«Наверно, это правда, что вначале было слово. Но есть ли разница, когда в нём толку никакого?» АнимациЯ — Спички</i>
* * *
У Антона дёргается глаз. Ему очень больно. Кожа в некоторых местах почернела, повсюду отходит и гниёт. О чувствительности не может идти и речи, Шаст тыкает пальцами кожу щёки, нос, ладони, ноги и не чувствует ничего. Повсюду пузыри с кровью, в отличие от прозрачных пузырей Арсения Сергеевича. Утешение так себе, учитывая, что лопать их нельзя. При каждом взгляде на это начинает трясти, а груди появляется огромный комок, не дающий дышать, что-то противное, склизкое и ноющее. Хочется вырвать вкупе со всеми этими пузырями. Ногти на руках и ногах отваливаются, выглядит чертовски жутко. И в целом, весь его вид — слабый, бледный, тощий и несчастный — выглядит жалко. Антон никогда особо не стеснялся своей внешности, но в последние дни ему тяжело выходить в свет, со всем этим ужасом на его худом теле. Даже если ты укутаешься в одежду, комфорта не будет, в стационаре отличное отопление. Безусловно, это — больница, тут нечего и некого стесняться, все пациенты в похожем положении, у всех свои боли, но больше всего Шаст стесняется перед самим собой. И ещё немного перед Арсением Сергеевичем. Он никогда не был настолько уродливым. За окном неприлично ярко для ноября светит холодное солнце, от света которого болят измученные глаза. Сама погода до чёртиков противная парню — грязный снег, холод, прочно стоявший в воздухе, и жуткое ослепительное солнце. Если взять во внимание, что всё это он наблюдает во дворе больницы с небольшого балкона, то становится совсем тоскливо. На саму улицу за пару дней пребывания его не пускали, но у Шаста в принципе нет желания возвращаться на мороз. Пускай и в должной одежде, пускай и с врачом, с мобильником. Слишком свежи воспоминания. Все три ночи, что он здесь спал, ему снился сон, что неудивительно — о том, как с Арсением Сергеевичем они не выходят из заснеженного леса. Что остаются там, на милость погоды. Каждую ночь он просыпается в поту, до ужаса напуганный одним и тем же сюжетом. Антон оглядывается. Около кровати спит Эд. Лучшему другу недолго пришлось уговаривать Павла Алексеевича и лечащего врача Шастуна — Егора Николаевича — бывать здесь чаще, чем разрешено на бумагах. У Шастуна палата одноместная, частная, посмотрел бы он на врача, если бы тот не разрешил платному пациенту приводить гостей. Своеобразным бонусом к положению к положению Эда стал тот факт, что ходить Антону больно — нужна чья-либо поддержка. За удобную палату, к слову, надо выдавить из себя «спасибо» матери, что Шаст и сделал, быстро бросив трубку. Узнав от директора школы, что Антон заболел, не поинтересовавшись подробностями, она скинула денег на платную палату и лекарства, кинула в трубку что-то вроде «выздоравливай, зайка» пустым голосом и отключилась. Ощущений после её реплики никаких, ему плевать. Естественно она не приедет, делать ей больше ничего, однако Антону не нужно ни её присутствие, ни, упаси боже, её забота. Папа его трагически погиб в пожаре торгового центра, когда парню было пять лет, и с тех пор его мать тянула уже избалованную отцом малолетку Шаста и себя саму в чужом для неё Воронеже. Из-за огромного количества работы и забот, дельного воспитания у Антона не было. Да и саму мамы в своём детстве он не помнит. Маленький Антоша сильно обижался, горько плакал в подушку, пока ему не стало плевать. Он нашёл выгоду в том, чтобы вытирать слёзы мамиными деньгами, и заниматься тем, что ему надо. Когда в его двенадцать она вспомнила про сына, из него уже вырос маленький ублюдок, умело скрывавший «ненужные» чувства. Ему не нужна была мать. Гормоны, глубоко сидевшая в сердце обида и острый язычок сделали своё дело, и в тринадцать лет его отправили в новую в округе частную школу. «Так будет лучше». — Антон? — просыпается Эд. — Я чё, отрубился? Класс. Как чувствуешь себя? Парень выныривает из неприятных мыслей и смотрит на друга. Тот весь помятый, явно уставший, но он старается ярко улыбаться, поддерживая Антона. — Да, ты уснул. У меня болит всё, ничего нового. — Может это, врача позвать? Нужно что-то? — встревоженно спрашивает, оглядывая друга беглым взглядом. — Нет пока. Всё норм. — Как скажешь. Сколько времени? — Эдик, словно слепой котёнок, его телефон всегда находится в кармане брюк. Шаст тянется к тумбочке, на которой валяется его смартфон. — Полчетвёртого. — А, тихий час. Заебись. Кушать не хочешь? — Нет, мамочка, спасибо, — фыркает Антон. — Может, поиграем во что-нибудь? О-о, пошли в бравл, Эдюня. Выграновский закатывает глаза, фыркает и, конечно же, соглашается. До ужина, что начинался в шесть вечера, Шаст, с помощью друга, ибо ходить одному тяжело из-за отмороженных ног, сходил до медсестры, чтобы принять таблетку, и вернулся обратно в уютную палату. Сама комната действительно была комфортной, насколько это возможно в больнице. Кровать посреди палаты, мягкий ковёр, балкон, стул с небольшим столиком, мягкий, слегка потрёпанный диван, который облюбовал себе Эд и, что самое важное — свой туалет с душем. В палате Антон плюхается на кровать, укрываясь пледом, а Выграновский пьёт воду, когда в дверь стучаться. — Кто? — кричит Эд, отрываясь от бутылки, к которой присосался, словно пьёт в последний раз. — Это я. Могу войти? — откликается голос Арсения Сергеевича. Шаст выгибает губы в одобряющей улыбке, и в глазах его появляются искорки. — Войдите. Попов приходил к ним вчера, во время тихого часа перебежал из соседней палаты. По его словам он умирал от скуки, а Павел Алексеевич — скотина, потому что бросил его в «такой трудный момент» (но это только между нами, мальчики, иначе он мне голову оторвёт). Так и посидели. Учитель на краю кровати, заразительно улыбаясь, Эдик на диване с фруктами, чей взгляд хитро бегал между Шастом и Поповым, и сам Антон, довольный, лежащий на мягкий подушках. После тихого часа уютной компании пришлось расстаться. — Ужин же в шесть? — говорит это неуловимое радостное нечто, со встрёпанными волосами и улыбкой до ушей. — Как дела? — врывается чудо, прихрамывая, из-за отмороженных ног, и держась за стенки. Мужчина садится на угол кровати Шаста и смотрит на учеников. — Пока не родила, — фыркает Эд. — Да, в шесть, — кивает Антон. — Здрасте. Дела так себе, ну, вы видите. А у вас? Как чувствуете себя? — Бодрячком, — говорит тот, но Шастун ему не верит. Ну, не капли не верит. Арсений на людях «бодрячком», но не более. Скрыть невероятную усталость и моральную боль Попов не сможет даже блядской сотней неискренних улыбок. Антон выгибает бровь, поддерживающе улыбается и ничего не говорит в ответ. — Я тут подумал, что же будет в школе, пока нас с Антошкой нет? — меняет тему Попов. — Я, конечно, постараюсь побыстрее вернутся, но мой вид оставляет желать лучшего, да и директорская птичка нашептала мне, что ученики шепчутся об этом. Вид мужчины действительно так себе, однако лучше, чем у Антона. Арсению действительно повезло, что у него не развилась третья степень, а ведь до неё ему оставалось совсем чуть-чуть. На открытых частях тела присутствует те же пузыри, что и у Антона, но не такие жуткие. Без крови. Взгляд Попова до ужаса пустой, глаза вечно красные, руки дрожат всё время, а на лбу залегли морщины. Это не тот мужчина из пинтереста с ярко-голубыми глазами, искренней улыбкой и невероятными луками. Это слишком уставший от всего дерьма, которое с ним произошло, молодой мужчина. Почти парень, ему всего двадцать четыре. Невероятной красоты глаза потускнели, в залёгшие мешки под глазами можно уложить все его деньги, и, по словам Арсения, всегда быстро работающая голова уже не такая шустрая. Что огромный поток мыслей и идей заменила тяжёлая боль. Но, на дикое удивление для Антона, его самого от Попова это не оттолкнуло нисколько. Шастуну, для которого внешность играет огромную роль, стало плевать, как выглядит учитель. Он всё такой же восхитительный, как и был до обморожения. Да и тот факт, что Арсений Сергеевич буквально спас его, нёс на руках до магазина, сохранил жизнь парня… Это затмевает собой любые «недостатки» в его внешности, если таковые и есть. Всё это — последствия болезни. Эти мелочные, на самом деле, изменения во внешнем виде мужчины не заметны, если знать, какой Арсений внутри. Да и внешней, природной красоты это тоже не убавило. По крайней мере, для Антона. На остальных ему плевать. Потускневшие и уставшие голубые глаза всё такие же восхитительно красивые, всё так же бегло осматривают помещение, людей лисьим прищуром. Дрожащие, покрытые пузырями руки так же до боли эстетичны и завораживающие. — Антон? Ау? Завис ты что-то, — с улыбкой, но явно обеспокоенно, обращает на него внимание учитель. Машет рукой перед глазами парня, и тот резко перестаёт фокусировать взгляд на руках Арсения. — Извините. Подвисаю, да, у меня бывает. Руки у вас красивые, такие, прям… ух, — фыркает и растягивает наглую улыбку. Этика? Не, не слышали? Шаст, ты чем думаешь? Он твой учитель, а не любовник. Однако Антон отмахивается от назойливых мыслей в голове. Захотел — сказал. Он же не соврал, так в чём проблема? А проблема в том, что теперь завис твой учитель. Молодой неопытный мужчина. Не все в этом мире той же ориентации, что и ты. Арсений буквально завис. Он выпрямляется, убирает руку от лица Шастуна и смотрит на него. Где-то на фоне хихикает Эд, не цензуря свою речь, но им обоим плевать. В голубых глазах — непонимание, страх и куча лопнувших капилляров. В зелёных — показное равнодушие, дерзкий вызов и огромная боль, где-то глубоко. Антон уставился на учителя как последний ублюдок. Взгляд его особо положительных эмоций не вызывает. Встретиться глазами с Шастуном — подобно смерти, он уверен. Парень знает, какие эмоции может вызвать в таком состоянии у простого учителя. И его это не останавливает. Шаст, низко. Отстань от учителя. Голосом, больно сильно похожим на голос Влада, шепчет ему подсознание. Разве? Что в этом плохого? Глаза Антона бегают по лицу учителя, подмечая водянистые пузыри, мелкие и не очень морщинки, какие-то покраснения, прыщи. Подмечает в сотый раз идеальный нос, родинки над бровями, трёхдневную щетину и тонкие, потрясающие губы. Мозг паникует. Ему абсолютно точно не нравится, что при взгляде на Арсения Сергеевича он чувствует. Простые какие-то чувства, однако совершенно не понятные самому Антону. Что это? Он не бесчувственный, нет. Страх, тревога, всё это присутствует. Даже больше, чем того хотелось бы. Просто при всём этом в душе сидит невероятных размеров пустота, которую надо чем-то накрыть. Которая не даёт плакать, искренне улыбаться в трезвом состоянии и полюбить. — Пойдём на ужин? — прерывает это сумасшествие Арсений. — Хорошо, — истерически улыбается Шаст и кидает взгляд на Эдика. — Шаст? Выйдем, поговорим? — Выграновский обеспокоенно смотрит на лучшего друга и кивает на балкон. — Я могу выйти, — понятливо проговаривает учитель и разворачивается. — Антон, я в столовую. — Хорошо, — вновь кивает парень. — Это чё было, а? — Эд перебирается с дивана на кровать. Оставляет угол кровати для Попова, а сам садится поближе к другу. — Я не знаю. Захотел я этого, — отмахивается. — Ну, это понятно. Захотел-сказал. Антошка у нас деловой, — аккуратно кидает шутку Эдик. — Вопрос в другом: нахуй тебе сдались его руки? Нахуй тебе Попов? Ты что, влюбился? — глаза друга пестрят всевозможными эмоциями. Он в недоумениях, он потрясён собственными выводами, и он не верит себе. Да и Шасту, не сильно верит. — Я не знаю, Эдик, — пустым голосом отвечает Антон. — Я, правда, не знаю, — медленно проговаривает каждое слово. — То, что я чувствую, порой похоже типа на влюблённость, но я не верю в это. Не потому что не хочу, а просто не верю, что такой человек как я сможет вновь полюбить. Да ещё и учитель! Ну, какие отношения? — Действительно, — выдыхает. — Я тоже тогда не понимаю. Это странно и я… — разводит руками, показывая бессилие. — Всё, что я могу, это просто выслушивать тебя, если потребуется. Может, какие-то советики, — в глазах Эда — отчаяние, потрясение и слабость, которую он не сможет скрыть от лучшего друга. — Хорошо, — Антон натягивает улыбку. В душе он действительно рад даже такой поддержке, это же, ну, Эдя. Самый крутой парень, после Шастуна, конечно. Он рад, да вот улыбаться тяжело. Антон кидает взгляд на часы — 17:56. Отлично, как раз ужин. — Ну, я пойду наверно? Есть хочу до ужаса, — Шаст улыбается уголками глаз. — Да, конечно. А я, наверно, поеду? Или мне остаться? — Останься, — искренне просит. — Сыграем во что-нибудь. Пожалуйста, — Антону это необходимо, друг рядом нужен как воздух. Если Арсений Сергеевич исполняет пока роль красивой картинки со смешными шутками и потрясающей улыбкой, то Эдик — что-то около сердца. — Да-да, конечно, — приподнимает брови. — Обязательно. Принеси чё-нить из столовки, ток? — ярко улыбается. — Без проблем. Столовая в больнице самая обычная. Белые старые столы, с такими же убого-белыми потрёпанными стульями. Толпа людей и буфетчицы, бегающие туда-сюда с тарелками. Можно не принюхиваться: в помещении от всей души пахнет перловкой. Фу. Статус платного пациента даёт кое-какие плюшки и здесь. Причём, плюшки в обоих смыслах. Можно заказать у повара что-нибудь для себя, и если это согласовано с врачом и диетой больного, то платнику спокойно приготовят. Антон с Арсением Сергеевичем этой услугой пользуются от души, всё время бегают и просят какие-нибудь вкусняшки приготовить. И сейчас: пару часов назад Шаст выпросил салат, Попов — пирожное, все довольны. Или не очень довольны, ибо неловкое молчание, повисшее между ними, до сих пор присутствует. Напряжение в воздухе можно разрезать ножницами. У учителя и ученика столик на двоих, в первый свой завтрак в стационаре они выбрали его у окна и сидят. Положение стульев друг напротив друга, и от этого ещё сложнее. Антону сложно понять, что он ощущает: ему вроде бы и неловко, однако весело. Но ему немного стыдно смотреть в глаза Арсению Сергеевичу. Его взгляд не читаем, он вроде пуст и безэмоционален, однако что-то в нём есть. Что-то сидит глубже, чем доступно простому равнодушному к нему человеку. Шасту не похуй. А ещё он не слепой. — Антон, — прерывает игру взглядов Арсений, — иногда надо соблюдать этику по отношении к учителю, тебе известно об этом? Я и так слишком много тебе позволил, — его голос холодный, неестественно холодный. — Ты видишь, к чему это привело? — сказал, словно отрезал и впился глазами в лицо ошарашенного Шастуна. Меня что, отшили? — Да, я знаю об этике. Вам неприятно? Не нравится? Вы уверены? — лучшая защита нападение или «заткнись, долбоёб, сам себя закапываешь»? — Да, да и да, — с дикой уверенностью моментально произносит учитель. Он подумать-то успел? Или сказал потому что «надо»? «Пизда», — проносится в голове у Антона, и кроме этой потрясающей шутки — ничего. Абсолютная пустота. — Понятно, — выдавливает парень и начинает жевать гарнир со всей дури. Ему обидно. Это нечестно, у них ведь столько было уже. Ночной разговор, произошедшее на дискотеке, поход этот, блядский, за сигаретами, обернувшийся болезнью. Тот поцелуй Антона, словно в бреду, это же тоже было! Пидор вы, Арсений Сергеевич. И совсем не в том смысле, в котором хотелось бы азартному Шасту. Ужин проходит в тишине, в воздухе повисло практически осязаемое чувство вины, отсутствие понимания и какой-то адекватности. И даже овощной салат, заказанный Антоном, и фруктовое пирожное Арсения ситуацию не спасают. Шастун быстро доедает свой ужин и, не глядя на учителя, уносится в палату, к Эду. Если бы Антон оглянулся, он бы увидел до невозможного печальный взгляд, обращённый к нему с маленького столика у окна. В палате его поджидает нервный Эд, который упорно делает вид, что просто листает ленту, а дрожащие руки это прикольно. — Что было за ужином? — набрасывается на хмурого Антона сразу же, как только тот захлопнул входную дверь. Шаст истерически хихикает. — Меня отшили. Этика и всё такое. Не то чтобы я предлагал ему бешеный секс в туалете больнички, но его искусственно-холодный взгляд разрезал моё и так, прошу заменить, не самое тёплое сердце очень… быстро. Мне, типа, обидно. Мне же не четырнадцать, блять, лет. Мне скоро семнадцать. Я взрослый дохуя, я же рано повзрослел, Эдик! Я ощущаю себя лет на сорок! Что за хуйня? За кого он меня считает? — если бы у Шастуна не было проблем с тем, чтобы заплакать, из его глаз полились бы слёзы. Но его глаза наполнены лишь жестокой обидой, вены на уродливых руках отчётливо просвечиваются и губы подрагивают. Пока Выграновский слушал тираду друга, шестерёнки в его голове отчаянно пытались выдать хоть какую-то дельную мысль. — Антон… Но он ведь действительно педагог, а ты ученик… — Что? — Шастун медленно поворачивает голову к другу. — Ты, блять, за кого вообще? За труса за этого? — Он не трус. Он правильно сделал. Конечно, я за тебя, ты — мой лучший друг, — аккуратно произносит Эд. — Но смотри, какая штука. На сколько бы лет ты себя ни ощущал, тебе всё ещё шестнадцать. Мне очень жаль, что ты настолько заебался, что ощущаешь себя на сорок, но ты ведь всё ещё подросток. Он взрослее, и я не говорю, что он умнее, просто ваши положения немного… разные. И у него просто другие мысли на этот счёт. Ты не можешь винить двадцатипятилетнего, или сколько ему там, мужика в том, что ваши мнения разошлись. — Почему не могу? Могу. И буду винить, — отрезает Антон, щёлкая пальцами. — А нахуй оно тебе надо, Антош? — повышает голос друг, но, сразу осознав свою ошибку, успокаивается. — Хочу, Э-эдюня! — быстро взрывается и так же быстро потухает. — Просто хочу. У нас столько всего было, и после всего этого: «Антон, иногда надо соблюдать этику по отношении к учителю, тебе известно об этом? Я и так слишком много тебе позволил», — наигранно противно передразнивает Шаст Арсения Сергеевича. — Ты влюбился в него? — резко спрашивает Эд, впивается взглядом в дурные глаза напротив и пытается понять, что друг чувствует. — Я не знаю, — так же резко отвечает Антон. — Я нихуя не знаю, — обречённость в злом голосе слышна за милю. — Это я понимаю, — осторожно говорит. — Ну, а если подумать? Что сердце твоё говорит? Ты хочешь быть с Поповым? Хочешь его? — Его хочу. Он красивый, — показное равнодушие. Эмоции Антона меняются невероятно быстро, он отчаянно не успевает следить за ними. Что это за прикол? Гормоны? — А быть с ним? — Ну… тоже да? Он прикольный. И глаза у него красивые. — Понятно, — выдыхает Выграновский и трёт руками лицо. — Не верю, что ты мог влюбиться, но если это так, то… Я чертовски рад, Антош. — Спасибо, — безэмоционально проговаривает Шастун. — Я не знаю, что с этим делать. Может я на картинку красивую повёлся? — Ну, блять, у тебя когда-нибудь было такое? Что повёлся чисто на внешность? — Нет. У меня только Влад был. Его я любил очень сильно за всё. Всю его гниль я любил, — тоска и печаль в голосе смешались в один горький коктейль на языке. — Да, я знаю. Попов не такой, как… эта мразь, — пытается успокоить. — Ну, не знаю, не знаю. И тот и другой меня отшили, — фыркает. — Дядь, да не отшивал он тебя. Просто попытался расставить эти… границы между вами. — Не вижу разницы, — хмуро говорит Антон. — Ой бля-я-ять. Тебе к Позову надо. Или к Ирке. А ещё лучше — к психотерапевту, — забота, отчаяние и раздражение смешались в голосе друга, и непонятно, чего больше. Шаст вновь фыркает. — Норм совет, пасиба. — Извини. Но я слабо понимаю, что могу тебе посоветовать. Я не такой умный. — Да что тут посоветовать-то? Просто, эм, будь рядом. Погнали в бравл? — поднимает Шаст глаза на друга. Тот приподнимает уголки губ, приобнимает Антона за плечо и соглашается. Шастун выдыхает и благодарит вселенную за Эдика. Он, это, пожалуй, одно из лучших, что есть у Антона в жизни. Уже поздно вечером, когда друг уже как полтора часа уехал в школу на такси, выскакивает сообщение. Эдик-педик. 23:07 Если чувства и есть, не отрицай их, вдруг, лучше станет.