Сказка

      Дима очнулся от назойливого жужжания. Телефон надрывался прямо в луже, видимо, уже несколько минут. Оказывается, он и сам сидел в луже. Он дотянулся до телефона и кое-как вскарабкался на сидени — машина все это время стояла с открытой дверью.       Пальцы не слушались, и ему пришлось потратить полминуты только чтобы разблокировать экран. Конечно же, куча неотвеченных вызовов ото всех, кого только можно. Кроме Сережи.       Ох, ты, черт…       Воспоминания обрушились, словно поток ледяной воды. Трясущимися руками он нажал на номер последнего звонившего абонента. Буквально через полтора гудка ему ответил Арсений.       — Димка, ну ты где? Чего не отвечаешь?       — Арс, я на парковке. Я сам не дойду, у меня походу жар.       Голову пронзила внезапная боль. Похоже, в таком состоянии лучше молчать, но сообщение он сейчас точно не наберет.       — Арс, — начал Дима, — там Серега…       — Что случилось?       — Кажется… Авария… Набери ему. Набери, ладно?       Сидеть стало тяжело, и Дима улегся на второе сидение, скрючиваясь в позе эмбриона, насколько позволяло пространство салона. Телефон он подсунул куда-то под колено.       — Дим, — послышалось из динамика, — мы сейчас придем.       Сил отвечать уже не было. Сознание заволокло ноющей болью, перед глазами мельтешили картинки, словно он на огромной скорости пролистывал галерею.       Внезапно всплыли в памяти видения, пришедшие к нему во время безсознательного состояния — он среди рыцарей, они куда-то идут, кажется, в крестовый поход. Во всяком случае, так говорил один из рыцарей. Или это был Шаст? Уж больно похож. Фу, ну и бред. Да, точно, бред, самый обычный, температурный — еще и не такое может привидеться.       Дима скукожился, стараясь согреться. Мокрые брюки отвратительно липли к телу. Хорошо бы включить печку. Он попытался дотянуться до ключа зажигания, но вдруг отчетливо понял, что не сможет этого сделать. Ну пиздец.       Мысли путались в голове. Нужно было позвонить Сереге, но он уже точно не мог вспомнить, зачем. Ах, да, он снова опаздывает. Как же он задолбал… Но почему-то именно сегодня на Матвиенко совсем не хотелось злиться.       И как они докатились до таких поганых отношений? Ведь все же было хорошо. Когда-то… Впрочем, кого он обманывает? Отношения у них не клеились с самого начала. Они начались со взаимной неприязни и ею же закончились.       Дима вдруг подумал, что немного кривит душой. Неприязнь была не взаимная, а односторонняя — с его собственной стороны. А за что он так невзлюбил Сережу, сейчас было предельно сложно ответить. Да, распиздяй, да, опаздывает постоянно, ведет себя как самодовольный еблан, круг интересов сводится к сексу и желудку, но в остальном-то парень как парень… Ну, не парень уже, конечно. С тех пор, когда они только-только познакомились, Матвиенко очень сильно изменился. По большей части, внешне, но и внутренне тоже. Раньше он был активнее, сыпал шутками и не боялся постоянно выбегать на сцену. И ведь, что самое удивительное, у него все получалось! Вот что делает уверенность в себе.       Дима вдруг понял, что он тогда завидовал ему просто ужасно. Завидовал и чисто по-актерски ревновал к его успехам. Самому себе Дима никогда не казался смешным. Он считал себя посредственностью, проигрывающей на фоне ярко оперенных коллег. Если уж скатываться до птичьих аллегорий, то Матвиенко — попугай, и это тоже невыразимо бесит. Бесит и в то же время цепляет. Бьет по воспаленным глазам флуоресцентными цветами. Серега — он как Лас-Вегас, яркий, неоновый, активный только в темное время суток. На него очень легко залипнуть и так же легко после встречи с ним остаться вообще без всего.       В висках стучало, словно в каждом из них сидело по дятлу. Или нет, это не дятлы, это проклятое цоканье копыт доносится со всех сторон. Лошади тяжело бредут в гору, таща на себе неподъемные тела крестоносцев. Запах пота, конского и человеческого,  бьет в нос. Здесь, в горах, уже не так жарко, как в предгорье. Холодный ветер пробирается под кольчугу, заставляя взмокшую кожу скукоживаться, покрываться болезненными мурашками. Его каурая лошадь мерно покачивалась под ним, нагоняя дремоту.       — Эй, Грек, не спи, — окликнул его Нормандец, поравнявшись с его лошадью. — Из седла выпадешь.       — Где мы?       — Подъезжаем к ущелью. Держи меч наготове.       — Уже послали разведчиков?       — Да. Но они пока не вернулись.       — Меня дьявольски клонит в сон, — пробормотал Грек.       — Я знаю. Расскажи что-нибудь. Расскажи, как ты попал в плен.       Он задумался. Воспоминания, капля за каплей, медленно наполняли память, словно все случившееся произошло с ним тысячу лет назад. ***       (Из воспоминаний Грека)       Мелкие барашки волн золотятся на солнце. Желто-красный флаг развивается над моей головой. Гляжу вдаль — там, в легкой голубой дымке, виднеется скалистый берег. Это Зефир, один из прибрежных городов Киликийского княжества. Его серые стены больше похожи на латинские крепости, выстроенные крестоносцами, нежели на Ромейский город. Им далеко до изящного Константинополя, до торжественных Фессалоник и моей родной лаконичной Никеи. Все здесь дышит враждебностью, даже обманчиво ласковые волны.       С тех пор, как арабы захватили большую часть Армянского царства, местные жители покинули родные земли. Но Армения не исчезла окончательно. Потомки великих Армянских царей основали Киликийское царство. Оно расположилось намного западнее и получило выход к морю, но, что самое главное, стало новым и весьма недружелюбным соседом Восточной Римской империи. С тех пор, как была основана Киликия, и длится этот конфликт. Конечно, некоторая польза от армянских соседей имеется, ведь их страна лежит между Византией и захваченными арабами землями, сдерживая таким образом натиск мусульман. Но откровенная враждебность к ромеям и симпатия к западу сводит все дипломатические усилия на нет.       Вот и теперь очередное Константинопольское посольство плывет улаживать ряд спорных вопросов. Путь морем был выбран не случайно — во-первых, так безопаснее, а во-вторых, у послов есть конкретная цель — завладеть расположением царевича, сына Киликийского царя и по совместительству правителя одного из прибрежных городов. Если все сложится успешно, то послы получат возможность для переговоров с весьма несговорчивым царем, быть может, его удастся подкупить, как знать.       Шансы на успех достаточно высоки, ведь на переговоры плывут опытные дипломаты, да и вообще свита довольно большая — слуги, писцы, лекари. Вот и я вместе с ними увязался, правда, не очень понимая, зачем. Мне хотелось попутешествовать прежде чем приняться за рутинную работу и обзавестись семьей. Остепенившись, я уже вряд ли когда-то посмотрю мир, а я в глубине души понимаю, что спокойная жизнь не для меня.       Ну а пока я в предвкушении предстоящих переговоров. Вот только столичное посольство еще не знает, что ромейские солдаты захватили в плен целый продовольственный обоз из самого Тарса, столицы Киликии, и царевичу уже об этом известно.       Наш корабль бросает якорь подальше от берега. На воду спускают лодки, в них и поплывет посольство. Наблюдаю за тем, как первыми в лодки спрыгивают гребцы. За ними — слуги. Затем наступает черед писцов, а вместе с ними и я. Последними, задрав до щиколоток длинные шелковые одежды, спускаются послы.       Слежу за равномерными взмахами весел. Берег приближается неумолимо, и от него уже откровенно несет опасностью. Эффект усиливается, когда я замечаю на вершине крепостной стены лучников. Их доспехи поблескивают на солнце, как и наконечники стрел, направленные в нашу сторону. Первой бьет тревогу арьергардная лодка. Вижу, как наш маленький охранный отряд вздергивает щиты и дает команду пригнуться. Первая стрела попадает в щит и торчит из него зловещим предзнаменованием. Эта встреча явно не будет доброй. ***       Нас куда-то ведут темными коридорами, как-будто мы крысы, а не столичное посольство. То и дело спотыкаюсь  — руки за спиной связаны. Кое-кто из наших нервно озирается, словно прикидывает, получится ли у него сбежать. Я понимаю, что не получится, поэтому даже не пытаюсь. Идти тяжело, тоннель все время поднимается вверх. И вот наконец мы оказываемся в громадном зале. Потолок резко уходит вверх, а пространство вокруг освещает тысяча факелов.       Прямо перед нами золотой трон, на котором восседает правитель. В том, что это именно он, не дает усомниться ни грозная черная борода, ни кроваво-красные царственные одежды, ни золотой лев за его спиной, хищно вздымающий свои когтистые лапы на багровом стяге.         Правитель начинает говорить. Я совсем не знаю армянский, поэтому развлекаю себя тем, что разглядываю царевича. Отмечаю про себя, что он уже не юноша, но все же еще достаточно молод. Пока он восседает на троне, мне сложно судить о его росте, но, похоже, он невысок и достаточно хорошо сложен. Слегка полноват, но в движениях его рук, повороте головы есть что-то грациозное. Так могла бы держать себя крупная кошка, раскормленная в неволе.       Разглядываю его лицо с тяжело опущенными веками. Первое впечатление — этот  человек красив своей пронзительной восточной красотой. Его смуглое лицо обрамляет аккуратная черная борода. Большие глаза смотрят томно и слегка надменно. Длинные темные волосы собраны сзади в конский хвост. Но вот его одежды… Если не считать пурпурного плаща, все краски мира сосредоточились в этих шелках. Пальцы его увиты перстнями. В ушах поблескивают алмазные серьги. А туфли на ногах… Таким могла бы позавидовать сама покойная императрица Феодора, супруга великого Юстиниана. И тут я замечаю, какие маленькие ноги вложены в эти роскошные туфли, словно они и вправду женские.       Помимо правителя в зале присутствует многочисленная свита, нарядная под стать своему хозяину. Возле трона сидит несколько молодых женщин, очень красивых и дорого одетых. Они бросают горячие взгляды на царевича. Кроме них я замечаю праздных юношей, которые развязно шатаются по залу, явно скучая и присутствуя здесь исключительно для развлечения.       Наконец, правитель переходит на греческий, и его тон стремительно меняется, становясь из сдержанного откровенно надменным. Мы — пленники, и он согласен обменять нас на киликийцев, которых держат в Константинополе. Но только лишь после того, как базилевс пришлет их в Тарс целыми и невредимыми.       — А пока, — говорит он, поднимаясь со своего места — Вы отправитесь к моему отцу в столицу Киликии.       Он подходит к нам и начинает неспешно брести вдоль выстроенного в шеренгу посольства, заглядывая каждому стоящему перед ним человеку в лицо. Его походка выдает в нем молодого, энергичного человека и действительно немного напоминает кошачью.       — Ведь именно на это вы рассчитывали  не так ли? — обращается он к главному послу, легко угадав его в самом старшем среди нас.       — Повелитель… — пытается что-то возразить ему тот.       — Отец решит, что с вами делать. Но мне понадобится заложник. Всего лишь один-единственный — на случай, если по пути в столицу с вашим отрядом что-то произойдет.       Он снова идет мимо нас. Я уверен, что он выберет кого-то из молодых послов, но он вдруг останавливается напротив меня.       — Назови свое имя и род занятий, — приказывает царевич.       Я называю.       — Так ты лекарь?       Он вдруг начинает хохотать, и смех этот кажется таким неуместным в сложившейся ситуации.       — Прекрасно. Нам как раз надо кое-что подлечить, — обращается он к своей свите, и свита разражается подобострастным хохотом.       Не понимаю, что здесь смешного. ***       Меня ведут вниз по крутым ступеням. Руки связаны за спиной, и если бы не охранник, придерживающий за веревки, я бы точно упал и катился кубарем до самого низа. На последней ступеньке я все-таки спотыкаюсь. Здесь, внизу, так сыро, что даже факел больше чадит едким дымом, чем горит. Но его света достаточно, чтобы понять, что меня привели в темницу. Я убеждаюсь в этом по металлическому лязгу засова.       Легкий толчок в спину, и я оказываюсь в камере. Молюсь только о том, чтобы я был в ней один, без соседей, живых или мертвых. Охранник милосердно развязывает мне руки и уходит, не забыв громыхнуть на прощание замком  для того, чтобы я убедился, что бежать мне отсюда некуда. Он напрасно волнуется — я и не собираюсь.       Шарю пальцами по каменным стенам и полу и натыкаюсь на что-то вроде подстилки. Валюсь на нее навзничь, тут же проваливаясь в дремоту. Впрочем, сон мой неглубок. Я то и дело просыпаюсь и беспокойно ворочаюсь с бока на бок, успевая за первый же час, проведенный в камере, промерзнуть до костей. Лучше бы меня убили. Мне, привыкшему к постоянному теплу, испытание холодом дается особенно тяжело.       Сколько я так лежу? Кажется, что проходит целая неделя, ведь сюда, в подземелье, совершенно не проникает солнечный свет. Однако спустя время я замечаю, что сквозь узкий вентиляционный колодец, прорубленный в потолке, начинают слабо пробиваться утренние лучи. Вскоре за мной приходят, ставят на ноги и, заново связав за спиной руки, заставляют куда-то идти.       За время блужданий по темным коридорам мои глаза так отвыкают от света, что, когда передо мной вдруг поднимается дверь, выводящая на улицу, я практически слепну.       Мы оказываемся на круглой арене. Сомнений нет, это колизей. У нас, в Ромее, гладиаторские бои давно сменились гонками на колесницах. Я люблю это зрелище. Мы с друзьями ходим болеть за любимую команду. Во время игрищ всегда кричим до хрипоты, срывая глотки, и знаем поименно всех участников. Но что мне уготовили на этой арене? Сомневаюсь, что это будут благородные домашние скачки.       На нижнем ярусе трибуны вижу князя вместе со свитой. Его плечи обвивают руки наложниц. Перед ним поднос с фруктами и кувшин. Сглатываю вязкую слюну и понимаю вдруг, что до смерти хочу пить. Князь, словно угадав мои мысли, окидывает меня насмешливым взглядом и отправляет в рот сочную виноградину.       Меня раздевают и разувают, оставляя лишь тонкую тунику (видимо, опасаются, что в моих одеждах может скрываться оружие) и подводят к трибуне, заставляя преклонить колени перед правителем.       Как же мне все это противно…       — Доброго тебе утра, мой любезный гость, — говорит царевич. Князь, как он сам себя велит называть.       Он довольно хорошо владеет греческим языком, и я впервые в жизни чувствую себя униженным, слыша родную речь. Жаль, что я не говорю на армянском. Жаль, что даже в этом я не могу контролировать ситуацию.       — Мы с друзьями, как видишь, решили позавтракать. Не хочешь ли и ты к нам присоединиться?       Слуга переводит слова повелителя, и свита принимается подобострастно хохотать над этой абсолютно неумной шуткой.       — Боюсь, это невозможно, повелитель. Я не владею навыком приема пищи со связанными за спиной руками.       — Развяжите его, — велит князь, и охранник, стоящий сзади, грубо вздергивает меня на ноги и быстро перерезает ножом веревки.       Растираю руки, которые успевают затечь. Чувствую, как кровь болезненно проталкивается по сосудам.       — Но прежде, чем усадить нашего дорогого гостя за стол, — обращается князь к своей свите, — мы попросим его об одной любезности. Уверен, что он не откажет немного развлечь своего гостеприимного хозяина, ведь так?       Князь щелкает пальцами, и один из воинов-охранников принимается вращать тяжелое колесо. Слышу, как за моей спиной с жутким металлическим лязгом медленно поднимаются ворота. Короткие волосы на загривке становятся дыбом от ужасного предчувствия. Я пытаюсь обернуться, чтобы встретить опасность лицом к лицу, но охранник крепко удерживает меня за плечи.       Позади меня слышится звон цепей, и арену оглашает гулкий свирепый рык. В ее центр выводят гигантского льва на длинной цепи.       — Друзья, поприветствуем Александра! — восклицает князь, хлопая в ладоши. — Я назвал его в честь великого Македонского царя-победителя, потому что он, как и его несокрушимый тезка, уничтожил всех своих конкурентов, став единственным и неповторимым царем зверей.       — Ты плохо знаешь историю, Князь. Александр уничтожал далеко не всех своих конкурентов. У него были верные друзья-диадохи. Своего величия он добился во многом благодаря им.       Слова даются мне с трудом, подбородок трясется от ужаса, и каждая частичка тела готова броситься наутек, кроме одной — возможно, той самой, которая заставляет мой рот говорить. Именно эта часть не хочет, чтобы меня посчитали трусом. Что угодно, но только не это.       — Твоя дерзость не знает границ, — говорит князь.       — Она ничто посравнению с твоим безграничным гостеприимством, — парирую я.       Смотрю на него с вызовом, вздернув подбородок. Чем страшнее мне становится, тем острее мой язык.       Как я ненавижу этого напыщенного павлина. Стоит его ощипать, содрать с него пестрые шелка, снять дорогие серьги и перстни, обрить налысо, разогнать слуг и охранников, и он превратится в обычную пустоголовую курицу, жалобно кудахчущую от страха.       Князь мрачнеет. Все его показное добродушие исчезает с лица. Из-под полуприкрытых век смотрят колючие глаза, крылья носа слегка раскрываются, выдавая гнев и раздражение. Словно прочитав мои мысли, он поднимает руку и произносит:       — Довольно.       И едва заметным жестом отдает своим слугам команду. Охрана мгновенно исчезает с арены, и я остаюсь один на один с хищником.       Лев смотрит на меня, слегка пригнув голову, подергивая кончиком хвоста из стороны в сторону. Я осторожно делаю пару шагов назад. Он все еще на цепи, но эта цепь достаточно длинна для того, чтобы он разорвал меня в клочья. Я знаю, что мои движения провоцируют зверя на агрессию, поэтому стараюсь лишний раз не шевелиться, но солнце уже поднялось высоко, и раскалившийся песок жжет мои ступни, заставляя переступать с ноги на ногу.       Очевидно, лев с утра пребывает во вполне благодушном настроении и вовсе не собирается нападать на жалкого тщедушного грека, но нетерпеливая публика решает его подбодрить. Князь что-то коротко вскрикивает на своем языке, и в воздух взлетает длинная плеть, огрев бока животного. Лев рычит от боли и обиды, но поскольку до своего обидчика он дотянуться не может, то решает отомстить мне.       До сих пор не понимаю, как удается избежать удара. Лев в два прыжка преодолевает разделяющее нас расстояние и замахивается когтистой лапой, а я, вместо того, чтобы замереть от ужаса, откатываюсь в сторону, словно бочонок с вином. Голова наконец-то начинает соображать. Я набираю в ладонь полную горсть сухого песка, стараясь сделать это как можно незаметнее. Когда лев снова бросается на меня, я успеваю вскочить на ноги и кинуть пригоршню песка ему в глаза. Лев ревет, расцарапывая когтями морду, а я тяжело оперевшись о колени, перевожу дух. Меня всего трясет от ужаса, но к ужасу вдруг примешивается злоба.       — Я оценил твое приглашение на завтрак! — кричу я в сторону трибуны, на которой восседает мой любезный хозяин. — Только тебе стоило уточнить, что в качестве завтрака буду я!       Пот заливает глаза, раздраженно стираю его со лба, и вовремя, потому что лев снова мчится на меня. Прыгаю в сторону, на этот раз менее удачно, мои пальцы врезаются во что-то острое. Боли почти не чувствую, но с замиранием сердца нащупываю среди песка обломок ножа.       Через мгновение массивное тело прижимает меня к арене, вышибив весь воздух из легких. Размахиваюсь свободной рукой, насколько это возможно, и бью наугад. Острое лезвие легко проходит сквозь податливую плоть. Лев снова ревет. Успеваю закрыть голову свободной рукой, и ее тут же рассекают когти-кинжалы.       Это конец. Обломок ножа выскальзывает из моей ладони. Все, что я могу сделать, это продолжать закрывать руками голову. Я не хочу умирать!       Сквозь шум в ушах слышу крики на трибунах. Все кажется таким далеким и неважным. Но вдруг лев снова ревет, только не победоносно, а жалобно. Слышу свист клинка, звук ударов, отвратительный хруст, и лев безжизненно обрушивается на меня всем свои весом.       Боясь поверить в свое спасение, ничего не видя толком из-за львиной гривы и собственных скрещенных перед лицом рук, ощущаю рядом со своей головой шаги. Разгоряченной руки касается прохладная шелковая ткань. Львиная туша скатывается с меня, напоследок как следует обагрив горячей кровью.       Лежу на песке с широко распахнутыми глазами. Пред ними пронзительно-синее небо и насмерть перепуганное лицо князя. В голову лезет глупая мысль: его идеально гладкая прическа растрепалась, и на лицо свисает длинный черный локон, накрыв собой встревоженный карий глаз.