Самое сложное – поверить

      – Привет! Я вернулся, – переступая через порог ставшего родным дома, произнес заблуждавший его жилец. Его голос отразился от темных в этот хмурый день стен и разнесся по гулкому пустому коридору, рассказывая о его прибытии.       Гон добрался из аэропорта сам, на такси, и впервые за год ощутил, что значит ехать почти сто километров со средней скоростью потока. Маленькая желтая машина разгонялась ужасно долго и поддерживала скорость, лишь изредка превышающую 90 км/ч. По итогу дорога вместо привычного часа растянулась с вечерними пробками на целых два. Если верить стрелкам на круглых железных часах над комодом, то на два с половиной.       Сбросив с ног уже значительно исхоженные кроссовки, вернувшийся из очередной рабочей поездки труженик выгнулся, разминая затекшие мышцы, да прошел проверять местонахождение своего любовника. Машина его отдыхала под сводами распахнутого настежь гаража, а значит ее хозяин совершенно точно должен был находиться дома. И, если тот не слышал приветствия, то вероятно находился он на втором этаже.       Бросив на небольшую тумбочку в прихожей заполненный грязными вещами рюкзак, Гон, предчувствуя момент скорой встречи, направился к лестнице. Он бы так и взбежал вверх по чуть скрипящим в последнее время ступенькам, стараясь уловить вероятный шум воды из ванной, если бы проходя мимо проема кухни, не взглянул в широкое окно. Прямо напротив него, держа за шею вставшего на дыбы коня-бутылку, сидящий за столом Хисока прикладывался к краю подаренного Гоном коньяка. Перед ним же раскинулась усеянная картами пустая столешница.       – Привет, – проговорил Хисока, отрываясь от горлышка бутылки.       И с его словами предчувствие радости возвращения сменилось ощущением грядущих неприятностей.       Никогда раньше Гон не видел, чтобы Хисока пил так. Обычно он прикладывался к алкоголю изысканно, как говорил он сам: «Если пьешь, то пей со вкусом». Учил подбирать под напитки правильные бокалы, рассказывал о верном сочетании вкусов. И пусть для Гона сухое красное вино так и оставалось невкусным, что с правильным говяжьим стейком, что с обыкновенными чипсами, Хисока всегда строго соблюдал все правила. Сейчас же, отставляя в сторону больше чем наполовину опустевшую бутылку, он похоже пытался просто напиться.       – Почему ты пьешь? – проходя в кухню спросил Гон. И возможно этот вопрос был бы вполне правильным, если бы не тон, который окрасил его зарождающимся недовольством. Мало было того, что Хисока посреди дня пил из горла, так плюс к этому максимально демонстративно он окидывал взглядом на вернувшегося из долгой поездки Гона, а разложенные на столе карты, то и дело подцепляя их длинными пальцами и раскладывая только в одному ему известном порядке.       – Я не могу выпить в собственном доме? – тонкая бровь на чистом лице лениво потянулась вверх, точно в такт мелодично растянутой фразе. – Когда хочу тогда и пью…       – А где закуска? – перебил Гон.       С каждым произнесенным вслух словом все четче приходило понимание, что Хисока вполне осознанно отказался приезжать в аэропорт.       – Как видишь, ее нет, – все так же спокойно ответил выпивающий, вновь потягиваясь к стоящему на задних ногах коню. И это раздражало. Раздражало его показное спокойствие и отстраненность. Раздражало, что он пил, предпочтя бутылку их встрече. Бутылку? Кто бы мог вообще подумать, что подобные слова встанут в одно предложение?! И неспроста они в нем окажутся, но вот только… рационально строить логические цепочки уставшая с дороги темноволосая голова отказывалась, и так некстати чувства взяли над ней верх. А ведь все вполне могло закончится иначе, стоило бы Гону задуматься лишь на мгновение, запрятать гордость и стерпеть резкие слова пьяного человека, но каждое сорвавшееся с тонких губ слово раздражало как раз именно тем, что было пропитано алкоголем.       – Как ты добрался?       – Нормально, – выдавил из себя Гон, и, подойдя к противоположенному от любовника краю стола, он скрестил на груди руки, демонстративно поджав недовольные губы. Устойчивый запах спирта проник в нос.       – Ну же…– усмехнулся Хисока, краем глаза замечая сложенные руки. – Не фарфоровый. Ничего с тобой не случится, если раз на такси проехаться, – деланно грустно прозвучал его смеющийся голос, а в золотых глазах разлилось веселье. Его пальцы вновь подцепили гладкий край одной из карт, и, повертев ее в руках, фокусник поменял червовую девятку с шестеркой пик. Его взгляд, прикованный к глянцевым картонкам, скучающе блуждал по поверхности стола, а губы медленно протянули: – Я не мог тебя забрать…       И это стало последней каплей.       – Конечно не мог, – срываясь на высокие ноты, разозлился Гон. – Из-за бутылки своей и не мог! Нет, чтобы сначала меня встретить, а потом уже!.. – Он не знал, что потом, а потому вскипел внутри еще сильнее. Вырвавшееся раздражение захлестнуло с головой, и, смахнув со стола часть разложенных на нем карт, Гон стукнул по столешнице рукой.       К его несчастью, только пристроившаяся на ровной поверхности бутылка, плохо удерживая за счет кривой формы равновесие, пошатнулась и упала на пол, разбиваясь двумя крупными кусками.       – Да кто ты мне такой, чтобы встречать тебя всякий раз? – прозвучала в ушах произнесенная его голосом фраза. Она заглушила звон разбившейся бутылки, и два карих глаза, оторвавшись от пола, взглянули в залитые ледяным холодом золотые. Хисока, до этого предельно спокойный Хисока, сейчас держался на тонкой грани. В его глазах плескался плохо сокрытый раздражением гнев, а комната вот-вот обещала наполниться волной его хацу. Направленного против Гона хацу.       И это все совершенно точно было неправильно.       По юношеским плечам пробежался холод. Гон отпрянул от стола, и в ушах вновь отразилась его произнесенная чуть раньше фраза: «Кто ты мне такой?». Совершенно иррационально мозг подкинул на нее ответ: «Никто, совершенно никто для любимого человека.» Вдруг стало то предельно ясно. Хисока, сидящий напротив Хисока, совершенно точно был Гоном любим. Его узкие глаза, синяки под ними, разбегающиеся от уголков морщинки, но… Тот Хисока, которого Гон любил, казалось остался где-то лишь в воспоминаниях, у аэропорта, когда провожал его крайний раз. Тот Хисока был нежен, ласков, и тот Хисока не стал бы прожигать своим взглядом дыру где-то за глазами.       – Никто, – повинуясь скрутившему душу чувству, ответил Гон. Его раздражение, так же быстро, как и появилось, схлынуло. Он сделал шаг назад, оторвал взгляд от неприветливых глаз и, развернувшись на носках, побежал по лестнице вверх, на кровать, казавшуюся сейчас самым безопасным местом в холодном сером доме.       Стуча пятками по ступенькам, Гон не услышал, как в кухне Хисока громко выругался. Хотя, скорее всего совсем не звук скрипящих досок отделил его от громкого: «Черт!», вероятнее то было стучащее в ушах сердце.       Вот только в отличие от слуха, острый Гона нюх работал исправно в любых обстоятельствах. В теплой и уютной спальне, что всегда согревала жаром крепких объятий перед сном, воздух у кровати пропах течкой. Приятным в обычное время ароматом Хисоки и… запахом Иллуми, едва уловимым, но все же слишком явственно ощутимым на простыне. Кровать, на которую хотелось забраться и забиться в дальней у стенки угол, слишком ярко окрашивала разноцветными красками время, что провел Хисока не с Гоном. Одновременно исходившей от нее запах хотелось втянуть глубже, позабыв обо всех разногласиях с предрасположенным омегой, и вместе с тем, от этого запаха, чуть ли не впервые за последнее время, хотелось убежать. Хисока снова был не с ним. Снова отдавался другому, но теперь делал это на их кровати! На их…       Схватив край простыни, резким движением Гон стащил с матраса все вещи, повалив их на пол.       Его заполнила обида. Хватаясь своими паутинами, она пробралась к самому сердцу и резко, без предупреждения, сдавила его. Из глаз потоком хлынули слезы.       Гон повалился на ближайший компьютерный стул, забрался на него с ногами и, обхватив коленки, уткнулся в них лбом, следом громко, специально громко, заходясь в слезах.       Как на повторе, в сознании воспроизводился его голос, его ранящие душу слова.       Никто.       Они и правда были никем друг другу. Лишь любовниками, что не смеют ставить условия и спрашивать большее, чем положено им знать. И Гон был согласен на эту роль. Он был согласен закрывать глаза, молчать, когда было больно, радоваться проведенному вместе времени, но не требовать больше… Казалось, что он был на это согласен. Казалось…       Обжигающие соленые слезы, вытекающие из глаз, неприятно покалывали раздраженные колючим ветром в горах на задании щеки. Их нужно было мазать кремом и обрабатывать покраснения, а не заливать литрами горьких слез, что потоком лились из глаз, спускаясь по щекам ниже, к шее.       Странная реакция, совершенно на Гона не похожая. Всегда трезвый и рациональный, умеющий обходиться с вредным Хисокой, он умел сглаживать все возникающие конфликты и не доводить их до крайности. Ну подумаешь, с первого раза не получилось уговорить хозяина этого дома организовать на пустующем заднем дворе место отдыха. Вот сдался ему пустой газон перед домом! Зато раз на третий за спокойным разговором с вечерним чаем у Гона получилось-таки убедить Хисоку в гармоничном сочетании кованных качелей, что выглядел он на строительном рынке в центре города, с идеальной пустынностью их заднего двора. Так, у них и появилось отличное место отдыха с видом на прекрасные закаты.       И вот, если мог Гон с Хисокой обходиться правильно, то почему сейчас от сдавившей душу боли из груди вырывались лишь страшные всхлипы и громкие, заходящиеся в бесконечных соплях, нечленораздельные звуки?       Хисока ведь знал же, что кровать вся пропахла другим мужчиной. Знал же, что Гон все почувствует, что поймет. Так почему? Почему он не поменял даже простынь?       Слезы хлынули из глаз с новой силой. Видимо, Хисока не сделал то специально. Специально не приехал в аэропорт, специально не поменял кровать…       Означало ли это, что хотел он расстаться? Означало ли, что не ждал Гона?       Постепенно мысли, нарастая друг на друга, как снег нарастает на камушек, сброшенный со склона, утянули погрязшего в чувствах юношу в круговорот одних и тех же догадок. Они завертелись в голове, разогнались до скорости любимого Хисокой автомобиля и в конечном итоге неожиданно и резко врезались в дерево у конца склонна, с которого летел ставший снежным комом камушек. Гон почувствовал, как по щекам его и шее бегут слезы, впитываясь в его голубую футболку, которую купили они с Хисокой, когда неожиданно отправились по соседним деревушкам и так в них и застряли на добрую неделю, не взяв с собой ни одно комплекта сменной одежды. Почувствовал, как густые сопли капают на его колени, и подумал о том, что в таком виде он наверняка похож на ребенка.       А ребенок не достоин стать для Хисоки его альфой.       К груди снова подбежал сдавленный шарик громких слез, желая возвратить разорвавшего цепочку обиды Гона на круги испытанной к себе жалости и самобичевания, подключившегося следом. Вытертые рукой сопли подкатили к краю носа вновь, и, удерживая себя в руках, Гон глубоко вдохнул полной грудью, выдохнул и, услышав скрипящие ступени лестницы, спрятал опухшее лицо в поджатых к груди коленях.       Он хотел, чтобы Хисока пришел. Хотел, когда убегал из кухни, когда стаскивал с постели белье. Он хотел выкрикнуть ему в лицо что-нибудь столь же обидное, что так же больно ранило бы, но он хотел этого раньше. Сейчас уже было поздно. Сейчас… было уже все равно.       Как и всегда легкие босые шаги от лестницы проследовали в спальню. Они пару раз непривычно шаркнули по полу, отодвинули стащенное на пол белье и остановились напротив.       Повисло молчание, и в нем Гон лишь сильнее прижал руками к себе ноги, а глаза спрятал, задавив их острыми коленками. Ему не хотелось говорить, как и не хотелось показывать свои слезы. Хотя последние наверняка были слышны даже с кухни.       Рядом раздался странный звук, будто бы Хисока опустился на пол, а затем пальцев ног что-то коснулось, что-то ровное и твердое. Чужие волосы защекотали икры, и стало понятно, что на пальцы лег чужой лоб.       – Прости… – коснулся ушей тихий шепот, и две ладони обхватили голеностопы. – Прости, – задвигался на пальцах вертящийся из стороны в сторону лоб. – Прости, что не забрал тебя…       Сдерживаемые слезы вновь покатились из карих глаз против их воли.       Забрал бы Хисока Гона из аэропорта или нет, то было совсем не важно. Да и не за это, сидящий перед ним на полу любовник извинялся. Впервые. Впервые за все, проведенное ими вместе время. И уж лучше бы этих «впервые» за один день было бы, как можно меньше.       – Прости…– еще раз прошептал он, крепче обхватывая ладонями сжатые в них ноги.       И почему-то Гону вдруг представилось, что Хисока у его ног так же может плакать. Оторвав от коленей плохо видящие глаза, он растер их сопливыми руками и следом, разведя в стороны прижатые ноги, оторвал влажными ладонями от своих ступней обрамленное красными волосами лицо. Золотые глаза, оторвавшись от пола, посмотрели вверх, и кроме сожаления, наполнившего их зрачки, в них ничего не было. И Гон мысленно выдохнул. Он не был готов видеть слезы Хисоки. Это было бы уже слишком.       Теплые ладони, отпустив тонкие ноги, коснулись влажных еще сильнее раскрасневшихся от слез щек. И от этих ладоней все еще пахло алкоголем.       – У тебя лицо опухло, – произнес зачем-то Хисока, нежно проводя большими пальцами по уголкам слезящихся глаз.       Вот совершенно точно Хисока был дураком. Зачем стоило говорить столь смущающие вещи заплаканному человеку прямо в лицо?       – Но все равно красивый, – добавил он, когда карие глаза метнулись в сторону, избегая внимательного взгляда.       Полнейшим дураком!       – Я все еще не простил тебя, – предупредил Гон, вновь подтягивая ноги плотнее к груди.       – Я знаю… – тихий шепот и легкое касание мокрого носа.       Неужели Хисока протер его сопли?!       – Я обижен… – пытаясь скрыть смущение, добавил Гон, и Хисока, найдя его ладонь, переплел вместе их пальцы.       – Хорошо, но давай пересядем? – Темноволосая голова отчаянно замоталось из стороны в сторону, и он продолжил: – Ладно, здесь тоже неплохо. Но так я не могу тебя обнять.       От него все еще разило алкоголем, а, когда он открывал рот, то запах становился с каждым разом сильнее, но даже так Гон не устоял перед возможностью оказаться в его руках. Осторожно опустив ноги на пол, он, стараясь не смотреть на разбросанные по полу вещи, что все еще заставляли грудь сжиматься от горечи, поднялся со стула, следом потянув с пола человека, повинного в несдержанных слезах.       Устроились они на софе в темном углу спальни. С нее казалось, что почти и не ощущался соблазнительный и расстраивающий запах. Хисока прижавшись к боку, обнял ссутуленные юношеские плечи, и, сидя в его руках со сдавленным в груди сердцем, Гон вспомнил о Киллуа. Вспомнил, как думал, что не будет давиться слезами от любви. Вспомнил заплаканное его лицо, и представил, что сейчас выглядит не многим лучше. А еще подумал о том, что его нелюбовь оказалась лишь глупой надеждой, и о том, что сидящий рядом с ним Хисока – наказание за ту боль, что сам он причинил своему лучшему другу. Хисока, как смертельная доза противоядия к отсутствующему в организме яду.       Почему Гон решил, что не умеет любить? И если не умеет, то почему споткнулся о теплоту его крепких рук? У всех людей руки, как руки, так и у него, самые обычные… но почему-то в них даже обида постепенно отпускает.       Копна красных волос, пристроившаяся на остром плече, вслед за движением севшего поудобнее Гона защекотала шею, и широкая рука просунулась меж ними, отделяя жесткие от бесконечных покрасок пряди от чувствительной кожи. И только сейчас, втягивая в легкие воздух, Гон заметил, что в комнате было приоткрыто окно, и по всему второму этажу разбежался сквозняк, выветривая запах течки. Правда рядом с Хисокой, его источником, омежий аромат даже так был вполне устойчив.       Чуть дальше, у окна, разбросано было постельное белье с подушками, и поглядев на него, Гон тяжело вдохнул и на выдохе произнес, пряча гордость куда-то глубоко-глубоко:       – Прости за постель… Я перестелю ее.       – Не стоит… Мне нужно было все же заказать химчистку, – проговорил Хисока, и его голос послышался абсолютно пустым. – Только уже завтра, в такое время в воскресенье вряд ли кто работает.       Гон кивнул. Видимо сегодня, ему придется еще немного потерпеть, засыпая в пропитанной сексом кровати.       – Хочешь выпить? – чуть погодя поступило предложение.       – Хочу курить, – признался Гон, и, поднявшись с приютивший их софы, они направились на улицу, уже там обнаруживая начавшийся мелкий дождь.       Мелкие озорные капли падали на босые ступни, выглядывающие из-под края навеса над качелей. Темное густое небо, которое казалось можно было потрогать рукой, только приставив к нему невысокую лестницу, медленно тянулось в сторону моря. Грозные тучи сеяли мелким дождем, оседающим на коже, словно крупная морось. И даже ветер куда-то непривычно растворился, оставляя Ревейл в тишине.       – Сегодня тучи идут в непривычную сторону, – качая перекинутой через железные перила ногой, произнес устроившийся на чужих коленях Гон.       Сегодня в целом было непривычно тихо. Даже соседский дом не горел светящимися проемами окон, и их беспокойный пес не заливался лаем из-за каждого ступившего по дороге прохожего. Может быть в такую погоду и прохожих не было, а может сам пес, устроившись в широкой будке, решил устало завалиться на бок.       И даже разбивающихся о скалы волн не было слышно.       – Тучи имеют свойство идти в любую сторону, – чуть погодя ответил Хисока.       Его рука медленно перебирала пушистые темные пряди, и Гон, не желая ее беспокоить, скосил взгляд в сторону, устремляя его в темную пустоту раскинувшегося у подножья моря. И все же подсвечиваемые фонарями низкие тучи двигались совершенно необычно.       Широкий палец, поднявшись к небу, ткнул в густое, зависшие над домом облако.       – Вот оно, посмотри… Движется к морю, а обычно с него дуют холодные ветра. Тем более сейчас, когда за куполом зима. Ветра и загоняют тучи на материк, – проговорил Гон. – Странно же, – добавил он, будто выпрашивая не последовавший за прошлыми его словами ответ.       – Странно, – односложно подтвердил Хисока.       – Не веришь, – заключил Гон.       – Не верю.       Едва заметно прикрывая налетевшую грусть, Гон выдохнул. Не мог Хисока не заметить столь странного изменения в погоде. Ведь именно он и научил Гона долгими вечерами молча любоваться закатами. Вот только не любил он лишних слов, предпочитая им молчаливые догадки.       Плотную грудь заметно сдавило сильнее. Вдох вышел коротким, и тяжесть испытанных по возвращению чувств вновь накатила неприятным осадком.       Гон достал из кармана джинсов пачку сигарет, зажал одну отравленную табачную спичку меж губ и поджег ярким огоньком ее ровный край. Это была уже четвертая с его возвращения подожжённая тонкая сигарета, и, казалось, что именно она и смоет все остатки забравшейся в душу печали.       Пока цветной огонек приближался к краю пальцев все ближе, усилился дождь, забарабанив по пластиковой крыше, и на высунутые из-под навеса ноги попадали крупные капли. Они обдали прохладную кожу холодом, и возникло острое предчувствие, что лето в Ревейле подходит к концу. Влажный, пропитанный дождливой сыростью воздух будто бы наполнился похолодевшей прохладой, и высунутые прежде босые ноги торопливо оказались прижатыми к бедрам и устроились на деревянных дощечках кованной качели.       – Завтра наступит осень, – стряхивая на все еще сочную под почти неиспользуемыми качелями траву пепел, проговорил Гон.       – Еще одно необоснованное предположение?       Облако дыма последней затяжки поднялось под купол качели, распадаясь на невидимые глазу песчинки, и Гон вдохнул полной грудью свежий воздух, пахнущей влагой и нарастающим холодом.       – Завтра и правда будет осень, – выдохнул он. – Ты можешь не верить, но осень будет короткой.       Удивительно, но этим словам Хисока не стал противиться. Он лишь вернул свою ладонь на шелковистые пряди разложенных на его бедрах волос и так же, как и Гон, глубоко вдохнул, с явным интересом втягивая прохладную свежесть. Он ничего не ответил, но видимо убедился в истинности Гона слов, потому как инстинктивно передернул плечами, когда сырость оставила на его коже слой липкой влаги.       В соседском доме в выходящем на море окне загорелся свет, бросив длинные полосы на мокрый газон чуть позади качелей. Стало ненамного светлее, но тот приятный уют полуночного одиночества слетел легкой вуалью из-под пластикового навеса. Где-то на периферии негромко заиграла музыка, что всегда разносилась из распахнутого соседского окна. Только непривычно поздно она заиграла. Даже для шумной парочки бойких ребятишек, что жили за высоким забором.       Дождь все так же поливал землю, вот только теперь появившийся ветерок то и дело загонял крупные капли под их с Хисокой укрытие и падали они то на руки, то на ноги, а то и на живот разлегшегося на брусках Гона.       – Может… Домой? – предложил он, отрывая взгляд от далекой темноты моря и переводя его на ласкающего его волосы Хисоку. Теплого Хисоку. Будто бы знакомого, в отличие от того, что сидел на кухне. – Я устал с дороги… – улыбнулся ему невеселому Гон, и протянул вверх распахнутую свою ладонь, нежно касаясь бледной щеки. – Еще сразу хотел лечь спать.       – Прости, – вновь повторил Хисока, и в этот раз слова дались ему заметно легче. Его холодная ладонь оторвала ласковую руку от щеки, переплела вместе пальцы, и, когда Гон уже собирался было подняться с его колен, Хисока спросил: – Ты ведь любишь меня?       Любишь…       Больное сердце в тяжелой груди туго сжалось, сдавив легкие. Его золотые, темные из-за ночи глаза смотрели неотрывно глубоко, будто видели Гона изнутри. Они, полные выплеснутой наружу печали, обезоруживали, заставляя подскакивать пульс и сжиматься грудь. Перед ними не было отрицательного ответа, они знали все и без слов. Без лишних и ненужных слов. Ведь Гон и Хисока уже давно принадлежали друг другу, давно любили, и давно Гон хотел признаться, только сейчас осознавая насколько глупо было это желание. Признание означало конец. Как и озвученный вслух вопрос нарисовал на их пути точку невозврата.       И почему любить так больно?       Возможно ответ на этот вопрос знал Киллуа. В любви он был куда опытнее Гона и куда умнее. Когда Гон притворялся в ее отсутствии, Киллуа ее признавал и смотрел правде в глаза.       Крупная капля дождя упала на переплетенные пальцами руки, проникая под сплетение и даря ладоням заместо тепла холод. И это случайность была столь символична, что невольно Гон скривил губы в сдавленной улыбке. Он не мог ответить «нет», а ответ «да» застрял в глубине его души, не желая выбираться наружу. Он не хотел рушить обещания. Не хотел…       – Любишь, – прерывая тишину заговорил Хисока, и свободная смуглая ладонь прикрыла карие глаза. – Тогда мы совсем оплошали в данном друг другу обещании, Гон… – грустной теплотой обволок его нежный голос острые на слух уши. – Оба самонадеянно не смогли его сдержать, – ласково огладил удерживаемую в объятье руку большой его палец. – Глупые. Безнадежно глупые предрасположенные альфа и омега.       С соседнего дома прекратила играть музыка, а в ушах Гона застряли лишь два так сильно окрашенных печалью слова: «Альфа и омега». Омега… Еще одно слово, произнесенное в этот день впервые.       Свободная рука Хисоки, опустившись на высокий лоб, провела по разложенным отросшим волосам и следом, легко убрала с карих глаз скрывающую их ладонь.       – Глупо, правда? Что мы оба друг в друга влюбились? – повторил Хисока, и Гона словно осенило осознание. То было признание! Признание в ответных к нему чувствах!       И необоснованно быстро в груди затеплилась надежда. Взгляд стал яснее и ярче, и, подрываясь с чужих колен, Гон ступил босыми ногами на мокрую траву и, обернувшись, поцеловал любимые им губы, оставляя на них легкие, нежные касания, набирая в ласковой игре аппетит и следом целуя уверенно и невероятно сдержанно, удерживая в ладонях чужое лицо и желающую вспыхнуть лишнюю сейчас страсть.       Тот поцелуй был мягок, с терпким привкусом коньяка и запахом алкоголя. В нем вел Гон, шершавыми пальцами поглаживая прохладные бледные щеки. Хисока же разрешал его направлять, послушно открывая рот шире и нежно лаская в ответ. Он был осторожен и непривычно мягок.       Его сладковатый, легкий аромат с каждым движением губ наполнялся густотой едва закончившейся течки. И пусть в этот раз Хисока пах не настолько сильно, чтобы вновь войти в течку, его запах будоражил обострившиеся чувства юного альфы. Его движения стали чуть резче, руки переместились с щек на развитую грудь, а ноги пристроились меж разведенных в стороны колен сидящего на качели омеги.       И видимо позволенного стало через чур много. Хисока повернул голову в бок, и теплые пылкие губы оставили поцелуй на его щеке.       – Не стоит, – произнес он, опуская ладонь на изучающую его широкую грудь руку. – Ты намокнешь.       Гон уже намок, склоняясь над своим любимым. Дождь капал на его поясницу и ноги, целыми ручейками стекая с округлой небольшой крыши. Но разве мог какой-то дурацкий дождь его остановить? Разве мог он стать преградой для ответного признания в чувствах? Разве Хисоке не было важно сейчас лишь то, что происходило между ними? Лишь то, что заставляло сердце в груди колотиться?       На ярких, возбужденных поцелуем губах появилась нежная улыбка.       – Не страшно, – прошептал Гон, не решаясь нарушить звонким голосом важность момента.       – Ты можешь простудиться.       – Тогда ты меня вылечишь, – ступая шаг еще ближе и прижимаясь коленками к краю качели меж Хисоки ног, ответил Гон.       Из-за широких стен дома раздался гул взбирающегося на горку мотоцикла. Как заведенная, спохватилась соседская собака, оглушив округу грозным гавканьем, и, когда рев горячего мотора растворился в звуке дождя, пес, все еще изредка подгавкивая, окончательно нарушил вечернее спокойствие.       Хисока невидимым взглядом уставился Гону в живот, и, когда две теплые ладони коснулись бледных щек, Гона пробило понимание. Их нарушенное обещание его омега собирался исполнить. И неважно ему было взаимны их чувства или нет, не важно то, что Гон ради него готов играть по каким угодно правилам. Сам факт его любви Хисоке был… неприятен.       И вдруг стало холодно. Промокшие ноги и поясница покрылись мурашками, ступни ощутили ледяную влагу колкой под ними травы, а колени отказались держать вымотанного, утомленного длинным этим днем Гона на ногах. Он осел перед Хисокой на землю, уткнулся лбом в край качели и замотал загудевшей от мыслей головой. Их было слишком много, чтобы суметь зацепиться за хоть за одну. И их было слишком мало, чтобы понять чужие, совершенно неясные чувства.       – Почему мы не можем быть вместе? – спросил Гон, у ласкающих его макушку рук, когда сердце окончательно устало сжиматься от боли, и будто бы исчезла из груди тяжесть.       Пусть Хисока скажет что угодно, но это «что угодно» должно быть хоть сколько-то убедительно. Ведь иначе, как? Как можно испытывая к человеку чувства, желать, чтобы их не было в ответ?       Шум дождя на фоне стал тише. Может быть он и вовсе прекратился, а может замерзшее Гона тело перестало ощущать мелкие капли. Но то было уже совсем неважно…       – Если ты меня любишь, а я тебя? – не унимался Гон, и из его глаз скатились две непрошенные слезинки.       – Прими это как факт, – успокаивающе мягко прозвучали совсем не утешающие слова.       – Не хочу, – замоталась по твердому деревянному краю голова.       – Так будет легче.       – Ни черта не будет, – плюхнулся на пятой точкой на траву Гон. Он задрал лицо вверх, а затем ему пришла вдруг совершенно необоснованная мысль, что зарождалась в его голове каждый раз после обведенных на календаре дат. – Ты любишь Иллуми?       Темное перед глазами небо за прозрачной крышей качели выливать из себя дождь перестало. Оставаясь все таким же низким, оно все так же тянулось в неправильную сторону и совершенно точно несло за собой осень. Ее холод уже разбежался по влажной коже и пропитал душу меланхолией. И может быть, если бы время шло к весне, то и слова Хисоки бы показалась не столь холодными.       Он спросил:       – Как ты хочешь, чтобы я ответил?       Гон попросил правду.       Кто же тогда знал, что правда окажется больнее всякой лжи?       Сидя на той самой, купленной вдвоем, качели, по итогу длинного, казавшегося вечностью, разговора они расстались. До лучших времен, до момента, когда тяжесть прошлого наконец перестанет причинять бесконечные страдания истерзанной судьбой душе.       Тогда Хисока не рассказал всей правды, открыв перед Гоном лишь часть ужасающей картины его прошлой действительности.       Перед карими глазами предстала тогда в полном виде разукрашенная темной блеклой меткой шея. Витиеватый узор покрывал ее левую сторону, словно огромной татуировкой, окрашивая жутким пятном красивые ее изгибы. Жуткая метка из темного прошлого была значительно больше, чем представлял ее себе Гон. Она была и ужасней.       – Мне было десять лет… До того, как это случилось, я думал, что любил, – проговорил тогда Хисока, и в его голосе не слышалось ни капли былой грусти лишь сухая констатация фактов. Он произносил страшные слова спокойно, глядя далеко за пределы карих глаз напротив. Он был непривычно мягок и тих. Его дерзость осталась за пределами тишины окутанного ночью сада.       Ему было десять, когда его пробудили. То был мужчина, что приютил маленького Хисоку. Пока тот был совсем мал о нем заботились, лечили, кормили, целовали, но для Хисоки возбуждающие его опекуна поцелуи были частью жизни, неотъемлемой частью заботы и любви. Он любил, искренне любил того человека, пока в очередной день к нему не пришла первая течка. Тело стало словно чужим, загорелись пламенем желания щеки и между ног собралась влага.       Хисока не знал, что такое течка до того раза, как его опекун не снял с его ног штаны. А следом на его шее появилась метка. И лишь по истечении пяти долгих лет он смог уйти. Что было в течение того времени, Хисока умолчал. Умолчал он и о шрамах, покрывающих все его тело, умолчал о множестве людей, касавшихся его. Гону не зачем было знать о подробностях. Ему было достаточно услышать то, как несправедливо обошлась с его возлюбленным судьба.       Метка была лишь частью огромного потонувшего в беспросветной нефти айсберга. Она приоткрывала завесу тайн, и еще одно обстоятельство, рассказанное Хисокой, убеждало в еще большем ужасе того, что с ним происходило.       Тогда, в далеком прошлом, ласковой рукой протягивали ему таблетки – простые витамины, как говорили они. Простые же витамины и убили в юном организме несформированную репродуктивную систему, раз и навсегда лишив маленького омегу возможности иметь детей.       И все это, каждое произнесенное вслух слово, не могло заставить Гона разлюбить. Он, сидя на мокрой траве, обнимал разведенные в стороны коленки, смотрел в далекие-далекие глаза и не останавливаясь хотел уверять в том, что они справятся с этим вместе. Пока на очередном витке бесконечных споров и убеждений, Хисока не произнес:       – Я боюсь твоего узла.       Против этих слов аргументов у Гона не нашлось. Ведь сколько бы он не произносил вслух слова о поддержке, о любви, он не мог справиться с чужим иррациональным страхом, корнями залегающим в прошлое. Все убеждения разбились именно о страх, плескавшийся на дне золотых глаз, когда Хисока заговорил о течке. Он не мог представить себя с альфой, даже если этим альфой был Гон. Он не мог… и тяжелые его слова высеклись в юношеской памяти кровавым клеймом чужого прошлого.       Гон молча обнял тогда казавшиеся самыми сильными плечи, втянул родной запах стойкой краски с жестких прядей волос и не позволил себе, поддавшись одним лишь эгоистичным чувствам, удержать его в этих объятьях. Ведь Хисока умолял о свободе каждой своей фразой, каждым словом. Наверное, пусть никогда он в этим не сознается, но тогда скорее всего он искренне не хотел причинять Гону еще большей боли чем та, что была вызвана расставанием. Потому как стоя под крыльцом аэропорта, в последний раз провожая своего любимого на рейс в один лишь конец, Хисока произнес:       – Если через год от меня не будет весточки, перестань надеяться, – поправили его холодные руки теплый шарф на смуглой шее.       Сжимая в руках собранный чемодан преумножившихся вещей, Гон кивнул, а Хисока вытряс из него обещание. Тогда, стоя у дверей международного терминала, они поцеловались в последний раз. И поцелуй тот был горьким, невыносимо горьким и прощально-трепетным. Он остался на холодных обожжённых ледяным ветром губах секундным напоминанием прошлой близости.       В тот день в Ревейле настала осень. А из широких окон поднявшегося в воздух дирижабля видны были одни лишь усыпанные белым снегом поля да черные паутины разбегающихся в стороны дорог.       Настало новое время. Время без изменчивого норовистого города, без такого же подходящего ему, как брат-близнец, красноволосого его жителя, без стеклянного со стороны моря дома, без заливающегося лаем соседского пса, без милейшей девушки Арты, присматривающей за большим домом, и без любви, той, которую Гон так глупо не замечал, находясь с ней рядом. Ему предстояло вновь научиться жить без дома, без места, в которое хотелось вернуться. Понимание этого пришло позже. Значительно позже, когда дирижабль приземлился в пункте назначения, когда у аэропорта встретил его обеспокоенный отправленным перед отлетом сообщением Киллуа, когда они добрались до его временной квартиры, когда пили чай и когда Кил решился-таки спросить, что случилось. Тогда Гона и накрыло понимание случившегося. Он отставил в сторону чай, посмотрел на загоревшийся оповещением телефон с совместной их фотографией на заставке и почувствовал, как глаза его намокают и как подступает к горлу тяжелый ком. Он ничего не смог рассказать другу, но тот понял все и без слов. Его рука придвинулась ближе, накрыла сжатую в кулак ладонь, и впервые в жизни Гону захотелось сжать эту теплую руку в ответ так крепко, чтобы невозможно было отпустить. Киллуа… Киллуа всегда был рядом в самое важное время. Киллуа молчал, но всегда готов был протянуть свою руку и вытянуть Гона из любой трясины. Киллуа, глядя своими преисполненными сострадания голубыми глазами, любил его. Киллуа любил его и сейчас, и всегда прежде. И его любви, как никогда, Гону хотелось ответить, заштопать вырезанные на сердце раны. Но видимо именно Киллуа Гон не умел любить, и именно поэтому его теплые касания остались лишь дружескими прикосновениями отныне и навсегда.