Mon maître

Марку было одиннадцать, когда он оказался один на улицах Столицы. Из недр северной глубинки, объятой эпидемией сырой плесени, он сбежал чуть ли не пешком, лишившийся всего, наблюдавший лишения. Кобыла его соседа свалилась раньше, чем они успели добраться до города. Потом сосед и тетка Марка начали немного отставать. Они рассказывали, куда ему идти, обещали, что сами вернутся домой, чтобы помочь остальным. Марк им не верил. Он дошел до города, и больше никогда их не видел. Ему снились иногда черные обожженные ямы, и кучи тел, засыпанных белым; ручьи в лесу, тонкая шея матери и пироги с черемшой. Потом он вырос, и почти забыл, что с ним было там, в его старой жизни. Он не помнил, как его жестоко избивали, когда ловили за руку во время кражи, он не помнил ночное небо в окнах товарного вагона, вкус летнего кислого пива и как звали его отца. Ему было одиннадцать, когда его прошлое было ампутировано. Со своими мосластыми культями и глазами, ослепшими от солнца, он дожил до шестнадцати. Тогда старый выбор зазвучал знакомым рефреном снова: учись ходить, иди впереди всех, или завтра не наступит. И он шел, откидывал кудри с лица, учился стрелять и пить, разговаривать чужими голосами и видеть чужими глазами. У него получалось. Марк впервые увидел господина Орфа поздно ночью, в то самое первое его столичное лето. На окраине города друг на друга заползали срубовые бараки, чудовищная вонь помоек и базаров стояла в воздухе. Дни напролет солнце выпекало землю, превращало ее в серый прах и камни. Ни травинки, ни живого деревца. В таких местах не живут люди. Сточная яма для Инквизиции и партийных ищеек; столичная запрещенка пряталась у ней под подолом, а Марку просто некуда было идти. Он сразу понял, кого повстречал. Их выправку ни с чем не спутаешь, их лица, стесанные из векового тяжелого камня, будто вырезались острыми гранями в памяти. Господин Орф вышел из дома — сутулый, руки по карманам, на бритой голове черная фетровая шляпа. Костюм тоже черный. Черный — цвет панихиды и Власти. Говорят, что Инквизиция не ходит пешком. Говорят, что Инквизицию возят газовые ландолеты. Господин Орф прошел мимо, и Марк впервые почувствовал испуг с тех пор, как попал в столицу. Посеревшая рука его матери, выглядывающая из повязок, когда ее в последний раз пеленали, пугала в памяти намного меньше. Потом память ушла, а его страх остался. Как господин Орф, инквизитор Власти, он был неприкасаем. Следующую встречу Марк подстроил сам. Говорят, что Власти могут все. Не излечивать больных, не возвращать их к жизни, не останавливать смерть. Нет. Марк знал: они могут лучше — дать свою милость тем, кто достаточно смел, чтобы заявить об этом. Заявлять Марк не умел, но его умения должно было хватить на маленькую хитрость. — Господин, подай на хлеб копейку. Сам он маленький, щуплый, всклокоченный весь какой-то: темно-рыжая пакля волос торчит из-под кепки, одежда плохая совсем. И улыбка его щербатая на худющем лице выглядела бестолково: пожалей, мол, не отпинывай. Все пинают, а ты не пинай. Орф шел мимо, у него глаз дергался. Как всегда сутулый, усталый, темный, как гроза. Больше суток без сна, вторую неделю в поездках. Ему — одну ночь на сон, а утром в лекториум, читать будущим дознателям психологию. Потом обед, на который приглашены гости, не допущенные до страны его же указами, подписанными в начале года. И если он все планирует верно, то после обеда в тех же кулуарах у него назначена приватная беседа, итогов у которой может быть два: либо публичный расстрел за измену, либо билет в теплое место у государственного аппарата. У Марка пальцы трусили, а голос — мед в молоке. Да как ты, что ты, господин, знать не знаем, кто ты. Помоги по-человечески. У Марка сердце остановилось, когда Орф посмотрел. Прямо, надменно, долго. Взгляд этот Марк выдержал, но с трудом, превозмогая себя. Это животное, жестокое, бесподобное, невозможное, сильное. Он решил, что сам когда-то станет таким. Он научится, во что бы то ни стало. — Может, господин, у тебя работа какая найдется? Я ловкий, могу сбегать куда тебе надо. Покорми только, второй день мыкаюсь. Орф едва заметно подбородок поднял, уголком губ дернул, расправил плечи. Марк позорно приготовился бежать.

***

Инквизиторам лагать нельзя, они такое сразу чувствуют, как натренированные на дичь собаки. Орф дознался у Марка, что тот прекрасно понимал, к кому он обращается. Совершил звонок, приехали люди и повезли. Марк был уверен, что его сдадут куда следует, и его сдали. В лесах под Столицей стояло бывшее село, переделанное под нужды аппарата, там располагались корпусы особых гимназий. Оттуда вышел Крой и Манн, в них учились те, кто носил генеральские погоны и комендантские корки. В них содержали детей, отобранных в Инквизицию. Орф заставил его забыть о том, как они встретились. Но периодически Марка выводили за заборы, чтобы отвезти куда-то. То его сажали в пустую комнату, заставляли рисовать водой по белой бумаге, то отвозили на станцию, где он тягал мешки с зерном. Иногда его ставили перед Орфом. За все эти редкие встречи ему ни разу не удалось понять, что же такого пугающего таится в его осанке и жестах. Марк рассказывал иногда по просьбе Орфа о своей прежней жизни. О матери, о том, как он хоронил однажды птицу, о его отце и соседях. Орф слушал, задавал вопросы, будто Марк был под следствием. Голос Орфа был мягок, тих, безыскусен, но каждый раз, когда он намеревался сказать, весь мир затихал недвижимый. Слово его должно быть понятно даже тем, кто от рождения нем и глух. И Марк слышал. И Марк рассказывал: — Не видал где. Говорят, их всех в скудельницу поклали. — Откуда ты? С поморского? — Нет, господин. Мы как все жили: у наших были овчарни, поля с картошкой, луга на холмах. Я летом пастушить ходил, когда отец с матерью на покосе. Какое нам море. — Но у вас эпидемия была, верно? Сколько лет назад? Два, три? — Не запомнил. Кажется, в позапрошлом. Откуда вы про мор узнали, господин? — Братская могила. Так давно уже не хоронят, только если надо избавиться трупов так, чтобы болезнь не пошла дальше. Каждый такой разговор Орф приказывал забыть. И Марк забывал, и Марк всегда его слушался. Однажды Орф сказал: — Вас всех скоро приставят к менторам. Тебе надо придумать фамилию и биографию: то, что ты вспомнишь о жизни до гимназий. Меня ты не вспомнишь. Деревню свою тоже. Марк знал, что его убьют, если у него что-то получится неверно. Но Марк выжил. Его ментором стал Орф. С тех пор он учил Карминского политике и истории сам. С тех пор Карминскому было разрешено появляться в Столице одному. Люди не поднимали взгляда на него, обходили стороной, старались не касаться. Тем летом, когда ему исполнилось шестнадцать, он не узнал тот дом, который самостоятельно выискал, вызнал у торгашей и бродяжек, куда направился, чтобы испытать свою удачу и приблизиться к господину Инквизитору. Не узнал и своей подворотни, где провел несколько мучительных голодных месяцев. Марк Карминский не мог знать таких вещей, и он не знал.