— Никит, я сам все заруинил. Сам виноват. Он же только перестал меня бояться. Скажи мне честно: хуевый я друг? — Кир голосом ослабевшим высказывает все свои чувства, что в глубине застряли и жить дальше не позволяли, — Он же теперь ко мне ближе чем на два квартала не подойдет. Вон, на сообщения уже не отвечает. Расписал я ему, кажется, целую оду, а он даже в сеть не заходит. Какой же я еблан.
До боли обидно за свои же действия, глупые, эгоистичные, совсем ненужные. Он уже голос сорвал, пытаясь с болью распрощаться хотя бы ором в пустоту. Как обычно. Но не удалось: пустоте-то наплевать на его чувства, да и сожалеть ему никто не собирался. Не заслужил? А разве это нужно заслуживать?
Словами уже Никита не может описать, как Кир навязчиво пытается с него ответы вырвать на свои надоедливые вопросы. Даже как-то обидно было, что свои проблемы так скинуть не на кого. Лучший друг сам по себе утопает в своих мыслях и проблемах, путаясь в них окончательно, требуя помощи и совершенно не пытаясь самостоятельно что-то решать. Да, он сейчас ровно тот же малыш, которого мама бросила у кассы, уйдя за капустой. Такой же глупый и растерянный, требующий помощи от окружающих. И Никита был не исключением среди его окружения, скорее был единственным на моральную поддержку способным.
— Бля, чувак, так ты может перестанешь писать ему пока ты пьяный и угашенный? Если бы мне чувак, с которым мы только смутно знакомы, предложил подрочить в дискорде, то я бы ему тоже не ответил бы после этого. Признаем, поступок твой был крайне глуп.
Да и Кир согласен, что поступать так не нужно было, но не думал он о глупых последствиях совершенно в тот момент. Просто поддавался своим желаниям, порой настолько эгоистичным, что самого блевать тянуло. И оправдывать он себя ничем не может, будто сам на себя уже злобу держит, не в силах в себе ее растворить. Злобу, что бесконечно поедала его мысли и не давала себя простить, как то было с другими. Да что же такое, сука, ему мешает ситуацию отпустить?
— Просто извинись перед ним, Кир. И не лезь в его жизнь. Не мучай мальчишку своими прогулками и звонками, раз ему это не нравится, — мысль здравая. И в самом деле продолжать всю эту историю, вмешивать Сережу в свои беды с головой было совершенно лишним. Но что-то не давало по-прежнему прямо сейчас разорвать любые связи, хоть и сообщения два дня подряд как в стену отлетали, — если он захочет с тобой общаться — сам напишет, будь уверен.
Звонок прервался необычайно резко, будто парень и друга последнего окончательно заебал своими речами. Да в целом так и было, но Никиту настигли дела важнее обыденных проблем Кира, на что ссылаясь, он с легкостью на сердце отключился от звонка и продолжил своё спокойное существование, пока тот с грустью на душе продолжал пялить в их с Серёжей переписку, что медленно превращалась в самый настоящий монолог. И сам себе Кир начинал уже противоречить, изначально пытаясь внимания чужого отчаянно добиться, а сейчас набирая «прощальное» сообщение.
«сереж, прости меня ещё раз. да, я был совсем не в себе. мои мысли и действия были ужасны. я ебанат. больше тебе писать не буду. и мешать твоей спокойной жизни тоже»
Напечатал он своё «письмо» довольно быстро, но отправлять все не решался. С одной стороны, бросать свои попытки все исправить и вернуть было очень и очень жаль, а с другой, приоритетной, хотелось и эти остатки «отношений» до конца не испортить своими хуевыми извинениями.
Ему уже не до шуток. Хуевит ровно также как при паничках по вечерам. Хотелось просто поверить в то, что если человека рядом нет, то и в целом его не существует. Чтобы не убиваться по нему, чтобы не привязаться еще сильнее. Было легче себе соврать, чем решать проблемы. На то и не отправлял он те глупые три строчки текста, в коих он себя всего оставил. Старался себя убедить, что Сережа — его минутное помутнение. Считал это хорошей причиной тому, что переписка вторым заброшена давным-давно. Но сложнее было полагать, что губы, что его ласкали — неправда, что рук его не существовало вовсе, что тело, под ним в ту ночь находившееся, просто было в его голове. Впрочем, забыть его было совсем не легче.
Убивал себя по секунде. Простыми мыслями доводил себя до сумасшествия.
Час за часом легче не становилось. Даже наоборот. Помогал лишь алкоголь, что отключал от мира, но не вставлял так сильно, как сильные психотропные вещества. К ним тянет, и Кир будто сам себя от них не оттягивать не пытается.
Да. Он срывается каждый раз, когда рядом никого не оказывается. Так легче переживать горькие моменты разделённые лишь с пустотой на двоих, ведь от жизни относит далеко в пустую глушь. Пока люди снуют меж высоток, сливаясь с шумным городом, Курсед тому предпочитает в себя вещества заливать шприцами да бутылками. Ловит приятное чувство, что горячим пламенем сначала рождается внутри живота, подобно бабочкам, погнившим в нем уже достаточно давно и бесповоротно, а после по телу растекается тёплыми ручьями свободных эмоции. Конечности неприятно покалывает, сам уже дрожит, словно температуру в 40 градусов словил, но уголки пухлых губ тянет вверх. Прекрасные белоснежные клыки обнажаются, тут же начиная друг с другом перетираться и создавая неприятный скрежет.
Хочется вновь звонить бывшим, простым знакомым, друзьям, которых и нет уже в его жизни. Все они пытались его вытянуть отчаянно, но безуспешно — он же сам этого не хотел. Суетится, записывает какие-то голосовые Никите, что за последнее время стал от него отдаляться, рассказывая о том, как любит он его, уважает и терять боится. После будет о своих поступках жалеть, один раз живем.
Когда перед глазами, подобно калейдоскопу, сменяются сотни картинок, нарисованных его мозгом, телефон будто сам из рук выпадает. Смотрит сквозь густые ресницы в белоснежный потолок, что словно светом проектора украшался, и все пытается вглядеться в пустые разноцветные сюжеты, что создавались его подсознанием. Мир перед глазами плыл, раскрашивался, темнел и светлел, в помещении то и дело появлялись рандомные существа, коим в нормальной жизни места не находилось. Знакомые голоса в голове просили остановиться, но были для него слишком слабы.
Сейчас пытался и сам он с тем покончить. Пусть даже не настолько искренне желал себе «излечения», как остальные, но из последних сил, отпущенный из своего же «планетария» полз по стенке до двери, пытаясь ее открыть и позвать на помощь соседей. Они уже привыкли к такому Курседу, всегда вовремя вызывали скорую, бывшую во всех случаях так кстати.
Но вялое тело хозяина не слушалось. Довел себя, не думая о последствиях и вводя под кожу двойные дозы.
А Сереже легче? Возможно. Обид он не держит на Кира, но общаться больше желания нет никакого. Не то чтобы ему мерзко или брезгливо контактировать с человеком, который целую ночь описывал ему каждое свое движение по отношению к нему, совсем не в этом дело. Просто прошел этап, характиризующийся в его голове как привязанность, симпатия или что-то подобное. Тогда он было подумал, что и влюбленности никакой у него не было. Точнее, старался себе в мозг эту идею впихнуть, чтобы от глупых порывов ответить на сообщения в чате с курседом себя оградить. Думал, что так дров точно не наломает и жалеть об этом не будет, но ошибался.
Необъяснимо, но Кир к себе как магнитом тянул. Даже тогда, когда Сережа получил то прощальное сообщение с нотками манипуляторских умений, продолжал скучать вопреки своим убеждениям. Но сам для себя он своей тоски по внезапно появившемуся в его жизни пареньку не принимал. Поначалу-то и мысли ни одной грустной в голове насчет этого сообщения не возникло, но со временем они как тараканы в голову полезли. Неужели Курсед так легко забьет на него после того, что с ними происходило? Так легко отделаться от мыслей навязчивых было невозможно. Сережа ждал теперь каждого сообщения, словно торчал на дорогом наркотике. А тот замолчал. Так некстати.
Сережа и момент потерял, когда они ролями свапнулись. Теперь с расспросами и различными просьбами о прогулках, встречах лез он, не получая никаких ответов. Страдал, много думал обо всем. Но к выводам он так и не пришел. До сих пор не мог ответить себе на главный вопрос: что делать дальше? как двигаться по жизни, когда мысли все об одном и том же?
За эту неделю Акума все пытался отвлечься. Даже с родителями умудрился помириться и найти общий язык. У отца на работе все чаще стал появлятся, и даже стал его делами интересоваться, что совсем маму его удивляло. Гонял по различным просьбам старшего на сборы документов в архив, помогал по мелочи в отделе.
Потому-то он сейчас и направлялся к подъезду курседа, куда направил его отец со словами «Он же твой друг, попробуй у него разузнать, кто ему наркотики продает. С него все равно ничего не взять, вряд ли сам он барыжит». Шел с мыслями о том, что еще не поздно попытаться вернуть в свою жизнь человека, который за последнюю неделю забил на него и не писал больше ни слова.
Он не ожидал увидеть его пьяным или пребывающим в ином опьянении. Ожиданий в целом было ноль. Тяжело представлять себе хоть какие-то эмоции на лице его, когда он так легко, как казалось Акуме, смог отказаться от их общения, имея все его контакты и чуть ли не паспортные данные, а также возможность написать, настойчиво приглашая гулять. Но воли не хватало его возненавидить за это. А злость где-то глубоко внутри все равно цвела.
И вот. Он стоит перед незнакомой дверью, в незнакомом подъезде, увешанном различными объявлениями, на которые и внимание никто свое драгоценное не обращал, кроме него. От безысходности: идти дальше, ближе ко входу, совсем не хотелось, а уйти просто так, понимая, что это дело ему доверили, было довольно глупо. И он даже сам для себя не мог придумать причину тому, что он тормозит и боится нажать на кнопку, активирующую звонок, что хозяина квартиры сможет оповестить о приходе гостей. Придумать не смог, потому и решился всего через несколько минут выполнить столь несложное в физическом плане действие, что морально далось тяжелее некуда. Зачем парень вообще согласился помочь в этом своему отцу?
Курсед открыл практически сразу, будто стоял, также как и он, под дверью собственной квартиры. И было ему крайне странно видеть запыхавшегося и раскрасневшегося уже порядком знакомого, который, казалось, прямо сейчас на его шею кинется, ведь к тому же выглядел он очень расстроенным и растерянным. Как котёнок.
— Почему ты не отвечал? — голос одновременно обеспокоенный и абсолютно пустой, принадлежавший Сереже, первым тишину локализовал, — То сам сначала до меня доебываешься, то пропадаешь на целую неделю. Что молчишь, нравится тебе другими людьми манипулировать?
Курсед стоял на пороге, опустив глаза в пол. Создавалось впечатление, что он хочет что-то сказать, но боится. На него совсем не похоже.
— Я спрашиваю, ты не мог хоть раз ответить? Сам же меня каждую секунду дергал, — Курс медленно отошёл от двери, пропуская гостя в квартиру, — форточку прикрой, ебанутый. В квартире же и так холодно.
Он ёжится, кутается в своей кофточке, чувствуя мороз, что пробегается по коже, будто из тёплой весны, что на улице ласкала мягким ветерком, зашёл не в квартиру, а в натуральную зиму температуры минус десять. Атмосфера этого серого помещения в том лишь помогало.
Тот послушно выполнил просьбу, снова оборачиваясь на друга. Своими глазами пустыми все сверлил его нежные руки, сжимающие в кулачках кусочки тёплой, мягкой ткани чёрного худи, что только и напоминала о их первой и, вероятно, последней прогулке по пыльному, неаккуратному парку.
— Ты можешь не молчать? — прерывал в который раз тишину Акума.
Незваный гость уверенно шагнул ему навстречу, сокращая расстояние между ними до считанных сантиметров.
— Мы…должны поговорить? — робкий вопрос. Он снова замолчал.
— Ну и? — вымолвил Сережа, одновременно раздраженно и растеряно смотря на него снизу вверх и чувствуя, как рука друга касается пряди его волос и аккуратно отстраняет ее, освобождая лицо, — говори. Что замолк-то? Дефицит слов или буквы кредитные закончились? Помнится мне, всего несколько дней назад, ночью, ты говорил много и не всегда по делу.
Он был остер на слово, дерзок и груб. Как никогда. Они словно поменялись на мгновение характерами и душами. Но парень, стоящий напротив, его будто и не слышал, общаясь со своими мыслями наедине. По-прежнему просто смотрит на него, уже порядком подбешивая своим молчанием, что не совсем вовремя им было для «ответного оружия» выбрано. Действовала тишина эта напряженная на нервы очень сильно.
И только тогда, когда в глаза его, и без того темные, он взглянуть смог, в голову мысль пришла о том, что тот ведёт себя слишком странно. За своей обидой Сережа не мог этого заметить сразу. Зрачки, сузившиеся до двух еле заметных точек, вяло наблюдали за каждым его движением, заторможенно перемещаясь по телу.
То ли от усталости, то ли по другой причине он вдруг канул вниз, не позволяя ногам себя держать в равновесии над холодным паркетом. Свалился на колени с громким болезненным стоном, слабо ухватившись за тонкие локти Сережи, что оставались последним его спасением на пути к жесткому и скользкому полу, в чьи «объятия» он не по своей воле устремился.
Какими только «прекрасными» словами Кир не был одарен Акумой, пока тащил он его до кровати, не с первой попытки найдя нужную комнату. Он всеми силами пытался не разговаривать с ним напрямую, игнорируя любые нападки в свою сторону. Не хотелось вызывать у того агрессии, которая в его состояния могла влиять непредсказуемо на развитие событий этого нескучного дня. Но Курсед был, к удивлению, спокоен, и не пытался он вырваться, сбежать или ударить. Так и не скажешь, что власть над его мыслями взял дезоморфин, самостоятельно им на позицию допущенный.
Серёже огромных усилий стоило взгромоздить исхудавшее тело, обтянутое бледной шершавой кожей, на неаккуратно застеленную кровать. Парень сам, почувствовав под собою мягкое одеяло, перевернулся на бок, для удобства подкладывая под щеку костлявую татуированную кисть, и уже пытался уснуть. Акума присел на кровати рядом. Оставлять его одного не вариант: запросто может с собой что-нибудь сделать, навредить себе ещё больше или уколоться вдогонку. Наблюдая на обшарпанной тумбочке кучу склянок и шприцев, заюзанных до помутнения (вероятно, он их ни разу и не менял), он точно понимал, что покинь он его сейчас — возможно более сюда не вернётся и потеряет последний шанс выцепить из зависимости черно-красного.
Было время осмотреть квартиру, но глаз он со спящего не сводил. Следил лучше камер слежки, за экранами вывода которых охранники засыпали, не видя особой разницы во времени суток. Прикованный взглядом к человеку, в неадеквате пребывающем, он исключительно гнал от себя различные желания поспать, попить, поесть и прочие, что могли отлучить его из помещения хоть на секундочку, за которую опытный человек мог вогнать в себя половинку миллилитра «счастья, радости и любви к жизни».
Акума обещал себе не заводить больше знакомств с людьми, что отягощали себя самыми разными зависимостями: от алкоголя до «крокодила», и сейчас не понимал вовсе, что останавливало его сбросить этот балласт, мирно сопящий в тёплой постели, со своей совести и идти дольше по жизни, забыв все это как страшный сон. Он же уже обжигался, пытаясь спасать из этого сумасшествия друзей, родственников, ведь оканчивались все эти историями новой чёрной рубашкой в шкафу. Вешать себе на душу новый ярлык «я не спас друга» никому не захочется, но глупый синдром спасателя заставляет играть с судьбою в лотерею, где шанс на это с каждым днём увеличивается.
— Ты здесь как оказался? — голос этот испугал не на шутку, прозвучав неожиданно громко, — Не помню, чтобы я тебя впускал.
Акума взглянул на него, собирая все мысли в кучу и формулируя ответ сначала в голове. Он навсегда запомнил, что резких, грубых ответов зависимые не терпят.
Долгое молчание. Он не знал правильного ответа на его вопрос.
— Я не знаю, что тебя на это все сподвигло, — начал издалека, — чем тебе так не угодила твоя жизнь, что ты решил ее укорачивать на семьдесят процентов. Не догадываюсь, насколько плохо тебе было в тот момент, когда ты решился на тот отчаянный шаг. Но я тебя прошу. Если я тебе хоть на каплю нужен, если ты хочешь со мной поддерживать общение, в чем я уже сильно сомневаюсь — перестань себя травить. Ты же буквально сгниешь изнутри за несколько месяцев. Остановись. Пока не поздно.
Да не дурак Кир. Все он понимает, но в том видит жизнь. Короткую, полную разочарования после окончания действий препаратов, но яркую, такую, которую желал. Все это время, себя травя, он получал эмоции, которых не хватало, пребывая он в одиночестве. А сейчас он смотрел с высока на парня, что пытался ему помочь, хотя помощи-то у него никто и не просил.
— Ты же неделю-две назад адекватный был. Когда ты успел подсеть на эту хуйню? — простой вопрос, на который ответить было легко, но Курсед по обычаю молчал две-три минуты. Его тормознутость не ушла и после сна.
— Я уже говорил тебе, что это не зависимость.
Бесполезно спорить. Сережа уже проходил такое. Они все пытаются придумать отговорки.
Кир наконец-то принял на кровати сидячее положение, придвигаясь к другу ближе.
В голове Акумы выстраивались все возможные варианты развития событий: сейчас тот может вновь схватиться за шприц, не стесняясь незваного гостя от слова совсем; может выкинуть его из квартиры своей, уставший от пристального надзора и нравоучений; может просто свести с ума одним взглядом. Но от него сам бежать не хотел. Сверкающие даже в темноте живым блеском чёрные глаза двигались по телу напротив, за собой пригоняя толпу мурашек.
Он обладателя карих глаз тянет на себя, впиваясь в сухие губы нежным поцелуем. Гладит по щеке, мягко держится за шею, одним большим пальцем проводя по красивой свеженькой татуировке и полностью отдаётся ему во власть. Заставляет Курседа задуматься о том, что теряет он, меняя жизнь на три месяца кайфа и мучительную смерть, пытается менять к себе его отношение.
Курсед любит целоваться, мучительно растягивая момент и кусая чужие губы. Есть в том какой-то кайф, которого по-прежнему никто не понимал кроме него самого. Нравится ему партнёра доводить до болезненных стонов, до просьб остановить это безумие и выебать наконец, не церемонясь.
Губы все ещё сминались в требовательном поцелуе, которого Кир всю эту неделю у бога вымаливал, лишь бы только хотя бы ещё разочек это сногсшибательное действие его увлекло. Пальцы неторопливые очерчивали тонкие выразительные плечи, оглаживали предплечья татуированные, в конечном счете связываясь с курседовыми, что сжимали до боли, напоминая о том, что тот все-таки скучал и отпускать так просто не собирается.
И все по-прежнему. Все те же движения и эмоции, что и в первый раз. Отличий ноль. Даже бесит.
С того момента прошло всего полмесяца. Акума сбежал тогда из квартиры, когда осознание его поступка ударило в затуманненую чувствами головушку, думая, что Киру с новой дозой поебать станет на его действия.
По сути так и было. Первые несколько дней разноцветный даже не думал прекращать свои развлечения, чем расстраивал Серёжу окончательно. И лишь фотография, что в воспоминаниях айфона выползла из недр фотопленки, ему напомнила о прелестях обычной жизни. Фотка парка, в котором они гуляли тем тёплым вечером, заставила схлестнуться со своими страданиями и написать ему ещё раз. Сделать последнюю попытку, заведомо неудачную, зная, насколько мог обидеть того своими резкими словами. Он уже не ждал ответа.
Вы:
занят?
не хочешь погулять со мной?
И какого же было его удивление, когда сообщения уже через десять минут заставили экран телефона подсветиться.
Сережа:
давай
я в парке
За эти три недели они обходили родной город вдоль и поперек, старательно посещая каждое место, где только можно было появляться вдвоем, не награждая себя вниманием родителей и друзей. Смотря на их веселые прогулки, тёплые объятия, прекрасные разговоры по душам и фотокарточки на старой мыльнице, Акума начинал слепо верить сказкам, что Курсед плёл ему о «стальной выдержке», о том, что он в завязке. Но сочинял тот это все, пару раз в неделю срываясь, давя себе в вены половинку из пожелтевшего шприца. Но и то для него уже было достижением.
В остальные дни, что пребывал он в адекватном состоянии, он пытался вести себя как можно более сдержанно. Даже тогда, когда оказывался слишком близко к своему другу, что привлекал его по-прежнему сильно, при коем сердце вырывалось из груди.
Утро очередное начиналось отнюдь не с кофе. Девять ноль пять, а Кир уже подходил к квартире парня, что позвал его сегодня ночью к себе в гости.
Дверь открылась неспешно, но довольно резко. На пороге стоял заспанный, весь растрёпанный, словно весенний воробушек, но безумно красивый Акума, (будто бы его даже и не будил настойчивый стук) держащий в руках знакомую Курседу плюшевую мини-акулу, в легчайшую выигранную в тире того парка, где они в последнюю неделю все время свободное потеряли.
— Привет, — зевая, проговорил Акума, словно специально всю хрипотцу в голос вкладывая, отчего и Кир сам чуть на пороге не упал, — заходи. Родителей дома нет, они съебали на два дня. Ты чего так рано?
Курсед медленно шагнул в незнакомую квартиру, поглощенную тьмой. Родителей и вправду не было дома, что заставило парня всерьёз задуматься о том, кто же за этим горе-подростком в этом случае присматривает, если он ни дня спокойно прожить не может. Да и рацион питания его был составлен так себе: бутылка вина на завтрак, обед и ужин, а на закуску в холодильнике совсем ничего не находилось.
Сережа уже снова завалился на кровать, предпринимая попытку уснуть вновь, дабы свои законные часы доспать. Киру же ничего не оставалось делать, как лечь рядом, за его спиной, мелко подрагивая от холода правой половины постели, в которой до него, видимо, с самого вечера никто не лежал.
Знакомые прикосновения, да и полюбившийся порядком запах дешевого парфюма сквозь полусон Акуму настигли, заставляя пробудиться. Под боком чувствовалось продрогшее тело, пытающееся прижаться и согреться как можно скорее.
— Скажи мне, ты совсем дурак? — пробормотал мальчишка, тихонько возмущаясь на внезапного гостя, все принципы в сторону отложившего, — во-первых, ты холоднее покойника, а во-вторых, ты забрался на кровать в уличной одежде!
Перечить не стал: единственная кофта, которая вероятно ему и не понравилась, что находилась на нем, была тут же скинута с кровати, а сам он вновь прижался к своей любимой «печке», продолжающей гундеть без конца.
— Ты огромный молодец, что держишься, — школьник перевернулся в объятиях на сто восемьдесят градусов, теперь носом утыкаясь в его шею.
Блять, снова это чувство, что заставило чувствовать себя виноватым.
Всего десять-двадцать минут пролежав в относительном спокойствии, Курсед отчаянно заерзал на кровати, спугивая тем самым Сережу. Ему вдруг стало интересно, почему же младший в школу не собирается, если на часах ровно восемь часов утра. Не заболел ли он случаем? На свой вопрос он ответ получил простой: ему так не хочется ебашить в это неблагодарное место, на которое пахал безостановочно 11 лет подряд, не получая взамен даже простого «спасибо». Да, Кир его прекрасно понимал — сам в школу раз в неделю приходил, да на парочку уроков всего, после чего со спокойной душой и запиской от матери с «уважительной причиной» уходил, зная, что остальной день можно потратить на что-то более важное для него, но своему другу он такого точно не желал бы. Лишь со временем он понял истинную важность обучения и легкость школьных деньков, которых и по сей день не хватает. Ведь теперь вместо того, чтобы отучиться восемь гребанных часов в школе, он целыми днями шляется по местам заработка, в голове вечно держа мысли о том, как следующий день пережить.
— Собирайся, школьник, отвезу тебя в твой личный ад, — шепчет он настолько тепло и мягко, насколько мог это делать.
Сережа всегда был и будет благодарен за помощь, но не в ситуациях, когда его отправляют в ебаную школу.
Дрожа от ветра, пронизывающего его до глубин и без того морозной души, не подававшего, кажется, даже намёка на то, что хоть на секунду стихнет, парень тихонько втягивает в себя все больше и больше дыма, что исходил от тлеющей в его руках никотиновой отравы, тихонько прикрывая лицо рукой, будто это поможет ему спрятаться от внешнего мира и назойливых учителей, норовящих указать ему на то, что в школе курить нельзя. Как глупо! Можно подумать, что он хотя бы раз прислушивался к подобным замечаниям. Даже в кабинете у директора, пытающегося мозги ребенку промыть, запугивая отцом.
Так одиноко ему ещё никогда не было. Вероятно потому, что эта глупая школа надоела ему, как обычному старшему школьнику. Проблема лишь в том, что сбежать с уроков не получится: учителя уже давно взяли его величество на карандашик, в первую очередь интересуясь, тут ли парень или снова свалил, прикрываясь дефолтным «кошка рожает».
Так сильно ему ещё ничего не надоедало. Школа — второй дом для учеников, была для него мукой, несусветной дрянью и глупым занятием. Эти серые стены, добивающие и без того херовое во всех смыслах ментальное состояние после ссоры со всеми людьми, которых он мог только знать, были самой темной полосой в его жизни. И только окна помогали ему на мгновение отвлечься от глупых детских лиц, что бесцельно толпились в коридорах. Он видел в застеклённой раме единственный источник света в этой пыльной шараге.
Недовольно вздохнув, Сережа прислонил остаток от сигареты к стеклу, тем самым затушив ее, и закусил нижнюю губу, пытаясь размягчить на ней собственные укусы и облегчить себе боль. Он все также не отрывал взгляда от школьного двора, что был так сильно похож на тот, что взрастил его таким умным и глупым одновременно. Двор, где прошло его беззаботное детство и тяжелый подростковый период.
Звонок за звонком проходит тяжелейший учебный день, полный лишь мыслями о любимой теплой постели, в которой хотелось как можно скорее оказаться. Эта пятница будто специально тянется, да и учителя под конец рабочей недели все больше оценочных работ подкидывают и домашней на выходные совсем не обделяют. А желание по-прежнему лишь одно — вернуться домой и больше оттуда никогда не выходить, об учебе позабыв. А еще лучше было бы, если самого его забыли и не трогали, будто и не существовало его бессмысленно-пустое тело на этой планете.
В школе по-прежнему скучно: заняться нечем, да и поговорить особо не о чем с этими одноклассниками, живущими своей обычной скучной жизнью. Урок не важен абсолютно, отчего и учителя, распинающегося перед глупыми детишками, никто в классе и не слушал.
Сережа устало поднял тяжелую от бессонницы голову с парты, тихо-тихо простонав от боли в шее. Словно после отключки он ещё пару минут втыкает в доску, не забывая при том лицо умное и заинтересованное в теме урока сделать, хоть и ни слова не ловит. Взгляд наконец сфокусировав на отдельных элементах, где-то на парте замечает мигающий экран телефона, сопровождаемый громким звяканьем, прорезающим бесконечный поток мысли женщины, с упоением повторяющей одно и то же правило. Одним лишь движением сдвинул он тумблер на стареньком айфоне, отключая звук, и тут же убрал телефон подальше от края стола, где от злой женщины он в относительной безопасности был.
Первые несколько минут он брать устройство не решался: побаивался, что старая карга смотрит за каждым его движением и непременно заберёт его «развлекалочку» со словами «отдам матери». Но вскоре, заприметив на новом пришедшем на аккаунт сообщении знакомое имя, он себя пересилил. Кажется, жажда узнать, что же прямо сейчас слал ему Кир оказалась более сильной и прочной, чем страх перед училкой.
Уверенно он схватился за телефон, разблокировав его в два счета. Перед глазами предстала фотография, которую Кир по всей видимости несколько раз пересылал, пытаясь попытку поудачнее отправить. На экране был парень, что так вызывающе стоял на согнутых в коленях ногах, опираясь одновременно на свои длинные руки. Одет он был куда необычнее, чем в повседневной жизни. Какая-то светлая рубашечка, и, к удивлению младшего, короткая клетчатая юбка, чёрные чулки.
Кир:
нравится?
мне кажется, я неплох.
Дыхание буквально перехватило от одной лишь его позы, такой раскрепощенной и нелепой одновременно. Казалось, парень на фото уже в следующую секунду потеряет равновесие и свалится на пол, светя своей красивой задницей из-под загнувшейся короткой юбочки.
Вы:
блять
Других слов просто не подобрать. Он буквально не знал как правильно отреагировать на это.
Кир:
тебя забрать после школы?
Какое же глупое предложение с его стороны. Самое время его разочаровать, в голову поселив мысль о том, что каким бы Сережа не был недотрогой, фото это свою задачу выполнило и заставило парня практически терять сознание от нарастающего возбуждения.
Вы:
приезжай сейчас
Кир:
ебанутый
учись давай
Отметка «онлайн» с профиля быстро пропала. И все же придётся слушать лекции этой старой карги.
