* * *
Дни проходят тихо, без крупных происшествий и мероприятий. А ещё до невозможности медленно. Антон исправно ходит на уроки, мучается над домашним заданием в компании таких же несчастных друзей и старается гнать прочь мысли об Арсении Сергеевиче. Всё произошло слишком быстро. Ну, то есть… Сейчас только девятнадцатое октября, а дурацкая задачка для мозгов уже есть. Чего-то конкретного учитель не делал, просто носил блядские обтягивающие рубашки и невероятно красиво улыбался. Нет, Антон не влюбился. Для него это слишком большая роскошь. При виде Арсения Сергеевича у него не теплело в груди, он не краснел и не бледнел, не заикался от волнения, и по ночам не дрочил на светлый образ преподавателя. Нет. Просто порой засматривался, да так очевидно, что друзья уже начали глупо подкалывать. На уроки русского языка и литературы он ходил с каким-то воодушевлением, и ему просто по-человечески приятно слушать рассуждения Арсения. Что он, девочка в пубертате, что ли? Антон злился. Злился и курил, предвкушая завтрашние уроки в шестнадцатом кабинете.* * *
— Так, я проверил ваши тетради. Вот они лежат. Несколько вопросов к особо одарённым у меня, конечно, есть, но в целом всё цивильно. Дежурный кто? Раздайте тетради, пожалуйста, — произносит Арсений Сергеевич и вновь садится за стол. Пока двое одноклассников раздают тетради, Шастун думает. Много думает. У него в тетради отсутствуют некоторые домашние задания, а последнее сочинение он написал так себе. А сама тетрадь слегка помятая и… — И… Антон, ты тут сегодня? Покажись, моя красавица. Антон дёргается. Тьфу ты блять. За Серёжей, конечно, трудно спрятаться, с его-то метр семьдесят, но Шастун правда старался. Не получилось. — Да я тут, Арсений Сергеевич. — Чудненько. Объяснишь, почему отсутствует домашнее за десятое, тринадцатое и пятнадцатое числа? И почему тетрадь такая… помятая? — Забыл. Могу завтра принести? — Нет. Двойка в журнал. Что с тетрадью? — Ну, блин. В сумке помялась, — буркает Антон и садится, не желая продолжать диалог. Всё равно ничего путного не выйдет. — Ясно. Ах, да, и задержись после урока на пару минут, пожалуйста. И, спрашивается, нахуя? Он в таком шоке от писанин, что решил лично поругать, или что? Ещё и двойку поставил, спасибо. Учитель вздыхает, и в дверь кто-то скребётся, громко мяукая. А, котёнок. Арсений сразу ярко-ярко улыбается и идёт открывать дверь. В кабинет входит рыжий кот, с лёгкой руки Павла Алексеевича названный Люком. Но обычно его все называют либо «задница пушистая» либо «су-у-ука, чё под ноги бросаешься». Входит с таким видом, словно он — его величество пушистик — глава сие бедствия и с такой же деловой мордой садится прямо на стол к Арсению. Туда, где меньше всего бумаг и ручек. Котёнок безразлично посматривает на весь класс, пока те негромко хихикают. За пару недель, что Люк тут обживается, к нему уже все привыкли. Даже уборщицы, даже сам директор. Дети активно гладят его и обнимают, фотографируют его во всех позах и на фоне кабинетов. А тот и «рад» такому вниманию — терпит-терпит пытки младшеклассниц, а потом резко спрыгивает, машет хвостом и, покачивая попкой, уходит в закат. — Лю-юк, — вздыхает Арсений Сергеевич, — вот жопа наглая, — левой рукой поглаживает животное, слегка улыбаясь. — Продолжаем разбор полетов. Эмир, почему домашнее всего одно? И то за третье сентября, это как называется? — Вам какое дело? Как хотите, так и называйте, — огрызается Кашоков. Часть класса взглянула на него, сидящего за последней партой. Парень сегодня надел огромную серую рубашку, и в данный момент утопал в ней, обнимая себя за острые плечи. Его волосы, которые он не мыл как будто бы недели две, растрепались и взъерошились, и выглядело это довольно печально. — Мне есть дело, Эмир, — печально отвечает ему учитель. — Ладно. Журавлёв, почему на одной странице литература, а на другой геометрия? У тебя тетрадей больше нет? После звонка Антон кидает друзьям самый грустный взгляд, на который способен, и, подперев рукой подбородок, смиренно ждёт, пока одноклассники свалят. — Антон, садись, поближе, — проговаривает Арсений и кивает на первую парту прямо перед его столом. Люк вместе с учениками выходит в коридор. Наверняка в столовую пошёл. Парень быстро пересаживается, хватая сумку одной рукой, и смотрит на учителя. — И так. Эльвира Викторовна по большому секрету нашептала мне, что ты единственный из класса не определился с экзаменами, и мечешься между всеми гуманитарными предметами, — мягко говорит Арсений. — Скажи, я могу как-то помочь? Тебе прорекламировать литературу, и куда ты можешь поступить, сдав её? Антон удивляется от неожиданного вопроса. Очень сильно удивляется. — О. Как неожиданно. Нет, наверное… Не знаю. Я вообще без понятия. Может быть, соберусь и литературу сдавать… Сложная? — Вообще да. Один из самых сложных предметов ЕГЭ. Но я думаю, если ты решишься, то сдашь. Необходимо только много прочитать, но с этим справишься, я надеюсь. Да и язык у тебя подвешен. Ты можешь поговорить с Ириной, вы же дружите, она расскажет тебе все ужасы, — улыбается. — А. Ну, да, могу. — Извини, если лезу не в своё дело, но у тебя вообще идей нет? Антон плавится от этой вежливости. — Мечусь между менеджментом и театральным, — улыбается в ответ. — Я не знаю. Может, тоже в педагогику? — Сплюнь, — смеётся Арсений. — Хочешь обучать детей? — Не знаю. Может, фильмов пересмотрел? Тянет немного, но это ведь сложно, да? Учитель усмехается. — Угу. Как и везде, в общем-то. Но профессия учителя подходит далеко не всем, к сожалению. Я не знаю, подойдёт ли тебе, — как будто виновато пожимает плечами. — Да, я понимаю это. Людей любить надо, — фыркает, — но у меня это вроде бы есть. — Уже полпобеды. А если бы ты пошёл в педагогику, на кого? — Господи, какие сложные вопросы вы задаёте… Что-то гуманитарное. Как вы, может быть. Или обществознание и историю. Или английский. Кошмар. — Да-а, дела, — смеётся. — Преподавать — это интересно, чтобы ты ни думал, кстати. Обучать кого-то новым знаниям… Честно, я прям тащусь от этого. — Ого. Блин, прикольно. Я задумаюсь над этим ещё серьёзней, спасибо, — задумывается, а потом продолжает: — Вообще прикол эта ваша педагогика, конечно. Зарплаты не очень, а работы дох… фига. — Да-да, есть такое. Но если тебе нравится это, то, в принципе, терпимо, — медленно проговаривает Арсений. — М. Я подумаю над этим, спасибо! — искренне улыбается. — Супер. Помощь моя нужна где-то ещё… с чем-либо?.. — запинается. — Нет, я думаю. Спасибо. Хотя, — Антон замолкает, а потом внезапно спрашивает: — Арсений Сергеевич, Эмир Кашоков. Что вы думаете о нём? Учителя говорят что-то о нём? — Кашоков? Нет. Учителя не говорят вроде. Ты про его поведение? — Да. Нас это, ну, настораживает немного. А что вы об этом думаете? — Не знаю. Может, он сам по себе стеснительный и такой, м, меланхоличный? — спрашивает с робкой надеждой. — Нет, — фыркает — в прошлом году он на урок в трусах пришёл. Зимой. Спор мне проиграл, — смеётся. — Да и сам по себе рисковый парень такой, весёлый. Был. Сейчас что-то уже не сильно. — Оу. Блин. Тогда это странно. Сейчас он больше похож на мертвеца временами, не дай бог, конечно. — Да. На тень самого себя. В двери врезается, хрипит постоянно, то грустит, то отрывается с кем-то. Я не знаю, что об этом думать. Мы так надеемся, что он не подсел на что-то… Глаза Арсения округляются. — А может? — Не знаю. Но вообще, были у нас уже случаи, — выдыхает парень. — Что? — глухо спрашивает учитель. — Ну да. Когда я перешёл в десятый, парень из восьмого погиб от передоза, и одиннадцатиклассник потом подсел. Это знали почти все, но никто ничего не сделал. Кое-как написал экзамены и свалил. Сейчас о нём никакой информации, а обещал ведь писать нам… — вздыхает с еле заметной тоской парень. — Ну, и ещё зависимые были. Травку, что ли, употребляли или что-то такое… Девятиклассник тоже в том году начал употреблять что-то, потом вылечился быстро. Щас норм с ним всё. Наверняка ещё такие случаи были, вряд ли наша школа чем-то отличается от остальных в этом плане. Арсений бледнеет. Кажется, он даже не дышит. Замирает, уставившись в пол, и даже не моргает. Внезапно его глаза наливаются едва заметными слезами, но он быстро смахивает и снова улыбается, как ни в чём не бывало. Антон в это время внимательно следит за учителем, и немного волнуется. Слишком печально тот реагирует на такие факты про незнакомых ему людей. — Арсений Сергеевич… Всё в порядке? — Да. Да конечно, извини. Не переношу зависимых, это личное, — отмахивается. — А… Ладно, — недоверчиво. — Если Эмир тоже, то это очень-очень плохо. Это пиздец. Извини. — Ничего страшного, я согласен с вами. Они молчат. Арсений хрустит пальцами и смотрит в одну точку, не обращая внимания на Антона. А тот смотрит на него, и сердце у парня бьётся быстро-быстро. — Ну ладно, я пойду тогда, — медленно проговаривает Шастун. — Точно всё в порядке? — Да-да, спасибо. Пока! — слабо улыбается в ответ учитель. Антон берёт сумку, подходит к зеркалу, поправляет волосы и рубашку и выходит. В школе тихо и светло. Сейчас он поест, потом с парнями они поиграют, он, может, даже почитает… И тут его припирают к стенке. Кто-то агрессивно дышит ему в ухо и рукой тянет за тонкую ткань тёмной рубашки. — Вы обо мне говорили? Эмир. Чёрт, на него смотреть страшно. Глаза красные, зрачки огромные, сам он тяжело дышит. Волосы растрёпаны, а исхудавшее тело дрожит. — Что? Эмир? Что случилось? — Вы обо мне говорили? С ним, — презрительно кивает на дверь кабинета литературы. — Нет. Почему ты так думаешь? Сердце бешено стучит где-то в районе лодыжки. Нужно сохранять спокойствие. Он не адекватен, он наркоман, он всё равно ничего не поймёт. Но как Антону выбраться из его, сука, мёртвой хватки? Ещё чуть-чуть, и Шаст попросту задохнётся, и сохранять спокойствие будет очень трудно. — Я всё слышал! — взрывается парень и ещё сильнее сдавливает парню шею. Там точно синяки останутся. — Эмир… Послушай, кх-кх, пожалуйста… Отпусти меня. М-мы не обсужд-дали ничего плохого, а я сейчас задохнусь. Эмир, пожалуйста. Кашоков с такими же безумными глазами немного расслабляет хватку. Окей, что-то он соображает. Может, получится вразумить его? А, нет. Шестерёнки в голове крутятся слишком медленно, он не знает, он ни черта не знает, как общаться с таким человеком. Что же, что же делать? Паника в груди Антона растет в геометрической прогрессии. — Эмир.…Как ты себя чувствуешь? Ничего лучше ты не спросить не придумал. — Ужасно, — буркает. — Почему… почему ужасно? — Тебе какое дело, а? Столько времени дела не было, а сейчас интересно? Ага. Что-то становится понятнее, хоть и обвинение совершенно не справедливое. Ему было дело. Было. Сейчас не особо. — Почему ты так думаешь? — он смотрит прямо в глаза однокласснику. — Чё ты заладил со своим почему? Завали ебало блять, Шастун! — взрывается криком. Страх. Страх сковывает тело парня. По спине Антона пробегают мурашки. Если Эмир потеряет контроль, он Шаста на раз-два прикончит. И всё. Антон быстро осматривается по сторонам, но коридор пуст. Никого, кроме Эмира и Шаста тут нет. Как назло никто даже не прогуливает седьмой урок, все разбежались либо по кабинетам, либо в общагу. — Х-хорошо, извини… — В задницу засунь себе свои извинения! О чём вы говорили с Поповым? — перебивает его Кашоков, налитыми глазами смотря прямо в глаза Антону. Глаза у него пустые. Пустые и такие пропащие, что кажется невозможным. Нельзя так измениться за такой короткий срок. Нельзя. — Какая разница? Не о тебе, тебе послышалось, — как можно спокойнее произносит Шастун. Очень трудно, знаете ли, сохранять спокойствие, если тебя грозятся придушить. — Это мне послышалось? Охуел? Эмир звереет на глазах. Он со всей дури толкает Антона спиной о стену, и парень ударяется хрупкими лопатками о бетон, болезненно вскрикивая. У него в глазах темнеет. Голова начинает гудеть, а из груди вырывается выдох. Парень чувствует, что воздуха не хватает. Кашоков ещё сильнее смыкает пальцы на его шее. В глазах пляшут звёздочки, а макушка отдает болью от сильного удара. Тело Шаста начало дрожать. От страха и от боли. Откуда у такого дрыща столько силы? Внезапно дверь кабинета литературы распахивается, и оттуда вылетает обеспокоенный громким стуком об стену Арсений. Мужчина быстро ориентируется в происходящем. Он не останавливается, вопя: «Что здесь происходит?», а быстро хватает Эмира за шкирку, как пса дворового, и отталкивает в сторону. Тот теряет ориентацию в пространстве и пытается нащупать стену, чтобы ухватиться. Попов тем временем, осматривает Антона на предмет сильных повреждений. На лице ничего нет, только налившиеся слёзы в уголках глаз, а вот на шее красные следы от пальцев. Из-за этого лицо учителя бледнеет, потом краснеет, он тяжело сгладывает, на автомате поворачивается к Кашокову и со всей дури бьёт ему в глаз.* * *
— Антон, точно всё в порядке? Шея не болит? — взволнованно осматривает парня Арсений. — Да. Точно, — в сотый раз отвечает ему Шастун. Он слабо улыбается и сидит на своей кровати в крепких объятиях Оксаны, которая всё никак не хочет его отпускать. — А… вы? Нам с вами надо к Павлу Алексеевичу? Вам будет выговор? — Я не знаю, Антош. Я к нему сейчас схожу, надеюсь, ты не будешь нужен… Я пойду тогда? Я зайду ещё к вам, — кидает невыносимо печальный взгляд и быстро уходит. Ты жалкий, Попов, жалкий и трусливый. Несчастный Арсений до сих пор дрожит. Не было бы учеников, он бы давно бы ревел взахлёб, не стесняясь в выражениях и криках. Он. Ударил. Ученика. Его. Ученик. Душил. Другого. А ещё, один из них — наркоман. Мерзкий осадок в груди хочется вытащить щипцами. Чтобы было больно. Но хотя бы не так противно. Выкрести, выцарапать, но убрать. Мозг Попова ещё не способен пережить столько информации. Она ужасна и до того отвратительна, что хочется блевать. А ещё напоминает об Артёме. Тёмка… Арсений тихо всхлипывает и подавляет в себе желание разреветься. Нужно хотя бы дойти до Паши. Он взрослый человек и способен держать свои эмоции под контролем. Или был способен. Уже двенадцать лет прошло! Двенадцать! А ты так и не смог отпустить его. До сих пор трясёшься от любых упоминаний наркоты. Слабак. По телу проходит озноб. Внутри что-то сжимается и бьётся со всей силы, заставляя идти ещё быстрее. На него странно смотрят проходящие мимо ученики, кто-то его даже окрикивает, но Арсу настолько не до этого, что ему плевать, кому он там сейчас понадобился. Он быстро отмахивается от них, как от мух, и проходит. Дёрганой походкой добегает до кабинета Добровольского и распахивает дверь. За огромным столом с бегающими глазами сидит Павел. Когда он замечает, в каком состоянии его друг, то шлёт нахуй все объяснительные беседы. Добровольский закрывает дверь на замок и подходит к дрожащему Арсению. У того глаза щиплет, к горлу подступает горечь, а к глазам слёзы. Не в силах сдержать порывы он плачет. По-настоящему, как маленький ребенок. Тихо всхлипывая и заливая лицо слезами. — Тш-ш, — Паша садится на диван, тянет Арса за собой и обнимает, поглаживая по холодной спине. Мужчина с его немалым ростом скукоживается в руках у друга и всё ещё дрожит, словно брошенный в дождь котёнок. Он плачет почти бесшумно, уткнувшись лицом Паше в грудь, но совсем скоро его плач превращается в настоящую истерику. Арсения разрывает на части его прошлое и собственный поступок. Это давит на диафрагму и рёбра, заставляя мужчину задыхаться. Реветь и задыхаться, слушая всякий успокаивающий бред на ухо. — Т-Тёмка… Я вспомнил его. Он же тоже. Он погиб от пер-редоза, Паша! И т-тут снова …опять наркоманы. Блять я не могу! — кричит и вновь захлёбывается в слезах. Добровольский нежно поглаживает его по плечам, волосам, спине, ошарашенно вспоминая, кто такой Тёмка. Блять. Это его старший брат. Проклятье. Паша ещё сильнее прижимает к себе Арсения, тот жмётся как ребёнок, утыкается в острое плечо и не может перестать плакать, едва останавливаясь, чтобы дышать. Ему и не надо останавливаться. Пускай проживёт эмоции. Павел корит себя. Он совершенно не силён в поддержке. От мыслей, что он не знает, как помочь другу, уши закладывает. Достаточно ли просто объятий и «всё будет хорошо» на ухо? — Я ударил его. Я ударил его, ты понимаешь? Своего уч-ченика! — воет. — Да, я понимаю. И не виню тебя за это. Он заслужил, понимаешь? Спорный момент. Добровольский против любого физического насилия, но тут он хотя бы действительно понимает Арсения и не будет ругать его. Да и как тут ругать, он сам себя достаточно накажет. Попов заламывает себе руки, хватает за волосы и горько плачет. Он не контролирует себя. — Эй, эй, Арс… Арс прекрати, — в панике проговаривает Паша. Он хватает руки друга, осторожно отделяет от волос и берёт его ладони в свои. Добровольский пальцами аккуратно поглаживает трясущиеся пальцы Арса. — Я так и не с-смогу отпустить его. Я взрослый мужик, Паша, весь такой дохуя хладнокровный и самовлюблённый, а на деле просто слабак… — выдыхает и вновь хочет ухватиться за что-то на своём теле, чтобы причинить себе физическую боль. Но крепкие пальцы друга не дают ему это сделать. Арсений даже не может вырвать из его хватки. Что за тяга к самоповреждению? — Ты не слабак, Арс. Ты очень-очень сильный, если смог пережить эту трагедию. Конечно, она оставила отпечаток на твоей душе. И это нормально, понимаешь? Абсолютно. Ты имеешь на это право… Попов воет. — Не имею. Я должен быть сильны-ым, х-хладнокровным… — Кому должен? — Я п-папе пообещал… — замолкает, сглатывает и продолжает: — Что никто не увидит мою бо-оль, — рыдает. — Что я буду к-как он. И я нарушил это. Какой я сын теперь? Я же не сильный совершенно, я слабак, трус, ничтожество. Ребёнок, жаждущий внимания и признания. И м-моя маска противного равнодушия… она затрещала по швам нахуй от одного упоминания з-зависимых, — и вновь плачет. — Я же только на людях таким был, актёр блять. Ты же видел все мои линейки с миш-шками… Паша оцепенел. Его друг так переживает из-за такого… глупого, со стороны отца, обещания. Это невыносимо. И ведь трудно будет вбить ему в голову, что так быть вообще не должно. Что он имеет право на выражение своей боли и поиска человеческой поддержки. Это блять совершенно естественно. — Ты замечательный сын. И всегда им был, понимаешь? Твой отец любит тебя, потому что ты его ребёнок… маленький и умный ребёнок. А не за то, что ты надел маску хладнокровия и ходишь довольный. Арсюш… Через какое-то время Добровольский вновь шепчет: — Просто дыши, ладно? Тебе нужно дышать, чтобы стало легче, хорошо? Давай. Вдох. Выдох. Вдо-ох. Ты отлично справляешь. Дыши. Арсений повторяет за другом, пытаясь ровно дышать. Как мантру повторяет себе в голову, что надо успокоиться. В какой-то момент Арс понимает, что не может больше плакать. Всё. Кончились слёзы. — Па-аша. Прости меня. Всё его тело вместе с голосом по-прежнему дрожит. Волосы растрёпаны, на запястьях следы от Пашиных рук, а ярко-голубые глаза как будто бы потускнели за эти двадцать минут. — Не извиняйся. Поговорим? — Д-давай. — Тебе легче-то стало?.. — Ну… да. Слёзы кончились, — усмехается. — Ясно… Что за обещание твоему отцу? Расскажешь поподробнее? Ты хоть понимаешь, как жутко это прозвучало? — Наверно. Ну, когда погиб Тёмка, мне было двенадцать. Потом через полгода мама т-тоже. Она не выдержала его смерти. Мы с папой за четыре месяца побывали на похоронах двух членов нашей семьи. Блять, я так скучаю… — О господи… — перебивает друг, ошарашенно смотря на Арсения. — Бля, я помню, ты рассказывал ещё, когда в школе были, мельком как-то что-то. Это пиздец. — Да, — слабо улыбается. — После этого мы с папой стали много-много говорить. О душевном, о боли, обо всём. Мы буквально остались с ним вдвоём. Но всю эту боль он запрещал выносить из квартиры. Типа, на улице ты должен быть непроницаем, не должен плакать и ходить грустить. Мол, людям это неинтересно. Он дал мне выбор — маска равнодушия или маска вечного клоуна. Я выбрал первое, — хриплым голосом проговаривает, вновь погружаясь в воспоминания. — Блять, — Паша не может это переварить. В какой-то степени его отец прав — чужим людям на твои печали похуй, но делать из двенадцатилетнего ребёнка равнодушную куклу, что плачет по ночам? Так по-взрослому. — Ну, он не то чтобы так и сказал, там вроде даже было жёстче и текст длиннее, но я не помню… — Это сути не меняет. Это так ужасно, Арс, — он крепко-крепко обнимает Попова, отчаянно желая забрать хотя бы капельку его боли. — Да, наверно, — усмехается, греясь в нужных объятиях. — Так и жили до моего выпуска из школы. Говорили по вечерам, порой, с бутылкой вина, а на утро два каменных лица. Со временем эти разговоры прекратились, мы распустили свои маски равнодушия друг на друга, и сейчас вот почти не общаемся… Блять. — Может, позвонишь ему сегодня? Просто поговорите. — Я… я не знаю. Я подумаю. Молчание. Но это не неловкое молчание, когда людям нечего сказать друг другу, а другое. Необходимое в эту секунду, уютное и успокоительное. Арсений собирает мысли в порядок, пытаясь ухватиться за что-то, о чём он хочет спросить друга, а Паша крепко обнимает его, ни о чём не думая. — А, вспомнил. Расскажи про нариков в твоей школе, — морщится. — Чё за хуйня вообще? — Уверен? — Да. Пожалуйста. Арс соберёт себя по кусочкам, уже почти собрал, но почем-то, ему жизненно необходимо услышать про них. — А есть алкоголь? — М-м, был где-то, — Добровольский аккуратно отстраняется от друга и идёт к шкафу. — Вино красное, норм? — Да-да, налей мне бокал. Полный. Паша наливает два бокала и садится к Арсу. — Да тут и рассказывать-то нечего особо, — отхлёбывает и медленно начинает: — В том году, в октябре, погиб восьмиклассник. Как выяснилось — от передоза. В его крови нашли такую дичь, что пиздец. Очень поздно я узнал про ещё зависимых. Я не замечал их, не то чтобы они сильно странно выглядели. Одиннадцатиклассник был. Миша. Чудесный парень! В мед собирался, но не вытянул биологию. Экзамены кое-как сдал и свалил. Я узнал, естественно, случайно, друзья его обсуждали. Ещё были девятиклассники, ещё восьмиклассники… Но они все живы и вроде здоровы. Вылечились. Вроде. Откуда они брали всю эту дрянь, вот это я очень хочу выяснить. Не сами же готовили. Арсений всё это время сидел, прижимая ладонь ко рту. Четырнадцатилетние подростки, пятнадцатилетние… Блять это невыносимо. Он разом выпивает полбокала. — Я в ахуе. Шастун тоже самое мне рассказал. Я просто… блять. Я так ненавижу зависимых, ты бы знал. — Я понимаю. Стоп, Шастун? Ты на эту тему с ним говорил? — Нет. Ну, не совсем. Мы немного поболтали об экзаменах, куда он хочет поступать, а потом он спросил про Кашокова, — кривится. — Ну, и вот докатились. Мы оба надеялись, что он не подсел, и он рассказал мне что, ну, вот, были случаи, всё возможно. — Пиздец. Эмир, он тоже замечательный сам по себе-то — умный, заводила компаний, активистом был. А сейчас блять… — Угу. Это так печально, что подростки находят успокоение в травке. Я не могу, чёрт! — ставит пустой бокал на столик около дивана и трёт глаза. — Да. Да и не травка это походу. Тут чё то посильнее, и это прям пугает. Арс округляет глаза. — Господи. Дай мне бутылку с вином, у меня тут кончилось. Паша быстро встаёт и протягивает тому бутылку. У него самого в бокале ещё есть. — Откуда они берут всё это?! Кто такой ублюдок, что продаёт им? — Я не знаю, Арс. Но так же сильно хочу. Это очень сильно в моих интересах… — Угу. Давай к Кашокову сходим? Может, он расскажет что-нибудь… — Вряд ли. Но сходим обязательно. Я у него ещё не был, но как директор побывать просто обязан. Чё делать-то с ним? — Я за исключение. — Это самый оптимальный вариант, да, но ему ведь помощь нужна. Нарколога, может, вызвать? Или тупо отвести в нарколожку? — А родители? — Матери у него нет, а отец забыл про него. Тусит где-то по пляжам, никогда ему не звонил. Не думаю, что ему будет дело. Но я постараюсь найти его номер и позвонить… Долг, как-никак. — Да. Пошли к нему сейчас. — Ты выпил. — И что? Я же совсем чуть, от меня максимум пахнет. — Нет. Прости, но ты на эмоциях ещё и под алкоголем. Пойдём завтра, либо вечером, если пить не будешь. — Бля, вот ты дотошный. Ладно. Арсений уже полностью успокоился, и понять, что у него был срыв, можно только по помятому виду. Сидит, прибухивает по чуть-чуть и порой уходит в воспоминания. Он постоянно гнал Артёма из своей головы, не желая вспоминать о нём, о маме. Потому что знает, какой это жёсткий триггер для него. Сегодня так и случилось. Антон только упомянул о зависимых подростках, и Арс утонул в неприятных воспоминаниях. Чуть позже Добровольский пошёл искать номер отца Эмира. Кое-как он нашёл дело Кашокова, в котором был указан номер. — Добрый день. Сергей Алексеевич? — Да, — хрипло говорят в трубку. — Кто это? Паша ставит звонок на громкую связь. — Вас беспокоит Павел Алексеевич, директор школы, в которой учится Эмир. Вам удобно разговаривать? — Ну, допустим да. Чё случилось? — Дело в том, что, как недавно выяснилось, Эмир начал употреблять. Мы не знаем, где он берёт наркотики, но это перешло все грани. Мальчик очень сильно изменился. — Что? — собеседник разразился хохотом. — Прико-ол. И чё вы от меня хотите? — Стоит вопрос о его исключении. Его надо класть в наркологическую клинику. Для этого нужно в суд. — И? — Вы, как представитель несовершеннолетнего понадобитесь. — Не смогу. Могу деньги скинуть, а остальное без меня. — Сергей Алексеевич, он ваш сын. Ему помощь и ваша поддержка. — Мне срать. Напишите, сколько скинуть, до свиданья. И отключился. Паша расстроенно переглядывается с поникшим Арсением. — Я же говорил, — пожимает плечами. — Ну, хоть денег скинет… Блять меня убивает его равнодушие. — Это пиздец, — охрипшим голосом проговаривает Попов. — Так халатно к ребёнку… Его семнадцатилетний сын — наркоман! А ему срать. Уёбок. — Да, к сожалению. Огорошенные безразличием Сергея друзья молчали, обдумывая ситуацию. Паша думал, какая волокита с бумагами и всем остальным начнётся; что противные журналисты могут узнать, и всё — пиздец. Какие же подростки глупые… До вечера друзья общались обо всём остальном. Немного поговорили про тех подростков, но быстро ушли с противной темы; о школе, о друзьях, об учениках, и просто — о жизни. Арсений действительно оставил бутылку, заглушив в себе желание набухаться. Это позже. Скоро конец четверти, вот там он и напьётся в хлам. И будет хорошо. А пока что надо потерпеть. Надо быть примером для учеников, он же учитель. — Всё, в принципе, от нас не пахнет, пирожные из столовки весь запах забрали, — фыркает Паша. — Я сейчас Настеньке напишу, спрошу, как там этот. Секунду.Паша. 20:34 Как он?
Настя медсестра. 20:35 Сойдёт. Гематому я ему обработала, хорошо его приложили, конечно. Мальчик проспал весь день, сейчас в телефоне сидит.Паша. 20:37 Мы с Арсением придём сейчас. Поговорить бы.
Настя медсестра. 20:37 С Поповым-то? Ок. Эмир в состоянии слушать ваши претензии. Прежде чем пойти, Арс быстро сбегал в свою комнату, чтобы переодеться. Он весь день просидел в своей бежевой рубашке и в штанах, одежда изрядно помялась и выглядела ужасно. Паша сменил рубашку в своём кабинете. Возле медкабинета у Арсения начинает дёргаться глаз. Добровольский останавливается, заметив, как волнуется друг, обнимает его и встряхивает за плечи. — Всё будет хорошо. Он просто ученик и ничего нам не сделает. Я сам с ним сделаю всё, что захочешь. Попов ничего не отвечает, только улыбается. — Привет, Насть. — О, привет, — девушка отрывается от бумаг и тепло улыбается мужчинам. — Вон там лежит герой сегодняшнего дня. Добровольский включает запись диктофона на своём телефоне, как они с Арсом договорились, и кладёт его в карман. Эмир лежит во второй комнате медкабинета за закрытой дверью. Услышав шаги, он даже не дёргается, поднимает глаза на Арсения и Пашу и снова утыкается в телефон. — Кашоков! Поздоровался хотя бы. — Здравствуйте, Арсений Сергеевич. Здравствуйте, Павел Алексеевич, — нарочито медленно, протягивая все гласные, проговаривает подросток. — Что за паясничество? Телефон убрал, быстро! — Павла начинает очень сильно раздражать этот ребёнок. Кашоков также медленно откладывает гаджет на постель и безразличным взглядом смотрит на мужчин. — Эмир, что произошло,? Ты расскажешь нам? — уже мягче спрашивает директор. — Ничего не произошло. С чего вы взяли? — Почему ты напал на Антона? — Не нападал я на него. Больно он мне нужен, — фыркает. — Мы просто поговорили. — Ты прижал его к стене, держа за шею. А потом кинул об стену! Это называется «просто поговорили»? — как можно спокойнее проговорил Арсений. — Да. А потом вы, Арсений Сергеевич, ударили меня, — Эмир улыбается. Нагло и развязно. — Признаю. Моя вина. Кстати, извини. — Извиняю, — фыркает. — Ты был под кайфом? — Может быть. — А вот сейчас поговорим, — резко отвечает Паша и садится на постель. — Какого чёрта, ты, семнадцатилетний подросток позволяешь себе употреблять в стенах школы? И вообще употреблять. Ты не понимаешь, что может случиться из-за этого? Под какой удар ты подставляешь меня, Эльвиру Викторовну, всех своих одноклассников и друзей? И, в первую очередь, ты подставляешь своё здоровье, Эмир. Это очень-очень опасно. Ты не понимаешь? — Нет. Нормально всё, вы чё? — Это мы чё? — проговаривает Арсений, выделяя последнее слово. — Это ты чё? Что за дела, Кашоков? Эмир ничего не говорит. — Скажи, пожалуйста, где ты брал дурь? — Мне её давали. — Кто? — Не скажу. Вы все этого человека прекрасно знаете, вот удар-то вам будет, — нагло ржёт над лицами Арсения и Паши. Вы все этого человека прекрасно знаете. Это фраза ударяет мужчинам в голову, она набатом отдаётся в их голове, заставляя испугано смотреть на подростка. — Мы знаем? — хрипло проговаривает директор. — Это учитель? — Не знаю, — фыркает. — Но я не собираюсь его сдавать. — Его? Эмир пожимает плечами. — Какого хрена, Эмир? — взрывается Добровольский. Он тяжело дышит, не моргая, смотрит на подростка и очень сильно злится. Что этот ребёнок себе позволяет? Глупое, пышное и пустое создание. Он думает, что умнее всех? Кашоков истерически смеётся. Мужчины растерянно переглядываются. — Эмир, — так мягко, как только способен, начинает Арсений. — Тебе необходимо лечение… — Нет, — резко перебивает его подросток. — Мы тебя не спрашиваем. Оно нужно тебе, и всё. — Нет! — орёт. — Я здоров, как вы не понимаете? — Эмир, пожалуйста. Конечно, ты здоров, но у тебя проблемы, которые ты сам, или мы с Арсением Сергеевичем решить не сможем, — вкрадчиво объясняет Паша. — Нет у меня проблем! Они у вас, если вы считаете меня больным! — Арсений, пошли отсюда. Он не способен на конструктивный диалог, он всего лишь ребёнок, — резко решает директор. — Пойдёмте, Павел Алексеевич. — Я очень, очень разочарован в тебе, Эмир, — мужчины уходят. — Я не ребёнок! И нет у меня проблем! — кричит им в след подросток, но натыкается на холодные взгляды. В главной комнате на них печально смотрит Настя. — Вы всё слышали? — Да. Это так печально… Ребёнок же совсем. — Угу. Закрой дверь на ночь и снотворное дай, что ли. Или успокоительное. — Посмотрю по его состоянию. — Мы пойдём. Пока. — До свиданья, — улыбается им в след и снова утыкается в бумаги. Выйдя из кабинета, мужчины одновременно громко выдыхают, снимая напряжение, скопившееся у них внутри. Добровольский прижимается к холодной стенке, пытаясь отдышаться и успокоится. Арсений утыкается в пол, не моргая. — У меня слов не хватает, Арс. Хамло малолетнее. У меня в голове не укладывается. — Да, — хрипло проговаривает. — Сто процентов у него в прошлом дико слезливая история, которая подвела его к наркотикам и всё такое, но сука… Я не могу адекватно его оценивать. У меня в голове труп брата. — Пиздец. — Пиздец. Пойдём? — Я есть хочу, может, в столовую? — Не, прости. Иди один, у меня кусок в горло не лезет. — Точно? Справишься? — Да-да, мне же не семь. Подумаю, покурю. Может, смогу поспать. — Хорошо. Звони если что, приду в любой момент. Арсений тепло улыбается. — Спасибо тебе. За всё. — Да не за что. Пока! — Пока. На пути к своей комнате Арс не думает ни о чём. Все сегодняшние потрясения он уже по сто раз перекрутил в голове. Так хочется покурить… Но у своей комнаты его поджидает сюрприз. Антон Шастун стоит, подпирая стенку и листая что-то в телефоне, очевидно, поджидая его. — О, Арсений Сергеевич, здравствуйте! Я тут к вам пришёл, можно? — Привет. Проходи. Не то, чтобы у Арсения было желание о чём-то разговаривать с учеником, но в душе бегало любопытство. — Я поблагодарить вас хочу. Нормально. Вы же буквально спасли меня от этого безумца. Спасибо вам огромное. — Пожалуйста, — проговаривает Арсений. — Как друзья отреагировали? — Они в шоке. Весь день сидим вшестером, Оксана с Ирой кое-как отпустили меня к вам. Провалялся целый день в их объятиях. — Хах. Как мило, — улыбается. — Как чувствуешь себя? — Хорошо. Ничего не болит, всё чудесно. Вы-то как? — Я тоже неплохо. Насколько это возможно. — А… Эмир? — Он в медпункте. Ходили с Паш… Павлом Алексеевичем к нему. Ничего не смог сказать, хамил и смеялся. Кошмар просто. — О. Блин. Фу. А что с ним будет? — В нарколожку бы его. И мы отправим его туда! — проговорил так, как будто убеждает в этом сам себя. — Ему надо вылечиться, у него ж вся жизнь впереди… — Да, есть такое. Угробил сам себя, блин. — Что среди учеников говорят? — Разное. То, что Эмир подсел, обсуждается весь день, а про то, что вы ударили его, вроде нет… Но я не уверен. — Фух. Хотя бы так. А морально… ты как после этого? Вы же дружили. — Это печально всё, но особой тоски я не ощущаю. Типа, мы давно нормально не общались, больше полугода. И как-то… ну есть и есть, надеюсь, избавится от зависимости. Всё, — пожимает плечами. — О. даже так. Но это даже к лучшему, наверное, если бы ты метался в истерике, тебе бы лучше не стало. — Угу. — Я так испугался… когда увидел, что он душит тебя… просто ужас. — Мило. Спасибо! Если бы не вы, он бы придушил меня, — тепло улыбается. У Арсения разливается в груди тепло. Он не знает, что это за чувство, но отмечает, что хочет видеть счастливую улыбку парня чаще. — Ну, я пойду наверно. Спасибо ещё раз. — Не за что. Спокойной ночи, Антош, — приподнимает уголки губ. Антон кидает ему добрый взгляд в ответ и уходит. Всю ночь Арсений курит. Курит, рефлексирует, фотографирует ночное небо и пишет в дневник. Он исписывает несколько страниц своими воспоминаниями, мыслями о сегодняшнем дне и делится бесконечной тоской по маме и Артёму. Арс очень сильно их