Самое сложное – поверить

      В Ревейлскую зиму холод имел свойство пробираться к ногам даже через толстую шерсть колких носков. Плитка на кухне становилась совсем ледяной, как и все прочие каменные поверхности. И все вокруг казалось неприветливым, готовым в любом момент укусить теплую кожу ледяным прикосновением.       От железной спинки кухонного стула спину отделяла пухлая декоративная подушка, на столешнице тяжелого стола покоилась пластиковая салфетка, и только от привезенной коробочки лапши-вока Гон ощущал волны желанного тепла. С аппетитом он приступил к пище, пока Хисока возился с обогревателем, отключившимся с каким-то подозрительно странным звуком. Он отключился совсем недавно, но с каждой минутой в комнате становилось все неуютнее, и вот-вот обещал на выдохе появиться обозримый взгляду пар.       Гон крепче закутался в пушистый плед, забрался с ногами на стул и шкрябал по дну коробки палочками, глядя на тщетные старания Хисоки, и по большому счету лишь откровенно любовался его склонившейся над обогревателем фигурой. Его ноги были сокрыты от любопытного взгляда объемными флисовыми штанами, на которые заходили края широкой футболки, поверх которой нацеплен был на плечи расшитый карточными мастями бомбер. В таком виде прекрасного тела Хисоки не то что не было видно, его невозможно было даже угадать. Если бы Гон не знал, что любовник его без одежды похож на рекламный баннер фитнес-клуба, то сейчас бы и не догадался о сокрытом под таким объемом тряпок его прекрасном теле. Вот только Хисока был прекрасен и так, полностью одетый, в пушистых домашних тапочках на ногах и с высунутым от усердия языком.       – Может оставишь его? – когда очередная безуспешная попытка вновь включить обогреватель в сеть провалилась, спросил Гон. – Давай просто завтра съездим за новым.       – У нас до завтра кухня вся вымерзнет. Ты видел градусы? – задал больше риторический вопрос неудавшийся электрик и взглянул на стену, к которой был прибит старенький термометр. – Тринадцать. Скоро станет еще ниже.       – Тогда давай съездим сегодня? Или переночуем в той гостинице, что ты забронировал? – не растерялся Гон, поднимаясь со стула и вновь чувствуя пробирающийся под носки холод.       Как рассказал Хисока, в Ревейле вот уже как полторы недели стоял действительно аномальный мороз. Температура даже в солнечные часы не повышалась более минус 35 градусов. В домах леденели стены, и в новостях показывали перемёрзшие трубы. Коммунальщики трудились не покладая рук, но здесь, на отшибе Ревейла, все дома были полностью изолированы от общих городских коммуникаций, лишь только электричество по тонким проводам бежало вдоль дорог от столба к столбу и тянулась к крышам элитных коттеджей.       Подкрепленный общей тревожностью Хисока все же настоял выдвигаться за сломавшимся прибором сейчас же, согласившись только на быстрый перекус. Отказавшийся остаться дома Гон оказался одет в чужие ставшие по размеру вещи, и, объездив за пару часов все более ли менее крупные магазины электроники, напрашивалось лишь два возможных варианта объяснения сложившийся ситуации: то ли в городе действительно промерзли все дома и трубы, то ли навеянная новостями и рассказами паника возымела свой эффект – ни одного обогревателя в магазинах они так и не нашли. Продавцы лишь разводили руками иногда вполне сочувствующе, а иногда тихонько подсмеиваясь. По итогу же, направляясь по плохо освещенной в связи с экономией ресурсов дороге к дому, Хисока напряженно молчал, а Гон продумывал в голове варианты выхода из сложившийся ситуации. Все же, проводить первый день после столь долгого расставания кутаясь в тонну одеял, не хотелось, да и, если бы лишь в них было дело. Хисока, задурив голову беспокойством, сидел и видел, как моются они из тазика, как в старые и не очень добрые времена из его детства.       – Я все же попробую его весь раскрутить. Может в моторе дело, – на подъезде к дому проговорил напряженный водитель, и Гон, спрятав за перчаткой улыбку, подумал о том, что Хисока вряд ли даже знает где в обогревателе находится тот самый мотор. Он и сам не знал, а потому, когда черная машина въехала в гараж, под предлогом сбегать в ближайший магазинчик, он направился к соседям.       Пара добрых слов, милый разговор в прихожей, рассказ о долгой командировке – быстро придуманной легенде долгого отсутствия, и старенький, но работающий обогреватель стоял на пороге их дома.       – Можешь не мучиться, – стаскивая с ног ботинки, произнес Гон, уже слыша тихую ругань с кухни. – Достал я нам обогреватель.       Плохо крутящиеся колесики прошкрябали по кафелю, и в прохладном помещении появился спаситель. Точнее два спасителя. Один – тепла, а другой совершенно бестолкового в делах хозяйственных хозяина этого замечательного дома.       – Откуда? – округлив глаза, изумленно уставился на электрический прибор Хисока.       – Соседи дали. Я обещал вернуть, как мы найдем ему замену, – улыбнулся Гон, понимая, что его любимому не пришло бы и в голову просить что-то у едва знакомых людей. А ведь был бы повод познакомиться получше! – Чего стоишь? Давай подключай уже, а то я как-то совсем не так представлял себе день нашей встречи.       Сказать по правде, Гон представлял себе все совершенно не так. Думал, что будет долго, хоть и понятно, что вместе они быть хотят. Думал, что их съест неловкость или что сердце забьётся в груди, не смея замедляться. Думал, что возникнут паузы и что счастье по итогу затопит всю его грудь, разольется по телу, и станет оно совершенно легким и воздушным. Гон не представлял себе холодного Ревейла, стужи за окнами дома, поисков обогревателя, пуховика на плечах, который даже в доме снимать не очень-то и хотелось. Он не представлял этого даже, когда ехал в машине с аэропорта. В машине он был еще словно в длинном путешествии, что неизбежно близилось к концу, но еще не отпускало. Гон был где-то на пол пути, а переступив порог дома, вдруг резко оказался в реальности. В реальности, где все заполняли хлопоты, где самым важным вновь становился вопрос: «Что будем на ужин?». И в этой реальности Хисока был ее неотъемлемой частью, совсем не центром всей вселенной, но обязательным ее элементом, без которого остальной механизм вставал колом.       Старенький, масляной обогреватель занял почетное место возле сквозящего из всех щелей окна, отгородив теплым потоком проникающий с улицы сквозняк. Постепенно кухня вновь наполнилась теплом, а вместе с включенной плитой еще и жизнью – ароматом подогретой еды. Время клонилось к глубокому вечеру, на столе стояли две горячие кружки чая без привычного любимого Хисокой льда, заканчивалась коробочка роллов, и на очередном витке бестолкового разговора о погоде Хисока вдруг резко оборвался, ляпнул что-то про вкус уже давно съеденного стейка, и Гон, считывая совершенно не свойственное его любимому смущение, заговорил первым:       – Знаешь, тогда… год назад у меня так много времени ушло на то, чтобы отвыкнуть и не писать тебе сообщения, – начал Гон, утыкаясь взглядом в кружку. Все же признаваться в чем-то столь откровенном было тяжело. – Сначала я постоянно думал о тебе, переживая наш разрыв, потом желал тебе все рассказать, что тогда понял. А затем я был дома, и Мито сказала мне, что все у меня еще будет. И она так это сказала, что я поверил. Подумал, что и правда будет. Что ты напишешь, – опустил в повествовании другой виток своих мыслей рассказчик. – И все станет, как прежде. Вот только, как прежде уже не будет, потому как мы оба, кажется, изменились. Изменились и одновременно нет, – путаясь в своих же словах поправился Гон и следом легко рассмеялся, скрывая за этим смехом свое стеснение. Как сложно выражать свои чувства!       – К чему ты клонишь?       И как сложно выражать их ясно.       Вобрав полные легкие, Гон выдохнул еще прохладный воздух, натянул на пальцы края пледа и попытался выразиться яснее.       – Я хотел сказать, что я вырос за этот год, и то, что я думал в момент расставания, это уже совсем не то, что я думаю по этому поводу сейчас. А еще сейчас, увидев тебя, я понял, что хочу все вернуть. Но не вернуть… ведь мы не станем такими, как раньше. Да я и не хочу быть таким, как раньше, – совсем запутавшись в своих мыслях, Гон запнулся, понимая, что его монолог привел к какому-то совершенно неправильному витку мыслей. Он вновь вздохнул, только на этот раз быстро, пытаясь простроить в голове верный план всего диалога, как его ногу под столом ощутимо пнула другая, совершенно точно принадлежащая человеку напротив. Карие глаза, оторвавшись от созерцания кружки, заметили на разукрашенном все еще идеальном, как и днем, лице улыбку. – Чего? – чуть хмурясь выдохнул Гон, и чужая нога в одном носке, без тапочка, пробралась по его бедру выше, устаиваясь у ремня джинсов.       – Мне холодно, – пристраивая вслед за первой ногой вторую, произнес преисполненный наглости любимый человек и откинулся на спинку стула, удобно вытягиваясь. – Погрей их.       – Я вообще-то пытаюсь на серьезные темы поговорить, – недовольно заметил Гон, но все же опустил свои ладони на холодные даже через носок пальцы, и чем сильнее сжималась на них сооруженная пальцами «лодочка», тем ледянее казалась продрогшие ноги.       – Терпеть не могу все эти разговоры, но мой психолог настоятельно рекомендовал их полюбить.       – И правильно сделал, – согласился с мудрыми словами Гон.       – А ты больше не куришь? – за место серьезного разговора, спросил Хисока после глотка теплого чая.       – Курю.       – Не видел сегодня.       – Я курил, пока ты был в последнем магазине, и пока шел от соседей с обогревателем. Я как-то пробовал бросить, но похоже слишком уже погряз во всей этой гадости, – признался курильщик, и ему вдруг безмерно сильно хотелось закурить.       Тонкая сигарета оказалась в его руках, выуженная прямо из кармана и пачки в нем, кончик вспыхнул ярким огоньком, и Гон выдохнул дым, не сдвигаясь с места, боясь беспокоить устроенные на нем ноги.       – Я много думал над тем, что ты мне тогда сказал, – вновь возвращаясь к прерванному монологу, продолжил не завязавшийся диалог Гон, стряхивая в пустую коробку из-под суши серый пепел. Ему очень хотелось признаться именно в этих своих мыслях. В отличие от многих других, они были неизменны с самого начала прожитого порознь года и до самого его конца. В них Гон был уверен больше, чем во всех остальных. И может он был так неповторимо, как всегда, чуток, а может просто случайно попал в нужную тему, но, когда он начал говорить, постепенно лицо Хисоки преобразилось, сделавшись совсем открытым.       – Если не скажу сейчас, потом снова не найду повода, – прозвучало чуть оттягивающее начало монолога признание, и Гон в очередной раз выдохнул, сжимая прохладные пальцы такой же прохладной на них рукой. – Ты говорил, что не сможешь мне ничего дать, как омега. За всем твоим рассказом, я сразу и не понял значения этой фразы. Потом уже дошел до того, что ты имел ввиду, – слова эти дались Гону совсем не так легко, как бы он этого хотел. Слишком уж были они тяжелые и слишком ранящие. – Так вот, я думал, и хотел тебе сказать, что я ничего от тебя не ожидаю, как от омеги. Совсем. Ожидаю, как от своего любовника, как от любимого, но не как от омеги. Я никогда и не делил нас по полу. Никогда не думал, что ты будешь беспокоиться из-за того, что не сможешь… родить ребенка.       – Я не похож на человека, кто будет об этом думать? – заинтересовавшись последней фразой, вклинился в монолог Хисока.       – Совсем не похож.       – Зато ты похож на того, кто об этом задумается.       Гон кивнул.       – Ты прав, я задумался, – произнес он и заметил, как глаза напротив вновь начали стекленеть, так знакомо наполняясь холодом. Он поспешил исправить недопонимание: – И понял, что сейчас и в ближайшем обозримом будущем я не хочу детей. А, если потом это изменится, то всегда можно будет что-то придумать.       – Моего ребенка у нас не будет точно, – голосом с сокрытой в нем тревогой произнес в ответ Хисока. – У меня нет и шанса. Ни с девушкой, ни с альфой.       – А моего ребёнка ты не будешь считать своим? – спросил Гон, пряча вспыхнувшую в душе обиду за уточнение причастности их несуществующего дитя к Хисоке.       Золотые глаза заметно сощурились, а губы недовольно поджались. Гон уже понял, что почти победил.       – Буду, – произнес Хисока, но в его запасе еще осталась пара весомых аргументов: – Вот только я не потерплю, чтобы ты с кем-то спал. Хватит уже. Набегались.       – Для этого уже не нужен секс, – как самый опытный в вопросах деторождения, закатывая глаза, проговорил Гон. – Две клетки, одна пробирка, руки врачей и вуа-а-ля!       – Но я не хочу детей, – прибегнул к последней линии обороны Хисока.       – Так и я не говорю, что жить без них не смогу.       – Ладно, – после короткой войны взглядами, сдался самый непреклонный в прошлом человек, и, затушив о коробочку по большей части лишь уныло тлевшую сигарету, Гон в очередной раз ощутил пробравшиеся в Хисоку изменения – его прошлый Хисока никогда бы в жизни не заговорил о чем-то столь смущающем и так четко определяющем его вторичную половую принадлежность. Раньше бы и Гон не смог проговорить ни слова, боясь поставить любимого в неудобное положение.       – Есть еще кое-что, с чем лучше было бы объясниться сейчас, – когда две чашки чая были выпиты, а предложение переместиться в зал было принято, заговорил не пошелохнувшийся Хисока. Его ладони, крепко обхватив керамическую кружку, легко вертели ее, а золотые глаза следили за перекатывающейся по дну чайной каплей. – Ты никогда не узнаешь всех подробностей моего прошлого. Казалось бы, в этом нет ничего страшного, но оно неотрывно влияет на мое поведение, – с громким бряканьем отставив в сторону кружку, продолжил он, а Гон так и застыл у раковины, где застали его первые слова. – Раньше я даже не задумывался, насколько пережитый мной ужас влиял на меня. Мне казалось, что прошлое осталось в прошлом, и те обрывки воспоминаний, что приходили раз за разом, были просто лишь моей памятью, но… Сказал бы мне кто раньше, что это не память, а вполне конкретный диагноз, – в его речь закралась пауза, и Гон не спешил торопить рассказ.       Облокотившись о столешницу кухонного гарнитура рядом с раковиной, он молчал и внимательно, насколько можно внимательно, вслушивался в каждое произнесенное Хисокой слово, в каждую его интонацию. Вслушивался и ждал, не смея тревожить и беспокоить своим разбежавшимся по телу сочувствием. Сейчас Хисока, как никогда раньше, был силен. И как никогда раньше, нуждался в поддержке, и Гон боялся, проронив ненужное слово, заставить его чувствовать себя некомфортно.       – По правде говоря, сейчас я чувствую себя свободно, – после короткой паузы и легкого прикусывая губ, продолжил спокойный голос. – Я не чувствую тревоги, что, как оказалось, жила со мной все эти годы. Я могу говорить с тобой о детях, могу рассказать тебе о своих проблемах с гормонами и всей той дребедени, что мне приходится пить по утрам. Но я не уверен, что смогу когда-нибудь вылечиться. Скорее всего рядом с тобой так и останется человек с психологическим расстройством. И это совсем не так романтично, как может показаться. Это диагноз. Это страшно. И это сложно, – впервые за все время этого длинного монолога, взгляд золотых глаз, оторвавшись от созерцания столешницы, поглядел прямо в юное загорелое лицо. – Наверное тебе неприятно будет это слышать, но… Я все еще не знаю, как отдаться кому-либо кроме Иллуми. Пусть даже это ты. И пусть я понимаю, что ты не сделаешь мне больно осознанно, но… так же я понимаю, что в гоне альфа не всегда может себя контролировать до конца, и это заставляет меня испытывать тревогу.       Той ночью, сидя за широким тяжелым столом Хисока признался очень во многом. Он рассказал, как тяжело давалось ему осознание всей глубины переживаемых им изо дня в день чувств. Он рассказал, как не хотел принимать действительность, как пытался продавить заведомо ложную линию, как добровольно провел месяц в больнице и сумел посмотреть правде в глаза. Он в одиночку проделал столь сложную и важную работу, что, слушая, Гон не мог заставить себя сдвинуться с места. Просто прилип к кухонной столешнице, и поражался каждому произнесенному Хисокой слову, пока в конце концов, он не отвел золотой взгляд в сторону и не произнес:       – Я сделал это, чтобы мы могли попытаться построить что-нибудь разумное. Но самое главное здесь мы, – очертил крайнее слово строгий тон. – Ты нисколько не обязан быть со мной. Ты уже очень многим мне помог, и я хочу, чтобы, принимая решение, ты был с собой честен. Наши отношения не будут легкими. Мой характер никуда не делся. Я все так же терпеть не могу разговоры. И самое главное, что каждый день для меня и для нас будет испытанием, – предупредил он, сдавливая пальцами одной руки тыльную сторону другой. – Чтобы ты не придумывал моего легкого выздоровления, скажу, что мой организм так же далеко не здоров, и болезни моих внутренних органов так же сказываются на общем психическом состоянии, – явно чьими-то чужими словами озвучил последнее Хисока, и прежде, чем Гон, принялся бы убеждать его в незначительности сказанного, тонкие губы продолжили: – Нет, не давай спешных ответов. У тебя будет время. Хорошо подумай, взвесь все за и против, и тогда только скажи мне ответ.       Гон мог бы дать Хисоке ответ уже тогда. Мог бы утверждать, что не боится трудностей, что будет с ним, пока сам Хисока будет это желать. Мог бы признаваться в любви и говорить, что самое главное быть с ним вместе, а не порознь. Мог бы обнимать его плечи, целовать губы, сидеть на коленях и просить поверить, но за место этого он пообещал подумать. Рационально и взвешенно, как попросил самый лучший человек на всем белом свете. И обещание то Гон собирался исполнить.       Длинный вечер их первого дня закончился в зале, под любимым серым пледом с геометрическим узором на нем, перед телевизором с совершенно неинтересный фильмом и рядом с целыми зарослями заметно разросшихся за год растений. Хисока ухаживал за ними. Он не хотел признаваться, но не заметить новые горшки и аккуратно подстриженные кроны фикусов Гон не мог. Весь пол перед окном и всю купленную еще год назад полку заполонили пышущие жизнью цветочки. Цвели фиалки, среди плотных листьев замиокулькаса пристроился на полке круглый кактус, что явно был куплен на замену куда-то подевавшейся стапелии. В отличие от кактусов похожее на звездочку растение Гону нравилось, и, как именно оно, совершенно неприхотливое, умудрилось исчезнуть, он, конечно, спрашивать не стал, пораженный до глубины души заботой Хисоки о его увлечениях. Подумаешь исчез один горшок с полки! Гон не рассчитывал увидеть ни одного горшка.       Диван все так же мягко, как и годом ранее, уютно обхватывал спины. Телевизор звучал на привычных шестнадцати полосках громкости. Все так же вытягивал ноги на журнальный столик Хисока, и только лишь его плечо, что раньше так удобно поддерживало голову, стало ниже. Гону пришлось спуститься по дивану ниже, уткнуться боком в наклонившийся бок Хисоки, чем вынудить последнего поискать удобную позу вместе и тогда уже получить очень странный комплимент:       – Никогда бы не подумал, что мой маленький альфочка когда-нибудь придавит меня своим весом, – упираясь для поддержания равновесия бедром в край дивана, недовольно проговорил Хисока.       – Не успел я приехать, как ты уже начинаешь возмущаться? – протянул Гон и, получив по оттопыренной округлой попе обнимавшей его рукой легкий хлопок, довольно протянул: – И правда ничего не поменялось. Еще заставь меня замолчать поцелуем.       – Это будет уже слишком, – не отрываясь от экрана, возразил Хисока. – Тебе еще рано давать мне ответ, а до тех пор, пока ты не определишься, я не буду тебя целовать, – движение под боком заставило говорившего отвлечься, и, поглядев в сторону, золотые глаза наткнулись на слишком близко находящие розовые губы.       – Что за странные условия, Хиси? – впервые вслух сократил имя любимого Гон. Он выпрямившись отпрял от чужого плеча, и, пока удивление от столь дерзкого обращения заставило Хисоку онеметь, смуглая ладонь опустилась на жесткую копну красных волос, фиксируя затылок, а набравшиеся смелости губы, касаясь таких желанных тонких полосок других, прошептали: – Тогда я поцелую тебя.       И прежде, чем когтистые ладони уперлись в широкую грудь, Гон отпустил красноволосый затолок и прижался губами в самом желанном поцелуе. Мягкость этих чужих, сжатых губ вспоминалась долгими ночами, долгими месяцами вынужденной разлуки и совсем не позабылась. Эти нежные губы были все так же теплы, так же чуть шершавы из-за грима и так же вкусны. Они были чем-то большим, чем обычными людскими губами, они были его губами.       Одно уверенное объятье, прижавшее одну грудь к другой, не менее сильной и развитой, и Хисока, теряя все желание сопротивления, расслабился в схвативших его сильных руках. Он раскрыл сомкнутые губы, успокоил ими пыл других, придавая поцелую большей нежности, а затем, будто опомнившись, он отступил. Поцелуй в миг сделался безынициативно ленивым, странным и совсем не тем, что бывали у них обычно. Гон плотнее прижался своими губами, напрашиваясь на ласку, нежно обнял чужие плечи, и в тот момент Хисока отстранился, не открывая глаз произнося:       – Ты хотел меня целовать. Так целуй пока я не передумал, – прошептал он, совершенно соблазнительно оставляя рот приоткрытым. – Ну же, или… – что именно хотел Хисока сказать после этого «или», Гон уже не узнал. Он поцеловал. Поцеловал распахнутые чужие губы столь страстно и желанно, что после такого поцелуя вполне можно было и не останавливаться. Можно было избавиться от дурацкой одежды, прижаться друг к другу телами и не вспоминать ни о каких условиях, проговоренных чуть раньше, на кухне. Нужно было всего лишь отключить голову, закрыть глаза и пробовать, пока чужие любимые руки не остановили бы его. Вот только загвоздка заключалась как раз именно в том, что руки те были самыми любимыми. Что человек тот, что впервые позволил себя добровольно целовать, так же был самым любимым. Что его Гон не мог расстроить, что с ним, таким откровенным, нельзя было поступать так бессовестно. Поцелуя, такого поцелуя, от которого губы горят желанием, а в трусах натягивается ткань, уже было безмерно много. Хисока уже позволил слишком много. Хисока разрешил Гону, сорвавшись, побыть подростком, но Хисока явно ждал осмысленного решения, а не такого. Не стёртого страстью. Сейчас, все было куда серьезнее, чем весь тот год с небольшим, что прожили они вместе. Сейчас доверие Хисоки было запредельно высоким, и его Гон никак не мог разрушить своей голой страстью.       Легко напоследок чмокнув любимые губы, он отстранился. Уткнулся носом в чужой на вид острый кончик и негромко прошептал:       – Прости, я не сдержался.       – Я не сдержался бы тоже, – прозвучал ответ, но прежде, чем Гон ляпнул бы так некстати пришедшееся: «Так продолжим», Хисока добавил: – Но я не хочу так, как было у нас раньше. Просто подумай немного ладно, а сейчас… нужно отвлечься. Например, ты не рассказывал мне о Киллуа. Как он там?       – Киллуа… – как за спасательный круг ухватился за имя друга чуть не наделавший глупостей альфа. Он отпустил казавшиеся раньше такими широкими плечи, перевел дух, выдыхая разгоряченный участившимся пульсом воздух из легких, чуть отпрял и заговорил о Киллуа. О том, как прожили они месяц вместе, о том, как разошлись, о том, что Кил сейчас, убегая от родителей, скитается по свету, предпочитая идти пешком, нежели чем светиться регистрацией на рейсы. О том, что он поменял телефон, о том, что кажется нашел недавно себе хорошего всего лишь друга, на которого явно рассчитывает чуть больше, чем на обычного знакомого. О том, что, когда отправлял он фотографии, на них голубые глаза светились надеждой. Гон умолчал о том, что Киллуа его любил. Что даже сейчас, встретившись буквально за пару недель до второго марта, Кил казалось все еще хранил в себе эти чувства. А Гон искренне желал обрести ему счастье, сам боясь тогда и представить, что бы случилось, если бы Хисока не написал.       Разговор следом свернул в вероятные сценарии их жизни друг без друга, но совсем скоро, оба бывших любовника пришли к тому, что не могли и представить себе такого исхода. Они знали, что будут рядом, что обязательно встретятся. И Гон уже собирался было утверждать о любви до гроба сейчас, но опустившийся на пухлые губы красный ноготь заставил его замолчать, а любимый голос попросил не торопиться.       Не торопиться.       Как же Гону хотелось торопиться. Хотелось наверстать упущенный год.       Засыпая в такой мягкой и удобной кровати, прижимаясь к его спине своей, Гон думал лишь об одном – как он только смог без Хисоки. Как прожил он этот год? Как сумел за полгода выяснить причину массовой гибели голубых цапель? Над этой историей с их полным вымиранием бились не один десяток лет. Как так получилось, что, примкнув от безделья к исследовательской группе, он смог выйти на след? Все лишь одна его удача. Он бы не получил свою первую звездочку, находясь рядом с Хисокой. Но он бы променял эту звездочку на его тепло.       Гон хотел быть рядом с ним, переживать рядом с ним, чувствовать его. Гон хотел прожить те изменения, что случилось в Хисоке, с ним рядом. Он хотел подставлять ему плечо, а не слоняться по джунглям. Но… Той долгой и бессонной ночью думая о произнесенных любимым словах, под утро, когда небо начало озаряться светом, Гон понял, что любить не одно и то же с тем, чтобы постоянно быть рядом. Он любил Хисоку и вдалеке. Хисока так же любил его весь прошедший год. Они любили друг друга и желали стать друг для друга лучше. Гон – своим стремлением получить звездочку, Хисока – желанием избавиться от внутренних преград. Они любили друг друга и двигались вперед. Не разойдясь тогда, они бы погрязли лишь друг в друге, не находя самих себя. А не найдя себя, они не смогли бы быть вместе. Все просто. Ужасающе просто и совершенно непонятно изнутри.       Тогда Гон был искренне благодарен Хисоке за возможность подумать. Он думал не одну ночь, не две. Он думал гораздо дольше, а Хисока ждал, терпеливо продолжив следить за своим здоровьем. По утрам, под внимательным косым взглядом Гона, он действительно выпивал горсть таблеток. В обед разводил какую-то мутную жижу и лишь ужин обходился без обязательной порции «вкусняшек», как отзывался о них сам Хисока, из аптеки. По вечерам он что-то писал в новеньком ноутбуке, хмурил брови, иногда стучал по столу любимой золотой ручкой, и потом, в четверг, он сообщил, что в четыре часа дня у него встреча. Как понял из немногочисленных фраз Гон – с каким-то врачом.       Впервые с момента его возвращения дом предстал перед Гоном пустым. Его холодные полы, холодные стены и такие же неприветливые кожаные сидушки на стульях в кухне, теплая кровать еще помнящая жар тела приснувшего в обед Хисоки, пустая спальня, такой же полупустой гардероб – все было таким знакомым и таким пустым без Хисоки. Все Гона вещи все еще лежали в съемной квартире в Гоце, просрочился обратный билет, а новый так и не был куплен. Без его вещей и без его омеги дом, любимый дом, все же казался немного чужим. И пусть все вещи Хисоки уже по праву стали почти что вещами Гона, а кухня вновь заполнилась продуктами, юная душа желала поставить в уравнении с отсутствующими неизвестными точку.       На столе появилась собственноручно приготовленная домашняя еда, согревшая кухню и напитавшая воздух приятными ароматами. Ванная наполнилась клубами теплого пара, пока поставивший в духовку выпекаться курицу Гон решил подготовиться к намечавшемуся в его фантазиях вечеру. Кровать оказалась перестелена красивыми красными простынями, а во главе стола пристроился в вазе заказанный букет. Все было готово. Слишком банально, но фантазия отказалась придумывать оригинальные признания в любви.       По итогу всех приготовлений время на часах клонилось к семи вечера. По всем расчетам Хисока должен был появиться с минуты на минуту. Опустившись на мягкий диван Гон принялся ждать. Он не испытывал какого-либо волнения, воспринимая этот вечер не больше чем формальностью. Они оба уже давно знали, что принадлежат друг другу, так что было лишний раз волноваться? Хисока максимум отчитает за банальность, но ни в коем случае не откажется от Гона слов.       Вот только Хисока не появился на пороге прихожей ни в семь, ни в пятнадцать минут восьмого, ни в половину, ни даже без пятнадцати восемь – иррациональная тревога заставляла карие глаза почти неотрывно глядеть на стрелки.       Сеанс был назначен на четыре дня. Какой бы то врач не был, а Гон сейчас искренне жалел, что не посмел расспрашивать о том, какой именно то был врач, но никакой врач не мог принимать пациентов три часа. Да и, наверное, будь сеанс столь долог, Хисока бы обронил хоть пару слов. Но кроме своего желания заглянуть на обратном пути в магазин, Хисока, выходя из дома, ни о чем больше не предупредил. Магазины же в Ревейле не работали круглосуточно, большинство закрывалось и вовсе в шесть вечера. Лишь редкие продуктовые принимали посетителей до глубокой ночи – десяти или одиннадцати часов.       Набранный ближе к восьми номер оказался недоступен. На кухне остыла приготовленная еда, выветрился сквозняком ее теплый аромат, и лишь третий звонок дошел до вызываемого абонента – Хисока ответил.       – Да, Гон, – торопливо заговорил он, и в динамике его голос сопровождался шипением ветра. – Скоро уже буду.       – Все нормально? Ты где? – разогнавшаяся тревога, сдавливающая беспокойное сердце, схлынула.       Гон вздохнул в первый раз за последние часа пол спокойно, пока на другом конце трубки Хисока не заговорил вновь:       – В аварию попал.       – В аварию? – повторил, соображая сочетание букв, расслабившийся было мозг, прежде чем сердце забилось в груди еще пуще прежнего. – В какую аварию? Все нормально? Хисока?       Вот знал же, что что-то случилось, почему не позвонил раньше? – забилось в темноволосой голове. – Почему не поехал с ним?       – Бок помял, – прозвучал ответ, и Гон хотел было уже возненавидеть этого дурака на том конце связи. Ему было все равно на машину. Да пусть что угодно с ней будет!       – Ты цел? С тобой все хорошо? – прозвучали переформулированные вопросы.       – Да что со мной сделается-то? – слишком пренебрежительно легко хмыкнул Хисока. – Замерз только, – точно! Ведь Хисока поехал в одном пальто. Вот же дурак! Красота важнее голоса разума и все еще окутавшего город невыносимого мороза. – Я скоро буду, не переживай.       Хисока действительно приехал скоро. Всего через еще пол мучительных часа. Как только загорелась лампочка у гаража, Гон подхватился с места за столом, в одних тапочках подбежал к входной двери и распахнул ее, выпуская клубы ледяного пара. По пушистому усыпавшему город снегу он пробежал до гаража, не чувствуя холод, ворвался в прохладное помещение, и только, увидев стучащего набойками по бетону приближающегося Хисоку, спокойно выдохнул.       – Ты чего, как на пожар примчался? – оказываясь ближе и смиряя своего повзрослевшего мальчишку взглядом, спросил нерадивый водитель.       – Я беспокоился.       – Я же сказал, что все нормально.       – Так ты сидишь на своих успокоительных, у тебя все теперь может быть нормально! – возмутился Гон, сам не сообразив, как все эти слова выстроились в одно предложение. Он и на секунду не задумался об этом раньше.       Неожиданно гараж наполнил негромкий смех. Хисока, поднеся руку к губам, смеялся, и только после того, как кулак Гона прилетел в его грудь, а узкая ладонь поймала пылкую руку, он, приблизившись к смуглому лицу вплотную, проговорил:       – Разве ты забыл с кем живешь? – в следующие мгновение рука Гона метнулась вверх, вслед за вскинутой рукой любимого. В воздухе она, повинуясь чужой воле, потрепыхалась немного, и в следующий миг водительская дверца подтертой к заду машины распахнулась. – Покалечиться в банальной аварии звучит для меня как-то слишком неправдоподобно, не находишь? Я всегда все контролирую, мой дорогой, – отпустил охотник чужую руку. – Но я рад твоему беспокойству.       – Какой же ты самоуверенный и просто невыносимый!       – Да, а еще твой ненаглядный, – вставил Хисока, перебивая поток формирующихся возмущений. – Когда ты уже мне ответишь, Гон? Я пусть и дал тебе время, но, сказать честно, рассчитывал получить ответ куда быстрее.       – И нетерпеливый, – оказался в колких и холодных объятьях стоящий в одном свитере Гон.       – Очень, – позвучало признание, и тонкие губы застыли в паре сантиметров от ярких розовых. – Мне уже нечего придумывать, чтобы занять свои вечера, и не сидеть и не пялиться на тебя, – холодные руки пробрались под мягкую ткань и коснулись обжигающим прикосновением теплой спины. – Даже мои успокоительные не помогают от желания трахнуть тебя.       – Ты же знаешь, что это совсем не похоже на признание в любви? – пытаясь запрятать так и рвущуюся счастливую улыбку за сдавленными уголками губ, спросил Гон. А от его сердца отлегло. Вот он, настоящий Хисока прямо перед ним. Такой же ненасытный, судя по забравшимся под резинку штанов рукам, такой же пошлый, говорящий столь смущающие раньше Гона вещи, и такой же желающий получить все здесь и сейчас. И как он вообще смог выдержать почти неделю без касаний?       – Это похоже на отчаянный крик. В конце концов я просто наброшусь на тебя ночью и не дам совершенно никакого выбора.       – Это будет считаться изнасилованием, – все же не сумев подавить эмоции, с улыбкой ответил Гон.       – Только, если ты будешь против.       – А я не буду?       – Конечно нет, – обхватили две когтистые ладони округлые ягодицы. – И я так и быть спрошу у тебя разрешения после того, как разбужу поцелуем.       – Тогда разбуди меня сейчас, – прикрыл Гон свои счастливые карие глаза, подставляя под поцелуй потянувшиеся вперед губы.       – Только после твоего ответа, – вкрадчиво прошептал Хисока.       – Он на кухне. Там ужин, букет, твоя любимая простынь на кровати. Я ждал тебя. И, кстати, побрился. Так что, мой ответ, что-то вроде: Я люблю тебя?       – А чего так неуверенно? – выбрались из-под ткани шальные руки, будто бы расстроившись проговоренными вслух словами.       – Просто не знаю, что я должен сказать, – признался Гон, прижимаясь к груди Хисоки сильнее, оказываясь губами совсем у его губ. – Я люблю тебя. Хочу жить с тобой. Хочу быть с тобой. Хочу только тебя. Что там еще говорят в таких случаях?       – Я люблю тебя тоже? – приподнял тонко вычерченные брови Хисока, и Гон не задумываясь кивнул.       – Да, я люблю тебя тоже, – повторил он, а затем, смекнув, что эти слова он уже точно произносил, моргнул, неверяще всмотрелся в золотую радужку напротив, и проговорил: – Это было признание?       За место ответа Хисока на долю секунды приблизился, чмокнул распахнутые Гона губы, и так же быстро, как и поцеловал, отстранился, выпуская сильное тело из объятий.       – Ты совсем замерзнешь, – кивнул он на выход и ступил шаг к двери. – Пойдем.       – Хиси, это было признание? – когда дверь в жуткий мороз распахнулась, настойчивый вопрос вновь отразился от пустых стен. – Так признание? – вслед за скользнувшей на улицу фигурой поспешил Гон.       Заедающий замок гаража, что периодически не хотел фиксировать дверь закрытой, потратил драгоценные секунды, и, когда дверь наконец-таки закрылась, Хисока уже скользнул в дом. Обдуваемый пронизывающим ветром Гон побежал за ним, захлопнул входную дверь и передернул плечами.       Стягивающий ботинки с ног Хисока его присутствия и вовсе как будто бы не заметил. Он медленно достал с полки свои тапочки, поместил в них ноги в теплых носках и так же мучительно долго принялся расстегивать пуговицы.       – Хоть бы поцеловал нормально, если уж признаться язык не поворачивается.       Ужасно тонкое для зимы пальто пристроилось на вешалке, следом на ней же оказался красный шарф.       – Я поцелую тебя после ужина, букета и кровати. В таком же порядке ты хотел мне отвечать? – обернувшись к Гону проговорил Хисока, и тот только цокнул, качая головой.       – В таком.       – Тогда сначала ужин, потом букет, потом, как я полагаю, секс, и ты услышишь от меня слова любви.       Все случилось ровно в том порядке, в котором озвучил последовательность действий Хисока. Сначала они поужинали, с аппетитом растерзывая вкусную курочку, потом Гон подарил голубо-розовый сборный букет с какого-то безумно дорого салона, потом они помылись, оказались в кровати и долго-долго целовались, будто пытаясь напиться друг другом за все месяцы расставания. Хисока, умопомрачительно красивый Хисока, был до упоения нежен, слишком терпелив и мучительно ласков. Он заставил Гона почувствовать себя самым хрупким стеклом, самым драгоценным хрусталём и самым гладким шелком под его пальцами. Хисока ласкал Гона умопомрачительно сладко, впитывая его каждым вздохом, каждым касанием губ. Он наслаждался им, таким горячим, таким страстным, пытаясь его успокоить, пытаясь подарить всю трепетную и нежную любовь, что расцвела в некогда черством сердце. Хисока был мягок, а Гон желал его кипящего огня, извиваясь под его телом сильнее, чувственнее и жарче. В конце концов Хисока сдался.       – Да люблю я тебя, люблю, ненасытный мой. Дай хоть насладиться тобой, – убирая шаловливые руки от возбужденного члена, прошептал Хисока.       – У тебя впереди вся жизнь, чтобы я успел тебе надоесть, – прижимаясь бедрами к жаркому телу, ответил тот самый ненасытный. – Просто возьми меня уже.       Больших уговоров совершенно не требовалось. Хисока не стал спорить относительно всей придуманной Гоном жизни. Ему впервые самому искреннее хотелось, чтобы то было не просто красивые слова. Чтобы вся их совместная жизнь тянулась очень-очень долго, чтобы их любовь со временем не гасла, чтобы они не сумели друг другу надоесть. И чтобы все ссоры и недопонимания в конечном счете заканчивались сладкими поцелуями в кровати и громкими любовными стонами. Не зря же Гон умел стонать так сладко и так громко, и не зря Хисока умел заставить его стонать одним лишь своим взглядом.