Самое сложное – поверить

      Небольшую уютную кухню освещало прохладным сентябрьским утром теплое и ослепительно яркое солнце. На Китовом острове солнце всегда было таким – белым, слепящим глаза и кусаче-колким, прилипающим к коже темным морским загаром. И даже утренняя прохлада на Китовом острове была своя, неповторимая, заключающаяся лишь в распахнутой теплым ветром тюли широкого, но невысокого окна над раковиной.       В той же, совсем не изменившийся с детства, кухне стоял запах жаренных блинчиков и едва уловимый аромат клубничного варенья. Гудел старенький холодильник, и включенное радио голосом неизменного ведущего рассказывало новости. Здесь, в родном с детства доме, казалось, что время остановило свой ход невыносимо давно. Казалось, что не было многих лет скитания по свету, что Гон все еще маленький несмышлёный мальчик, мечтающий о путешествиях и свободе. Здесь все было знакомо – на тех же местах лежали вилки, ложки, тарелки, там же хранился в подлокотнике кресла пульт от телевизора в гостиной, там же лежали ведра и тяпки в сарае. Даже комната Гона никак не изменилась, и только гостиная пропахла мазями и каким-то особенным запахом всех бабушек сильнее.       Дом, совершенно родной дом, остался прежним, вот только Гон изменился до неузнаваемости. Ему Китовый остров напоминал не больше, чем ожившую ностальгию по чему-то старому и безвозвратно утерянному. И Гон даже знал, что именно он потерял за долгие года своего отсутствия – совершенно точно он потерял ощущение своего дома. Бабушка и Мито приспособились жить без него, скучая иногда по внуку и племяннику длинными зимними вечерами, но вполне легко обходились и без его присутствия. К нему вновь нужно было всем привыкать, как и Гону нужно было бы привыкнуть жить по чужим правилам, если бы он остался на Китовом острове на дольше, чем на пару недель.       Бывшая, родная комната не вызвала в его душе больше чувства домашнего уюта. И все еще манила к себе та, разделенная на двоих, просторная спальня на втором этаже стоящего над обрывом дома. Она приходила во снах, вспоминалась при мыслях о доме, но, сказать честно, за прошедшие полгода Гон уже не мог вспомнить ее запах, не мог в точности воспроизвести причудливый узор на изголовье кровати и, чем больше проходило времени, тем явственнее терялись в памяти мелкие детали ее обстановки, что казалось высеклись в сознании навсегда. Память оказалась той еще капризной дамой. Помня какие-то нелепые глупости, вроде рассказанного неизвестно кем и когда анекдота про рыбака и рыбку, она стирала своей легкой рукой те, самые важные моменты, которые Гону хотелось запомнить навсегда. Вроде неповторимого запаха его предрасположенного омеги.       Придвинув к драгоценному племяннику еще одну розетку с вареньем, в которой переливались на солнце растопленным сахаром яркие бока крупных ягод, Мито с любопытством заглянула в подсвеченный чужой телефон. В нем не было ничего интересного – просто заставка, Гон отправил Киллуа сообщение, прежде чем отвлекся на подставленное варенье.       – Я все хотела спросить…– протянула тетя, когда аппетитный смоченный вареньем кончик свернутого трубочкой блина оказался во рту Гона. – Кто у тебя на заставке? – Мито спросила то легко, а Гон чуть не подавился, беспечно позабыв, что и на простом экране заставки у него есть, что рассматривать – фотографию. Этот снимок был сделан ужасающе давно, когда была их с Хисокой первая совместно прожитая зима в Ревейле. А уж зимы в Ревейле все, как одна, неприятные – холодные, с ледяным ветром, забирающимся под рукава пуховика и края зимних ботинок. В них в городе откровенно становится скучно. В них спасает лишь теплый плед на диване перед телевизором и такой же теплый в руках чай. Так и тогда, когда был сделан этот снимок, они сидели в зале с включенным рядом обогревателем, завернулись в один плед и смотрели кино, а потом так некстати зависла и отключилась сеть. Фильм повис на загрузке, а Хисока впервые тогда приснул на остром Гона плече. Гон хотел сфотографировать его спящим, обворожительно прекрасным, с чистым его светлым лицом, но, стоило камере сфокусироваться, Хисока открыл глаза и спросонья ужасающе мило поглядел в фокус в тот момент, когда Гон нажал на фотографию.       То были приятные воспоминания. Даже сейчас, даже зная, что случилось потом, Гону было приятно смотреть на телефонную заставку, хотя по правде, чаще он просто о ней забывал, воспринимая фотографию не больше, чем привычным фоном.       – Это мой парень, – смахнув основной экран в сторону – к пустому, произнес Гон. Его палец прошелся по запачканному стеклу, оттирая прилипшую к нему грязь, будто бы он гладил лицо Хисоки.       – Парень, – улыбнулась Мито, выцепляя телефон из рук его хозяина, чтобы лучше рассмотреть почти интимный, сонный кадр. – Ты никогда о нем не рассказывал.       То была правда. Раньше Гон старался избегать разговоров о Хисоке, всегда сводя нить повествования к работе или Киллуа. То было не сложно, когда говоришь с родственниками лишь изредка. Слишком много всего накапливается и рассказать все за час, или даже два, невозможно. Да и тем более… не рассказывать же было Мито о всего лишь любовнике? Тогда ведь Гон по глупости и не догадывался совсем, что по факту они встречались. Пусть и так совершенно неправильно, с Иллуми и со всеми страшными тайнами, но встречались же. Любили и берегли друг друга.       – Как-то все не было времени, – смущенно улыбнулся Гон, сыграв невинного дурочка.       – Юлишь же, – пожурила тетя, возвращая телефон обратно его владельцу. – Но теперь не отвертишься, рассказывай давай, – подставила она руки под подбородок, приготовившись к длинному разговору, а Гон смутился. Тому, что не рассказывал о своем самом лучшем омеге раньше, тому, что сейчас было уже поздно что-то говорить.       – Нечего рассказывать, – протянул печально он, блокируя светящийся экран. – Мы расстались.       После этих слов на кухне повисла пауза.       На тарелке одиноко лежал край откусанного чуть ранее блинчика, но аппетит куда-то совсем растерялся. И даже аромат любимого в детстве ромашкового чая не внушал желания отпить из стеклянной кружки хотя бы глоток.       – Все еще будет, Гон, – придвигая руку к сжавшийся на телефоне ладони, произнесла негромко тетя. И в голосе ее не было сочащегося яркого сочувствия, как при всех ранее разговорах с Киллуа. В нем не было и печали, что так же неизменно сопровождала все слова друга о любви. В ее голосе было лишь тихое спокойствие и какая-то непоколебимая уверенность в этом, повторенном ей еще раз: – Будет.       Будет…       Такое простое на первый взгляд слово, но от него разлилось в душе обретенное вдруг спокойствие. Будет. У него всего еще будет. Будет и любовь, и расставания, и долгие вечера под общим пледом, и смех, и слезы. Все будет. Возможно, будет с Хисокой, возможно и нет. И дом. Непременно дом будет. С кошкой или с собакой, или сразу с ними двумя! И все, все на этом свете еще будет. Так же, как будет всходить на горизонте солнце раз за разом из-за линии моря здесь, на Китовом острове. Так и чувства будут появляться, будут уходить, и непременно будут. Еще будут.       – Знаешь… – как-то невероятно просто за все полгода начал глядящий в дно прозрачной кружки через чай Гон. – Если так случится, что мы сойдемся через отмеренный для расставания срок вновь, я привезу его сюда, на Китовый остров, – сорвались эти слова с ярких, сладких от варенья губ. – Если не его, то обязательного привезу в следующий раз человека, которого буду любить.       – Тогда я буду ждать того дня, – мягко произнесла Мито, и в ее теплые руки захотелось упасть, повалиться головой на мягкую грудь, как в детстве, и, закрыв глаза представить, что и не было тех долгих лет уклончивых разговоров и смены тем. Ее захотелось по-ребячески обнять, сильно-сильно, чтобы никогда не отпускать.       Гон поддался этому желанию, повернулся на стуле, прислонился ухом к ее груди, втянул запах порошка с футболки и, конечно, не стал обнимать, пытаясь сдавить ребра, как раньше – Мито обняла его сама.       – Теперь мне стыдно, что я не говорил о нем, – спустя молчание послышалось признание. – Мне столько всего хотелось о нем рассказать. Он такой удивительный и такой яркий.       – Я видела. Чего одни его волосы стоят. – Гон не видел, но почувствовал ее улыбку.       – А это он еще без грима на фотке, – вспомнив его смеющееся разукрашенное лицо, бодро заговорил Гон. – На людях он появляется только разукрашенный. Выбеляет лицо и рисует на щеках звезду и каплю, вроде слезинки. И тогда не видно становится его пятнышка на щеке, а оно мне так нравится! Но знаешь, с другой стороны, мне безумно приятно думать, что об этом его маленьком секрете почти никто и не знает, а я знаю.       – Он очень необычный, – перебирая мягкие пряди волос, заметила Мито.       – Самый необычный и всех, кого я знаю.       Затем разговор построился вокруг Хисоки, и к тому моменту, как вернулась с рынка бабушка, Гон понял, что рассказал тете практически все о его возлюбленном. Рассказал то, какой он добрый, какой ласковый и заботливый. Как они жили вместе в Ревейле, и как, вспоминая здешнюю кухню, Гон обустроил ее, почти не использующуюся, у Хисоки. Рассказал, какая интересная погода в Ревейле, и какой звонкий у Хисоки бывает смех, когда что-то действительно его рассмешит. А Мито не перебивала, слушала влюбленные Гона рассказы и гладила его волосы, как делал это раньше Хисока, и Гон чувствовал тепло. Такое позабытое и родное. Без всякого, как с Киллуа, подтекста. Чистое и окрыляющее.       И стало так предельно понятно, что место это, этот дом, был его родным домом. Пусть и хотелось Гону поскорее создать свой собственный, новый, разделить его с важным только для него человеком, но эти стены, эта кухня, сидящая за столом Мито навсегда останутся в его душе любимыми. Этот дом, где он любим, где любит и будет любить людей и он. Это его родной дом. Он останется таковым и впредь, но будет… обязательно будет еще один. Тот, в котором окна непременно будут выходить вновь на далекую гладь голубой воды.       Тогда, сидя за тем столом, ставшим немым слушателем теплых признаний и пропитанных любовью рассказов, Гон всей душой поверил в тихое то «будет». Поверил и впервые за проведенные порознь с любимым полгода вздохнул полной грудью свободно, будто порвал невидимые стяжки, что передавливали легкие, и на лице его вновь появилась улыбка.       Мито о чем-то совершенно уже неинтересном говорила с бабушкой, Гон уплетал оставшиеся блинчики и понимал, что впереди ждет его еще полгода, что может быть Хисока и выйдет на связь, а может и нет, но даже без него, без Хисоки, у Гона все будет. Все, что он захочет. И все будет хорошо. Будет по-своему, по-другому, не так, как с ним, но будет. И, когда отмеренное время будет тянуться к завершению, Гон не станет тревожится, поменяет, как и планировал заставку на телефоне, посмотрит по сторонам и, наконец, ответит всем тем, интересующимся им людям, взаимностью. А Хисока останется лишь приятным воспоминанием совместного прошлого.       Так, думал Гон тогда. Думал, что времени еще безмерно много и что по истечению его все будет так, как он и спланировал – легко и просто. Вот только время и планы совершенно не любят идти так, как им было велено. Они еще своенравней памяти и еще непослушней.       Полгода пролетело незаметно. Время, что казалось таким далеким, подобралось без предупреждения, и наступил февраль. Сначала первое число, потом на календаре красовалось уже пятнадцатое, и за дверью ждала наступления весна, а вместе с ней и второе марта – день, когда закончится отмеренный Хисокой год, и день, с которого Гон пообещал себе начать новую жизнь. Однако, чем ближе подкрадывался март, тем четче осознавал Гон, что воплотить свое обещание в жизнь он вряд ли сможет так легко, как задумывал.       Все мысли, как и когда-то прежде, занял один Хисока. Глаза то и дело утыкались в незаметную раньше заставку на телефоне, как-то сами собой всплывали в галерее подборки других с ним фотографий, чудился в толпе его силуэт, и от каждого звука уведомления сердце сжималось в предчувствии его сообщения. День Х был все ближе и все обозримей, а надежда и залегшая под ней тревога ощущались в душе все отчетливей и все тяжелее.       Уже не помогало толком заветное то слово «будет», будто и вовсе растеряло оно всю свою магическую силу. Хотелось здесь и сейчас, хотелось сообщения от Хисоки, хотелось услышать его голос и вспомнить его запах. Хотелось его. Хотелось так сильно, что, когда заветное имя всплыло на экране телефона, Гон уверенно нажал на него пальцем, открыл давно спустившуюся вниз переписку и в ответ на простое: «Привет», написал такое же короткое: «Привет». А сердце его, до того момента все сдавленное, ровно продолжило свой ход. Он знал, что Хисока напишет. Был в том уверен, и боялся лишь не получить до второго марта его сообщение, а получив, сразу в миг и успокоился. Опустился на стул в съемной квартире на другом конце света от Ревейла и, когда телефон запиликал, оповещая входящий вызов, он смахнул звонок в бок, прижал экран к теплому уху и произнес:       – Алло.       – Привет еще раз, – проговорил Хисока, и вот тогда, от звука его голоса, сердце забилось, как бешенное. – Я в общем-то просто хотел узнать, как твои дела, – не давая вставить Гону глупое еще одно «Привет», продолжил он, звуча в трубке непривычно растерянно.       Гон хотел так неуместно ляпнуть, что Хисока мог продолжить ему писать, но вовремя прикусил свой язык.       – Дела? – чуть погодя задумчиво протянул он, смекнув, что любимый его наверняка лишь так же хотел услышать голос. – Дела вроде бы нормально, – замещая возникшую паузу проговорил быстрый язык, и Гону захотелось треснуть себя по лбу за такую глупую фразу.       Нормально.       Да кто же так отвечает человеку, звонок от кого ждал весь год?!       – Это хорошо, – на другом конце трубки прозвучал приятный голос. – У меня вроде бы тоже, – добавил он, и Гон покрылся смущенными красными пятнами на щеках, стесняясь своей же глупости, от которой и не успел спросить у Хисоки про дела в ответ, и тому пришлось находить слова самому.       Неожиданно в динамике резко зашипело, будто бы в трубку теперь ударял сильный ветер.       – Прости, я вышел на улицу, – подтвердил предположения Гона Хисока.       – Ничего… Тебя все равно хорошо слышно.       – Тогда хорошо… Сейчас сяду в машину и будет тише.       – Ага.       Через пару секунд в динамике и правда вновь стало тихо.       – Ну вот и все, – проговорил на другом конце трубки самый любимый Гона человек, и собравшись хоть чуть-чуть с мыслями, он так же, все еще дико стесняясь такого заветного диалога, растеряно-негромко спросил:       – Куда-то собрался?       – Да, у меня запись.       – На ногти?       Хисока в трубке весело хмыкнул, и от этого теплого звука Гон улыбнулся одними уголками губ.       – Нет, у меня теперь есть еще кое-какие дела, – послышался рев такого позабытого мощного мотора. Видимо Хисока тронулся с места на своем любимом черном металлическом коне. – Знаешь, я вообще-то звонил еще кое за чем.       – За чем же? – подхватил нить диалога Гон, следом вновь пугаясь резкости своего вопроса, боясь, что для Хисоки прозвучал он грубо.       – Хотел узнать у тебя, – поселилась после этих слов мелкая пауза. – Не против ли ты будешь пересечься? Я могу приехать к тебе или ты можешь выбрать место, – торопливо зазвучал его голос, и Гон счастливо сжал свободной рукой свои коленки, понимая, что не только он так глупо волнуется от их разговора.       – Хочу, – как только Хисока замолчал, раздался ответ. – Хочу с тобой пересечься. И, если ты не против, я бы… хотел в Ревейле.       – В Ревейле?       – Да, но, если ты не хочешь можем и в Дестейне или Гоце, я как раз от него недалеко сейчас.       – Нет, если ты хочешь в Ревейле, давай в нем, – так же быстро, как и Гон, проговорил Хисока. – Я закажу тебе гостиницу. На какое число?       – Давай на второе, – озвучил символичную дату Гон и, следом сообразив, спешно добавил: – У меня тут еще дела есть, как закончу и доберусь, будет как раз второе.       – Да, хорошо. Тогда закажу на второе. И… – Хисока на другом конце трубки чуть помедлил. – Как купишь билеты, скинь мне время. Я тебя встречу.       – Хорошо.       – Тогда… До встречи?       – Да, до встречи.       Гон хотел сказать, что с нетерпением будет ждать того же самого второго марта, но он не нашел в себе смелости признаться. Видимо Хисока не нашелся тоже, потому как спустя долгий отрезок обоюдного молчания, они вновь скомкано попрощались и на этот раз отключили вызов. Оба. Гон даже не знал, кто из них нажал на конец связи первым, но точно чувствовал, что Хисока так же оборвал этот самый долгожданный звонок недосказанным.       А после были дела, оформление документов на получение первой звездочки охотника, бессонные ночи подготовки отчетов о проделанной работе и четкая уверенность в том, что все идет правильно. Так спешно и напряжённо, но правильно – совсем не так, как ждут встречи томные герои из бульварных романов.       До первого марта, до регистрации на рейс, направляющийся прямиком в Ревейл, у Гона не было и секунды, чтобы задуматься. Впопыхах собранные документы, и они же, подписанные у начальства, отбивали все желание не то, что думать, даже жить. Бюрократическая машина готова была съесть любого, даже самого бойкого, перемолов его кости монотонной пастью людского безразличия. Длинные коридоры, бесконечные очереди, перерывы, обеды, документы, печати на бумажках, снова документы и так по кругу, пока не сдашься. Но Гон никогда не сдавался, потому, наверное, и смог провернуть дело, занимающие у людей не меньше месяца, за короткую, сокращенную в связи с праздником неделю. И вот теперь, опустошая уже второй стакан сока у барной стойки дирижабля, однозвездочный охотник, переведя дух, задумался о том, что, направляясь в Ревейл, он не чувствует ни смущенного волнения, ни тревожного ожидания, ни отчетливой радости, что непременно должна была вызывать предстоящая встреча.       Хисока был уже совсем недалеко – в расстоянии нескольких часов, там же, на том же расстоянии, должна была находится и его машина, а чуть дальше, еще часом после, дом. И все это было так знакомо, будто бы и не было того прошедшего года, будто бы они все так же были друг другу близки и при встрече, обнявшись, должны были поехать по изученной до каждой ямки дороге в совместный их дом. Вот только… В доме том давно уже как не было Гона вещей. Их не было и рядом, в чемодане. Чемодан остался в Гоце, а в электронном письме на почте уже хранился обратный из Ревейла билет. И сколько бы умом Гон не понимал, что их встреча почти со сто процентной вероятностью будет означать начало новых отношений, он не смог обременить Хисоку чемоданом привезенных вещей. Пусть и была арендована для него гостиница с умопомрачительным видом на город.       Глядя на разнообразие украшавших барную стойку дорогих бутылок, Гон подумал еще и о том, что судьба вполне может распорядиться так, что в тот номер с круглой по центру кроватью, он так и не попадет. Точнее… Ему бы очень хотелось попасть не в прохладные простыни безликой гостиницы, а в любимые крепкие руки.       При приземлении капитан корабля озвучил погоду за бортом, и Гон нацепил на плечи свой черный, сшитый благодарным клиентом, сидящий по фигуре плащ, что спасал его в зиму в Гоце, но совершенно не был приспособлен под холодный климат окружавших Ревейл долин. Соорудив на шее замысловатый узел из тонкой косынки, Гон поругал себя за беспечность и искренне обрадовался тому, что Хисока обещал его встретить.       Разделившие с Гоном полет пассажиры заспешили к выходам, и, когда Гон ступил за пределы стен дирижабля, его обдул еще совсем зимний, ледяной ветер. Он пробрался под тонкую ткань плаща, будто оставив тело совсем обнаженным, раскрытым для ледяных истязаний. Холод за пару крошечных минут побрал до костей, и, оказавшись в международном терминале аэропорта Ревейла вновь, Гон с ужасом представил, как из теплых потоков обогревателей у дверей он выйдет на бескрайнюю парковку искать ту самую, давно знакомую, машину. Собираясь с силами вступить за пределы согревающих стен, он затянул потуже пояс на талии, поднял воротник, закрывая оголенные уши, и собирался уже было пойти в сторону выхода, как на его пути, будто материализовавшись между прохожими, предстал Хисока. Запрятав руки в карманы драпового пальто, совершенно точно тот самый Хисока стоял в паре метрах от Гона и смотрел на него совершенно особенным, неповторимым ранее взглядом. И в этом взгляде Гон потонул. Как маленький мальчик, он ощутил, как неистово заколотилось его сердце, как покрылись жаром его щеки и как растерялись на языке все слова.       Тот день, отмеренный годом ранее, настал.       Хисока ступил шаг первым, сокращая расстояние между ними, и Гон ступил за ним, еще один шаг и еще, пока оказавшись друг к другу ближе, они одновременно не произнесли:       – Привет.       И их лица озарила улыбка, прогоняя первое смущение.       – Как добрался? – спросил Хисока, и Гон улыбнулся еще шире.       – Хорошо, – ответил он, разводя в стороны опущенные руки. – Вот только с одеждой прогадал.       Взгляд золотых глаз, сместившись с раскрасневшегося лица, спустился ниже, изучая черный плащ так, будто бы и не заметил его сразу.       – Машина недалеко стоит, – озвучил Хисока, поправляя отогнувшийся край поднятого воротника. Его пальцы задели горящую пламенем щеку, и она полыхнула вновь, разгораясь смущенным пожаром с новой силой. – Нам туда, – указал на дальний из здания выход палец с длинным красным, под цвет волосам, ногтем, и Гон кивнул, направляясь за развернувшимся своим спутником.       Вокруг множество незнакомых людей куда-то торопилось и медленно скучающе прогуливалось вдоль длинных рядов магазинов и сидений, но все они стали вдруг каким-то совсем неприметными, совсем незначительными. Взгляд приковывался лишь к уложенной прическе красных волос, нос улавливал новый запах одеколона, исходящего от Хисоки, а рука то и дело хотела податься вперёд, чтобы схватить его ладонь, крепко сжать длинные пальцы и навсегда остаться с ним рядом.       Гон думал, что то будет проще, что встретившись, они в миг все прояснят, и по глазам их точно можно будет все прочесть. И да, глаза их и правда кричали о теплоте незабытых чувств, вот только предательские слова не хотели срываться с языка, боясь оказаться отвергнутыми. Хотя беспокойство то было изначально глупым. Ведь даже кожей Гон ощущал исходящую от Хисоки нежность.       На парковке машина действительно оказалось совсем недалеко от входа, но, очутившись в ее еще не остывшем салоне, Гона все равно передернуло от контраста температур. Кожаный салон встретил его все тем же запахом дорогого автомобиля, ремень безопасности ласково обнял широкую грудь, а коленки непривычно уперлись в бардачок.       – Ты стал выше, – заводя мотор, произнес Хисока. И тогда только Гон сообразил, что именно изменилось в его взгляде. Хисока теперь был с ним почти одного роста, и его зрачки глядели на Гона в упор, а не как было до этого, сверху.       – Куда поедем? – не давая разлиться смущению своего пассажира сильнее, заговорил водитель. – Мы можем заехать в гостиницу или в кафе. Ты, наверное, проголодался с дороги, – обернулось к Гону идеально разукрашенное лицо. – Или лучше сначала в магазин? Ты так замерзнешь. Ты же, как я посмотрю, вещи не взял? – говорил Хисока, и, слушая его торопливые, явно взволнованные, предложения, Гон отчего-то вдруг осмелел, откинул немного спинку сидения, и произнес:       – Может… домой?       И эта фраза показалась самой правильной из всех, что прозвучали до этого. Без прошлой робости, без надуманных правил дистанции, лишь так, как желало сердце. Гон скучал по Ревейлу. Очень. Скучал по его серпантинам дорог, по отвесным улицам, по холодному морю, по неутихающему ветру. Но скучал он совсем не по красоте здешних мест, совсем не по вкусу здешней еды, а скучал по ощущению своего истинного здесь дома.       – Домой? – смущаясь этого слова, повторил негромко Хисока, и, когда Гон кивнул, разукрашенное лицо в миг сделалось эмоциональным. Отточенным движением украшенная маникюром ладонь отцепила ремень безопасности, Хисока откинул максимально свое сидение и, повернувшись к Гону, через коробку передач потянулся к нему: – Вот мог ты сказать об этом на улице? Я бы обнял тебя нормально! – его коленка с громким стуком врезалась в край руля. – Здесь так неудобно! – возмутился он, с трудом половиной тела перелезая на соседние сидение. Его руки уперлись в края сидушки, и, прежде, чем Хисока сумел бы дотянуться, Гон приблизившись, оставил на его губах легкий поцелуй.       – Я так скучал по тебе, – сорвались с замерзших губ те самые слова, с которых им стоило начать еще в аэропорту. – Хисока…– обвились вокруг шеи возмужавшие руки, и так предательски несправедливо глаза наполнились совершенно дурацкой влагой, будто бы чувства решили посмеяться над ставшим взрослее, шире и выше Гоном, вернув его к ощущению бестолкового в руках Хисоки ребенка.       Чужие пальцы дотронулись до края глаз, и те, моргнув, выпустили с влажных орбит две слезинки. Яркие губы поджались плотной полоской, а брови съехались к переносице, пытаясь совладать с подкравшимися незаметно чувствами.       – Я тоже скучал, – вытирая влажные дорожки, успокаивающе произнес Хисока. – Очень. Только не плачь, ладно? Я чувствую себя так просто отвратительно.       – Почему? – размыкая сдавленные губы, спросил Гон.       – Потому что из-за меня мы расстались.       – Нет, не правда, – запротестовал Гон, прекрасно понимая, что именно из-за Хисоки они разошлись, но не расстались. Всего лишь пожили год порознь.       – Правда, – в ответ на мотание перед ним головой, улыбнулся самый любимый Гоном человек, поцеловав смуглый, загорелый нос. – Но ты только не плачь, ладно? Я же не могу перед тобой расплакаться.       – Можешь, – тут же собравшись и придав голосу строгой уверенности, возразил Гон. – Ты не то, что можешь, ты должен показывать передо мной свои чувства, – проговорил он то, о чем думал долгими месяцами до этой встречи. Хисока всегда был предельно скрытен. Пусть Гон-твердолоб не замечал немых свидетельств его чувств, но, если бы его омега был хоть чуточку открытие, хоть чуточку честнее, то не было бы стольких недоговорок между ними. Не было бы стольких придумок, что замещали откровенные разговоры.       – Ты слишком многого от меня хочешь, Гон, – в ответ на серьезную фразу рассмеялся неизменный любитель скрытых игр. – Я и так, как могу, пытаюсь быть с тобой откровенен, но не требуй от меня невозможного. Я никогда не стану миленьким, послушным омежкой.       – А я и не прошу тебя становится милым и послушным, – опустил ладонь на щеку с зеленой каплей Гон. – Я просто хочу понимать, что на самом деле ты чувствуешь в тех или иных обстоятельствах.       – Сейчас я чувствую будто бы ты ходил к психологу в этот год, а не я.       Слова Хисоки дошли до Гона не сразу. Тот ловко перевел тему, концентрируя влюбленного голодного мальчишку на делах интереснее, вроде разглядывания меню нового понравившегося Хисоке заведения. Перелистывая электронные страницы меню на сайте ресторана, Гон совершенно отвлекся и понадобавлял в корзину три килограмма всевозможной еды, начиная от говяжьего стейка с картошкой, заканчивая набором роллов. На картинках с экрана все выглядело безумно красиво, и, когда оформившийся заказ Гон, поглядел в окно, черная машина на скорости въехала в темный туннель.       Белые подсвеченные тусклым с улицы светом стены перемежались редкими вырытыми в скалах дверями с неизвестными обозначениями на желтых треугольниках. Оставались позади спешащие в Ревейл машины, и, уперев подбородок в ладонь облокотившийся о дверь руки, Гон вслушался в слова играющей из магнитолы песни. В ней, как считав с них, повествовалось о тяжести любви, а затем певец спел о возникших из-за неразделенных чувств психологических проблемах, и Гона, как прошибло. Он оторвал взгляд от однообразных стен, уставился в обворожительно прекрасного водителя черной, похожей на пантеру, машины, и спросил:       – Ты ходил к психологу?       Листнув на руле волну радио, Хисока остановился на веселой мелодии начавшийся популярной сейчас песни, что играла из-под всех утюгов. Гон же вновь ощутил, как наполняются жаром его щеки. Все же… Может он слишком нетерпелив и напорист в своем желании заместить проведенный друг без друга год рассказами о нем?       – И не только к нему, – нацепив на нос солнцезащитные очки, ответил водитель, и машина выскочила в ослепительно-яркое солнце, что отразилось от пушистого, белого снега. – У меня теперь куча диагнозов в карточке. И, наверное, единственное, что изменилось за этот год, так это то, что я теперь могу назвать себя омегой, и по утрам пью целые горсти не кончающихся таблеток, – спокойно продолжил Хисока, и та легкость, с которой произнесены были эти слова, породила в душе Гона нескончаемый поток тепла, нежности и гордости за своего любимого.       Вот только, как бы не хотел Хисока не замечать проделанной им за этот год работы, уловимые изменения сопровождали каждое его слово и действие. Хисока стал спокойнее. Это спокойствие ощущалось в ровном тоне его голоса, в легкости сказанных вслух фраз. Он совершено точно изменился. Стал увереннее. И Гон не мог оторвать от него взгляда. Хисока завораживал пуще прежнего. Его золотые глаза под темными очками смотрели в даль, руки уверенно держали под собой руль, и в целом ничего, совершенно ничего, не изменилось. Они все так же въезжали вместе в город, огибая центр, сворачивали на объездную и неслись по ней на конец всего материка, к крутой дороге, упирающейся тупиком в кирпичный забор.       И все это было столь привычно. Будто бы и не прошел год, будто бы они совсем и не расставались. Будто бы не было тех горьких слез по ночам в подушку, не было пережатого болью сердца и долгих месяцев привыкания к жизни без него.       Переведя взгляд с открывшегося вида на море к его выбеленному лицу с желтой на щеке звездой, Гон подумал о том, что, наверное, глупо было даже пытаться строить жизнь без него. Ведь, как оказалось, рядом с ним весь остальной мир был не больше, чем декорациями совместно проведенных дней. Там, за пределами Ревейла было нормально, не плохо и в целом хорошо, но тут, в ужасно низкой и тесной машине, на соседним с ним сидении, мысли только и крутились вокруг одного только слова – правильно. С ним и правда было правильно. И только рядом с ним, закрывая глаза, Гон чувствовал себя на своем месте. У него под боком, с ним в машине, по пути к их дому.       К их общему дому.       И возможно то было спешно, совершенно необдуманно и неоговорено, но они чувствовали так оба. Ведь, открывая перед Гоном дверь, Хисока ступив за порог раньше, обернувшись произнес:       – С возвращением.       И как в глупых романтических книжках, Гон обнял его плечи и совершенно счастливо проговорил:       – Я дома.