчащую коленку.       – Ну, привет, – произнес он, совершенно не соображающему Гону. Его запах, безумно сильный запах возбуждения, летал в воздухе, от него в штанах давно уже было тесно, и из-за него Гон впервые ощутил потребность Хисоку перевернуть. Подмять под себя, разложить на кровати и целовать, целовать его так же, как целует он, сводя с ума, прерывая дыхание и вызывая лишь одно желание – просить большего.       Хисока был слишком приятен. От него разило нежностью и лаской. Он касался совершенно осторожно и даже шлепал легко. Этот Хисока, только вышедший из течки Хисока, был мягче его обычного. И этот Хисока так же мог не сдержаться…       Как только Гон понял эту простую мысль, он распахнул застеленные страстью глаза, приподнялся и отрывая своего любовника от коленок, прижался к нему губами, требовательно и пылко. А Хисока поддался… Впервые позволил Гону вести, позволил коснуться шеи у уха, и от этого жеста под любопытными пальцами он задрожал. Мелко. Его запах в разы усилился, прибавился жар дыхания, в поцелуе потонули стоны, и стоило Гону скользнуть рукой под резинку его штанов, Хисока прогнулся в спине, избегая касания, разорвал поцелуй и отстранился.       – Нет, – прозвучал его голос почти просяще.       Если бы в этот момент Гон ответил бы «да», то, наверное, с той же секунды его, несомненно его, омега, оставшись, следом ушел бы навсегда. Хисока не хотел. Всей своей душой он хотел быть лишь альфой. И в глазах его, смотрящих на Гона, читался нескрываемый страх. Если бы Хисока остался рядом с Гоном, он потек бы снова. И не смог бы уже уйти. Да и кто бы ему это позволил? Еще ни разу не сопровождающий никого альфа?       – Нет, – повторил он, для убедительности качая из стороны в сторону головой, но не смея уйти лишь по собственному желанию.       И только лишь сейчас, смотря снизу вверх на столь изменившегося в лице Хисоку, что зависнув на полпути между ним и дверью, лишь только и мог, что просить его отпустить, Гон понял, что все это совсем не шутки. Что сколько бы не говорили о стирании граней меж альфами и омегами, об абсолютном равенстве, вот сейчас, в таких моментах, на уровне инстинктов они были разными. Какой бы не был сильный и вольный омега, как бы не хотел он взять ситуацию в свои руки, по итогу последнее слово оставалось за альфой.       – Нет, – подтвердил почти немыми губами Гон, закрывая глаза и разрывая тем самым зрительный контакт. Он не мог ответить иначе. Просто не смог бы смотреть своему Хисоке-альфе в глаза. Если бы ему вообще представилась после того бы возможность посмотреть ему в глаза. – Иди, – не почувствовав на кровати движения, четче добавил Гон. – Иди под холодный душ. Я читал, что это помогает.       Хисока ушел. Быстро. Выпрямился матрас в том месте, где были его колени, закрылась дверь в гостевой, а затем послышались удаляющиеся шаги и уже через полминуты сверху раздался быстрый топот, распахнулась со скрипом над потолком дверь и включился душ. Стены в этом доме явно что были не звуконепроницаемые.       Приглушенный звук стекающей на пол воды немного отрезвлял. Выпирающий даже через трусы перевозбужденный член ныл, а легкие, для успокоения вдыхая с каждым разом глубже, только и делали что тянули из воздуха его запах. Хисокой пропиталось все. Гон вдыхал его носом, чувствовал чуть припухшими от поцелуя губами, слышал, как стекает вода по его телу. Хисоку не хотелось отпускать. Его хотелось положить на кровать, раздеть, пристроиться к нему сверху, развести в стороны сильные ноги и целовать. Целовать так, чтобы он забылся, чтобы сам попросил большего, чтобы истекал смазкой и желал только его, только Гона. Но то были лишь мечты. В реальности же Хисока, мотающий из стороны в сторону головой, годился только для изнасилования. Он не хотел. Да что там не хотел! Он боялся. Чего-то боящийся Хисока? Хисока, заигрывающий со смертью и делающий ставки на одну лишь удачу, чего-то боится? И не чего-то, а своего альфу. Да разве его альфа в силах сделать что-то против его воли?!       Сжав ладонь в кулак, Гон с силой ударил ей по мягкому матрасу, выбивая из того облачка пыли.       Гон не мог его принуждать. Даже так, когда его сознание затуманено, а член готов вот-вот разорвать трусы. Чертова его реакция!       Несчастный матрас вновь принял на себя удар сжатого кулака, и со стоном отчаянья разбушевавшийся гость поднялся, натянул упавшие на пол джинсы да направился к выходу.       Сад, отделявший забор от дома встретил вышедшего в одной футболке Гона гулящим по нему прохладным ветром. Забежавший с моря он пах влагой, солью и морской свежестью. Такого тяжелого и одновременно вкусного воздуха не встретишь в равнинных городах.       Такой вкусный воздух бывает лишь возле него, – подумал Гон, и с силой тряхнул и без того плохо соображающей головой.       Он достал из кармана сигаретную пачку, выцепил пальцами один фильтр и зажал его меж зубов, пока в глубоком кармане среди прочих невероятно важных вещей искал зажигалку. Она нашлась только, когда на крыльцо было выпотрошено все содержимое невероятно вместительных джинсов. Табачный край загорелся ярким огоньком, и устроившись на деревянных ступенях крыльца рядом с образовавшимся на них складом не таких уж и нужных вещей, Гон втянул в легкие отраву, душа все воспоминания об аромате Хисоки, да задрал к темнеющему небу голову. Вечер вот-вот обещал окрасится серым, а следом превратиться с темную ночь. Но пока еще яркие всполохи ускользающего солнца подсвечивали редкие потемневшие тучи красными цветами. Наверняка там, за домом, где открывался вид на бесконечное море, заходящее солнце окрашивало горизонт всевозможными яркими оттенками, и наверняка выглядело то завораживающе. И Гон бы хотел успеть хоть краем глаза на него глянуть, но, когда его тело успокоилось, а в ладони осталось два выкуренных бычка, солнце, лишь моргнув на прощание выглянувшему из-за угла любопытному глазу, исчезло за краем водной глади.       Босые ступни прошлись по холодной траве пустого заднего двора, подошли к неогороженному краю уходящей в море скалы и остановились, повинуясь воле замерившего их обладателя. Даже так, застав закат лишь краем глаза, понятно было, как красив по вечерам тот вид, что заворожил неровно дышащего к морю и скалам юношу. И не мешал его любованию ни холод гонимого с водных просторов ветра, ни влажная прохлада сочной травы под ногами, ни опасная близость к краю устремленного в воду обрыва.       Красиво. И свободно. Как в детстве, на одиноком Китовом острове среди бесконечного моря. Так, что, если закрыть глаза да расправить в стороны руки, можно представить, что, обернувшись, увидишь свой дом.       Повинуясь какому-то необъяснимому, смутному порыву, Гон так и сделал, расправил руки, закрыл глаза да, распахнув их, обернулся, видя перед собой стеклянный фасад квадратного дома, а за ним, на втором этаже, светящуюся комнату, где, стоя у окна, Хисока, подставив лицо под воду, принимал душ. И отвести от него взгляда Гон больше не смог. Смотрел, как ладонь его, лаская чистое тело, спускается с груди ниже, проводит по сокрытому от постороннего взора животу, а затем осторожно проникает в ложбинку ягодиц. И то не должно было быть эротичным. Всего лишь его руки моют его же тело, но… смотрящие недозволенную им картинку карие глаза, додумывая все сокрытые от их взора детали, совершенно точно картинку моющегося Хисоки делали соблазнительной, распаляющей едва успокоившееся тело. И это тело нельзя было заводить снова.       Холодный ветер дул в обнаженную под тонкой футболкой спину, и с каждой секундой становилось темнее и холоднее, как будто здесь, как и во всем мире, лишь солнце управляло погодой, лишь оно прогревало землю и давало тепло. Конечно, здесь то было совсем не так. Но ровно сейчас, ровно тогда, когда время за куполом и внутри совпало по сезону, Ревейл был похож на обычную землю, где все подчинено четким законам.       Гон простоял, подглядывая за своим любовником, пока тот, выключив душ, не обернулся, чудом не замечая убежавшего от света гостя в этом стеклянном доме. Тогда только, поспешив ко входу, Гон обогнул дом, совершенно промерзшими ступнями вбежал на крыльцо, и, остановившись у двери, достал еще одну сигарету.       Теперь нужно было решить, как после случившегося смотреть Хисоке в глаза? Будто ничего и не было? Будто бы его омега не признал в Гоне альфу? А что, если альфе внутри Гона, уж очень бы хотелось этого признания? Хотелось… Да вот только не так, а добровольно.       Мерцающий в темноте парадного входа огонек сигареты, все бежал и бежал к державшим ее пальцам, когда на крыльце загорелся свет и дверь дома не распахнулась.       – Вот ты где, – произнес из-за спины Хисока, и, прищурившись от яркости электрической лампы над головой, Гон обернулся.       Хозяин раскинувшегося за его спиной дома стоял на пороге в одном лишь повязанном на бедрах полотенце. С его прилипших к голове волос на плечи и лоб стекали капли, и впервые за долгое время Гон увидел наконец то темное пятнышко, что красовалось на светлой даже без грима щеке.       – Чего стоишь здесь? – теряя в голосе обеспокоенные нотки, проговорил Хисока уже привычно слегка недовольно.       – Курю, – поднялась выше зажатая меж пальцев сигарета, и Хисока, выудив ее из прохладной ладони своими поистине ледяными пальцами, втянул в себя едкий дым.       – Я курю только с тобой, – пожаловался он, выдыхая облако неестественного тумана и возвращая сигарету ее владельцу.       Гон хмыкнул.       – Значит, я плохо на тебя влияю.       – Несомненно, – усмехнулся Хисока, поежившись под потоком вырвавшегося из-за угла ветра.       – Пойдем, – стряхнул оставшийся пепел Гон, касаясь мокрого развитого плеча. – Так и заболеть недолго.       Под пальцами неестественно бледная кожа оказалась пугающе холодной.              – Заботишься? – заходя в дом, прищурил и без того узкие свои глаза совершенно безрассудный его омега.       – Иди уже, я тоже замерз пока был на улице, – утянул Гон в гостевую спальню не слишком-то сопротивляющегося Хисоку и лег на кровать, следом укрывая их двоих пухлым одеялом.       И конечно же он заботился. Как можно было о нем не заботиться, когда этот дурень, отогреваясь, крупно задрожал? Гон прижался своей спиной к его, совершенно холодной, и сам провалился в сон лишь тогда, когда его дыхание выровнялось, и под тяжестью пухлого одеяла за место мучительного холода начало распространяться тепло.       Так и наступил первый из очень многих вечеров, которые провели они вместе. Совершенно позабыв о других людях, о делах и обязанностях, они провели вместе две недели, потеряв счет дням. С Хисокой на протяжении этих дней было интересно. Они изъездили на машине все склоны, все дороги, что были доступны низкому спорткару, любовались видами, кутались в осенние шарфы, то и дело норовили прямо по отвесным склонам спуститься к морю. Бывали на диких пляжах, один раз искупались в неприветливом море и целовались. Целовались куда больше, чем занимались сексом. Впервые за все их общение. Целовались, облокотившись о машину, целовались, глядя на закат перед сном, и всегда, когда бы хотели. Как-то раз даже Гон сделал фото, где Хисока целует его на фоне жуткого, пасмурного неба. Не лучший вид. Гон бы предпочел закат или море, но то и другое интересовало привыкшего к такому Хисоку мало, а вот густые, словно вышедшие с картинки, тучи привлекали его куда больше.       Казалось, что все то время, когда просыпались они в просторной кровати на втором этаже и засыпали в объятьях, не закончится. Хорошее никогда не хочется отпускать. Его бы преумножить, ощутить сполна сейчас, а не когда-то в будущем или прошлом. Его бы почувствовать всем телом и запомнить. Запомнить.       – Эй, Хисока! – окликнул стоящего у ночного причала любовника Гон.       Непопулярная плохо освещенная набережная в столь поздний час была совершенно пуста, и парой минут раньше проголодавшийся Гон вызвался сбегать в ларек парой улиц выше, что светился разукрашенный китайскими фонариками, когда проезжали они мимо. Хисока идти отказался, сославшись на усталость, и вот теперь, как и парой часов раньше, он смотрел прикованным к одной точке взглядом в глубь темных вод.       – Хисока, – еще раз позвал его Гон, оказываясь рядом и протягивая жаренный картофель на палочке. – Держи, – буквально всунул он угощение в чужие пальцы.       Сегодня было непривычно для последних дней тепло. Возможно, из-за отсутствия неугомонного ветра. Волны спокойно ласкали уходящий в море причал, тихим шелестом успокаивая гудящие из-за открытых окон машины уши. Купленный картофель оказался немного пережарен и слишком сладок на вкус, но голодному любая еда будет лакомством, и Гон не заметил, как дошел до самого конца деревянного шампура.       – Закончилось, – растерянно выдал он, вертя между пальцев тщательно вылизанную от приправы палочку. – А я не наелся.       Перед его носом появилась практически целая картошка, и в ответ на удивлённый взгляд Хисока проговорил:       – Я не голоден.       То-то же не голоден, – про себя буркнул проголодавшийся.       Хисока всегда сначала говорил, что не голоден, а затем проглатывал чуть ли не разом три нормальных порции. Хотя в целом у него с едой были достаточно странные отношения. Например, стоило Гону в первый раз заглянуть в огромный в кухне холодильник, он был мягко говоря удивлен его содержимым. Внутри не было ничего. Вот так прямо ничего. Ни соуса давно залежавшегося, ни какой-нибудь странной плесневелой баночки. Нет. Казалось, что холодильником этим вообще никогда не пользовались. Ни единого пятнышка на полках, ни единого продукта в морозилке. Гон уже хотел было спросить у хозяина столь бесполезной вещицы, зачем та была включена в сеть, пока в очередной день не заметил, как Хисока вливает воду в отсек для льда. А затем обратил внимание, что его любовник засыпает лед везде, куда только можно его запихать. Чай, кофе, сок – все, что было не ледяным, подвергалось срочному замораживанию. И от этого по спине Гона пробегали мурашки. Сам он предпочитал пить только теплое.       – Ты сегодня какой-то… – когда предложенная картошка была съедена, протянул Гон, удивляясь тому, как неподвижно Хисока глядел куда-то в даль. Обычно, рядом с ним, взгляд золотых глаз всегда был прикован лишь к взъерошенным на ветре волосам и любопытно изучающему будущее носу.       – Какой-то? Не такой? – предположил наконец отмеревший любовник, и Гон кивнул.       Сегодня Хисока был уж слишком молчалив. И, наверное, всерьез стоило уже подумать о том, что расстроен он был из-за предстоящего отъезда. Сказать по правде, Гону и самому не очень хотелось покидать эти места. Вновь слишком быстро. Слишком спешно. Но он сам позабыл, что обещал уже черт знает сколько времени назад пересечься с Леорио и Курапикой. Они не виделись вот уже почти два года. Все собирались и собирались встретиться, но так и не дошли ни разу до реального момента встречи. И вот завтра все должны были быть свободны. Все. И Гон не исключение.       Вдалеке желтым огонечком на темном полотне мелькнул выплывший из-за угла залива катер. Он, покачиваясь на волнах, медленно перемещался, и вслед за его мерным миганием текли неспешно в темноволосой голове мысли.       Все его замечательное путешествие должно было закончиться завтра. Хисока пообещал отвести его в аэропорт, и Гон наделся, что попрощается с ним ненадолго. Вот только… сколько это ненадолго? Беспечно растратив рядом со своим омегой все отмеренное обстоятельствами время, Гон и не задумался, что будет делать он после того, как гостеприимство великолепного хозяина красивейшей машины и стоящего у моря дома закончится. Ему хотелось бы никогда не уезжать из стеклянного его дома, чтобы не искать поводов вернуться.       Огонек мелькающий вдалеке неожиданно посреди моря потух, и сколько бы не всматривались карие глаза лучше, он так и не появился.       – Там островок, – указал на то место, где исчез огонек, отросший острый ноготь. – Отсюда плохо видно. Можем выйти на пирс, может там увидим, – предложил Хисока, и Гон резво согласился, как ребенок, убегая по деревянным мосткам дальше, в темноту и шелест волн. Ему хоть как-то хотелось разрядить странную атмосферу, что все не сходила с плеч весь прошедший вечер. Казалось, если чуть больше обычного ребячиться, то возможно все пройдет, как в детстве, само.       Островка там, куда указывал палец, даже с края причала видно не было. Ночь, с густыми на небе тучами, выдалась особенно темной. Однако, когда не спешащий Хисока, подошел к Гону, огонек корабля вынырнул будто бы из пучины, появляясь на пару метров дальше места его исчезновения.       – Отсюда тоже не видно, – озвучил разочарованно его приятный слуху голос.       – Но я понял его размер, – очертил пальцем полоску в темноте Гон. – Вот тут огонек исчез, а тут появился. Но я бы хотел посмотреть на этот островок днем, – зачем-то добавил он, буквально моментально смущаясь совсем неуместной фразе. Завтра утром они поедут в аэропорт, у них не будет времени на подобные глупости.       Однако, не успел Гон раскраснеться и поругать себя за вольность, Хисока совершенно легко и просто предложил:       – Так давай посмотрим на него днем. Если хочешь, ты можешь остаться жить у меня, – выпалил он конец своей фразы столь быстро, будто думал об этих словах уже не малое время.       И от его слов смуглые щеки раскраснелись сильнее, сердце заколотилось в груди, и прежде, чем могла бы возникнуть хоть какая-то пауза, обернувшийся Гон выпалил:       – Хочу.       – Тогда приезжай потом обратно, – с слышим облегчением проговорил Хисока, и впервые за весь вечер на его губах появилась едва заметная улыбка. – Ключи можешь не отдавать.       С тех пор, как Хисока разрешил Гону остаться, дом, каждый день открывающий вид на закатывающееся за море солнце, начал изменяться – наполняться жизнью. На кухне появились продукты, заполнившие верхние полки стеллажей и холодильник, на столике появилась вазочка с конфетами, как в дорогих магазинах, плита то и дело стала использоваться, как и все новенькие кастрюльки да лопатки. Хисока почти не ел дома, предпочитая зайти в кафе или на крайний случай заказать еду по брошюрам, коими забит был выдвигающийся ящик. А вот Гону хотелось иногда постоять у плиты. Его это даже расслабляло. Нарезаешь овощи, закидываешь их на сковородку, побольше масла и специй, сверху покрошить кунжута, и овощное рагу приготовленное собственными руками готово. Не так долго, зато вкусно. Нет, еда из лучших ресторанов Ревейла так же была вкусна, но видимо еще с детства Гон питал какое-то особое отношение к тому, что было приготовлено знакомыми, любящими руками.       Так, наполнилась кухня, в которой пристроилась у вытяжки тяжелая Гона пепельница. Хисока не имел ничего против курения в доме, а Гон не стал с ним спорить, теперь по долгу находясь у плиты с сигаретой в руках. А еще Хисока был совсем не против бесконечных стащенных из его гардероба футболок. И теперь Гон по праву, по утрам заходя в единственную комнату, что выдавала с головой пристрастия хозяина этого дома, выуживал из сотен сшитых на заказ вещей понравившиеся вещицы, нацеплял их и разгуливал по дому в одеяниях своего любовника.       Большая кровать на втором этаже так же подверглась изменениям. Раньше, стояла она в глубине спальни, выстроенная по всем законам интерьера, но вскоре после начала совместного их проживания, переехала ближе к окну и одним боком прижалась к стенке – то была вынужденная мера, так как напротив стоял стол и мешал установить ее по центру, но Хисоке спать у стенки понравилось, и совсем скоро он перестал отпускать шуточки на счет странных Гона пристрастий – спать, чуть ли не пятками упираясь в стекло.       И постепенно, день за днем, их жизнь налаживалась. Не без споров и раздражения, но без малейшего желания разойтись в разные стороны. Теперь Гон, уезжая, возвращался уже не к Хисоке, а к себе домой. И удивительно, как быстро в разговорах с Киллуа понятие дома прикрепилось именно к этому месту в Ревейле. В первый раз, когда Гон ляпнул что-то подобное, друг удивился тому, что он собрался посетить Китовый остров, и тогда-то чуть смутившись Гон и рассказал, что его дом теперь дом Хисоки. Ведь как иначе можно назвать место, в которое тебе разрешено вернуться даже, если хозяин куда-то запропастился? А хозяин этот бывал в своем же доме чуть ли не реже своего гостя. Хисока часто уходил, оставляя в чате короткое сообщение, чтобы его не ждали. Уходил по работе, редко рассказывая чем именно на ней занимался, уходил, выискивая себе новый интерес, то и дело смещающийся от фокусов до разрезающих деревья карт. Хисока уходил, но всегда возвращался. Всегда вешал ключи в прихожей на ключницу, стягивал туфли, всегда на каблуках, ступал изъеденными мозолями ступнями на прохладный каменный пол и первым делом направлялся в душ. Смывал с себя весь макияж, и Гон теперь намного чаще видел его лицо чистым, чем с гримом. И лицо это ему нравилось. Красивое, светлое, в заметных на солнце веснушках, с самым замечательным темным пятнышком на щеке и удивительно на ощупь гладкое – у Хисоки просто не росли волосы на лице, в сравнении с Гоном так просто нигде не росли, и, честно сказать, то вызывало небольшую зависть.       А еще, даже возвращаясь домой, Хисока редко бывал в серых его стенах. Чаще брал в руки ключи, шел в гараж и заводил свою самую дорогую ему машину, а там мчался по магистралям, уезжая за сотни километров, и иногда Гон ездил с ним, а иногда отказывался, предпочитая лишний раз поваляться с приставкой в руках на диванчике. У Хисоки не было приставки. То было пожелание Гона, и на Новый Год на столе стоял заветный подарок, смущающий и совершенно неожиданный.       Теперь, по праву можно было звать друзей, чтобы насладиться играми на громадном экране, и Хисока даже был не против, вот только все как-то у Гона не получалось встретиться хоть с кем-то на своей территории. Может быть время выбирал неудачное, а может остальных все же смущала перспектива находиться в доме странного чудика, что разбрасывался картами направо и налево, даже когда самого этого чудика в доме и не было. А не было его, как уже было замечено, достаточно часто. И пусть работа и дела могли, как появиться, так и закончиться спонтанно, то вот одно, выделенное розовым маркером на спрятанном от посторонних глаз календаре время, помеченное «Иллуми», всегда наступало по расписанию.       Сперва, случайно найдя стопку календариков в дальнем углу стола, Гон любопытно поглядел на розовые закрашенные числа и зеленые выделенные прерывистой чертой даты и так не понял сути этих пометок. Не понял, но запомнил ближайшую помеченную розовым дату. И какое счастье, что он не полез с Хисоке с расспросами, благоразумно рассудив, что и вовсе вещицу эту видеть не должен был. Накануне первой розовой даты, Хисока сказал, что уезжает. Вернулся он по истечению последней. Гон сравнился с предстоящими пометками, нашел указанный зеленым штрихом промежуток и принялся ждать, что Хисока уедет и в эти даты, но тот остался. Выбирался пару раз на задания, но слишком быстро возвращался обратно. Пока в один день, Гон не проснулся в пропитанной его ароматом кровати. Сладкий, знакомый и заставляющий колотиться сердце запах, разбудил его посреди ночи. Член натягивал трусы, а нос бессовестно уткнулся в его подушку, вдыхая аромат глубже. В ту ночь Хисока потек. И растворился, оставив очередное короткое сообщение. За все те долгие, проведенные бок о бок месяцы, то был первый раз, когда Гон вновь учуял невероятный аромат своего омеги. Раньше, Хисока умудрялся сбежать быстрее, чем то становилось понятно. Вообще он всегда уходил, когда делался капризный, всем недовольный, когда много ел и часто спал. В такие моменты он выглядел столь уязвимым, что Гон незаметно для раздраженного Хисоки готовил порции чуть больше, укрывал его заснувшего на диване, выдерживал его недовольство и… отпускал. Раз за разом. Течка за течкой. Хисока уходил. Уходил к Иллуми. И с каждым разом, когда он закрывал дверь, становилось больнее. В голову лезли совершенно неуместные вопросы.       Они не встречались. Они до сих пор даже не встречались. Формально все еще были лишь любовниками. А любовники не имеют права требовать, не имеют правда даже спросить лишнее. А как Гону хотелось. Как хотелось ему спросить, правда ли Иллуми лучше его? Правда ли, что его руки желаннее тех, в объятьях которых ночи становятся теплее? И правда ли то, что Хисока не видит в Гоне достойного его альфы?       Эти одни и те же вопросы мучали Гона и в ту ночь, когда Хисока исчез неожиданно. В тот раз действительно ничего не предвещало. Еще вечером все было обычно, без привычных перед течкой состояний, а уже ночью...       Тогда Гона осенило. Поднявшись с кровати, он подбежал к столику, достал из него тот самый странный календарь и увидел на нем закрашенное зеленым цветом сегодня. То был календарь, где Хисока отмечал наступление течек.       Достав из ящика все сложенные стопкой года, Гон принялся изучать смутившие его прерывистые линии. И понял. Не сразу. Но спустя время. Иллуми, теперь уже совершенно точно, как и Хисока, омега, был выделен розовым маркером. Его дни были размечены на календарике до конца года, и шли ровно через три календарных месяца, как и было положено, а вот с Хисокой все было сложнее. Прерывистые линии были отмерены так же, через три месяца после последних закрашенных зеленым дат, но вот… уже много лет эти выделенные штрихи очень, очень редко совпадали с фактом. Течки у Хисоки могли следовать чуть ли не каждый месяц, а потом и вовсе на полгода исчезать. И то было странно. Нет, даже не странно. Как вычитал Гон в интернете, то совсем, ни в каком виде, не являлось нормой и говорило лишь о серьезных проблемах с репродуктивной функцией омег. Врачи в подобных случаях рекомендовали полный медицинский осмотр, применение серьезных препаратов по результатам исследований и постоянный контроль гормонов. И что-то Гону подсказывало, что его любовник вряд ли чем-то подобным всерьез обеспокоен. Как-то он даже подумывал завести невзначай эту тему, но вовремя остановился, вспомнив, что при Хисоке ни разу не обмолвился даже словом «омега», не говоря уже о том, чтобы применить его по отношению к предрасположенному ему омеге, совершенно безрассудно плюющему не только на теоретическую возможность рождения ребенка, но и в первую очередь на свое здоровье.       Так, разговор, который Гон не раз прокручивал в своей голове, так и не состоялся. А с каждым разом, наблюдая за хаотичным разбросом течек и отпуская Хисоку к Иллуми, Гону все сложнее и сложнее давалось отпускать его за порог их дома. Хотелось его запереть, привести к врачу, самому убедиться, что хотя бы сама течка проходит нормально, и заставить пройти его необходимое обследование. Но об омегах и уж тем более о течках они не говорили. Иногда забывая, иногда боясь проговорить лишнее. Наверное, они уже любили друг друга, но не смели в этом признаться, и просто наслаждались проведенным весте временем, пока не наступил день, когда Гон вернулся из очередной своей поездки и не застал прикладывающегося к почти опустошенной булке коньяка пьяного Хисоку.