against the devil

      Помещение полнилось почти осязаемой тишиной, нарушаемой лишь угнетающим и монотонным звуком падающих из недозакрытого крана капель воды. Квартира была просторной, планировка — до ужаса простой, но что-то выделяло бы ее среди других, реши какой чудак сравнить их. Весь, абсолютно весь интерьер здесь был серым: до ужаса темные тона, мрачная холодная атмосфера, разбавляемая только подсветкой, отличной в разных комнатах; гостиная — красный по контуру потолка, ванна — тонкий отблеск виноградного оттенка аккурат из-за прямоугольного длинного зеркала, душ — и полностью алый, почти что кровавый свет, из-за которого казалось, что лившаяся сверху по-тропически вода таковой вовсе и не являлась.       Однако тишина заканчивалась первым уровнем. В самом конце студии, разные сферы которой разделяли либо тонкие перегородки, либо, что чаще, развешанные полотна полупрозрачной шифоновой ткани, таилась спальня. Центром композиции, выделенным очередной цвета спелой вишни подсветкой, являлась огромная кровать на невысоких ножках, способная уместить явно не только двух человек; ее обрамляли четыре неширокие сваи, уходившие прямоугольной аркой над ней и державшие очередной белесый балдахин. Собственно, кровать — единственное, что и было в этой комнате, не считая навесных без перил ступеней, уходящих вверх, в широкую расщелину в потолке. На втором уровне раздавался звук мерных шагов.       Сторонний наблюдатель мог бы увидеть фигуру невысокого хорошо сложенного мужчины в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами; поверх — накинутый на плечи, явно маленький ему медицинский халат с инициалами «S.B». Он стоял около окна, задумчиво крутя между пальцами привычную иглу Франка, в то время как взгляд оставался неизменным. Неподалеку находился давний слуга его семьи, молча выжидающий распоряжений своего господина.       Такахиро знает Энди, сколько помнит себя, и уже не представляет более надежной опоры в виде человека; тот же, в свою очередь, служит преданностью и верой, испытывая искреннее уважение. Така всегда отличался от других; он был гениален, но, вместе с тем, безумен в своей гениальности. Его взгляд давно потерял что-то живое, оставляя за собой бескрайнюю Бездну, таящую в глубине истину черёд сотворения, а сердце покрылось толстым непроницаемым слоем стекла: прозрачное, обманчивое, но несокрушимое. Каждый хотел бы быть его другом, но по-настоящему жутко было бы в одно мгновение превратиться в его врага. Его нельзя ни просчитать, ни надавить на жалость: он просто есть. Страстное желание поклонниц и ночной кошмар неугодных ему же.       — Завтра вечером, перед походом к Северным, у меня на столе должен лежать нож. Скальпель. — произносит мужчина после долгого молчания. Он чуть нахмуривается и зажимает в руке иглу, замирая и прокручивая в голове воспоминания о сегодняшнем покушении; ужасно, но он был готов не на должном уровне. Однако, теперь все будет иначе. Не он ли ведет в игре? Губы медленно растягиваются в улыбке, а ладонь сжимается сильнее. Он оборачивается, глядя на вечно спокойного слугу, и кивает сам себе, добавляя. — Брюшистый скальпель со съемным лезвием. И да, их — как можно больше.       — Не сочтите за дерзость, но почему нельзя использовать Ваш привычный, средний? Который, помнится, мы брали на последнее дело.       Мужчина одарил слугу чуть насмешливой улыбкой и покачал головой, вскоре смеясь и отворачиваясь обратно к окну. Он возобновил движения с иглой Франка, перекручивая ту, но в одно мгновение замер, глядя точно в это место отражения и резко поднося к стеклу, начиная вести режущим предметом по нему, вырывая из того жуткий разрывающий человеческие уши скрип, пока не остановился на середине; но не успел вздохнуть его помощник, как обрушился звон. Мужчина чуть размахнулся и пробил окно, осыпавшееся осколками под его ноги. Энди думал сорваться с места, но в растерянности не решался двинуться, когда Така молча поднял один из самых крупных осколков и, не отрывая от того взгляда, вонзил в собственную руку, немного прокручивая, пока то не вошло глубже. Он оборачивается к слуге и указывает глазами на кровоточащее место, чуть кивая.       — Это, Энди, глубина, на которую зачастую вгоняют при обороне режущий предмет. — он еще пару раз покрутил рукой, подходя ближе и останавливаясь где-то в метре, ловя взглядом ответный собственного слуги и впитывая каждую его эмоцию. Дождавшись полного внимания, мужчина резко выдергивает осколок и, не глядя, отбрасывает его в сторону. Раздается короткий звон. Из чуть рваной раны хлынула кровь, украшая искусным узором темно-серый паркет и быстро засыхая на нем оттенками бордово-коричневого из-за бушующего ураганного ветра, влетающего сквозь выбитое в одном месте окно. — А это последствия выдернутого предмета. Согласись, намного легче предусмотрительно всадить тот скальпель, который после по одному легкому движению оставит свое лезвие внутри жертвы вместе с большей частью ее внутренней алой жидкости, нежели чем мучиться потом с вымыванием плазмы и форменных элементов с паркета. К тому же, лезвия обойдутся дешевле, чем новые ножи.       Мужчина улыбнулся и отвернулся, идя в другую сторону, не обращая внимания ни на замершего слугу, ни на собственную кровь, каплями которой уже пропиталась одна из штанин его джинсов. Он остановился около широкого террариума, беря с полки небольшую шкатулку и пинцет. Внутри первой оказывается богомол — совсем небольшой, уже не ребенок, скорее, просто юная особь. Пинцетом мужчина зажимает того поперек туловища и опускает аккурат в открытый террариум, а после закрывает все тяжелой крышкой. Та опускается до щелчка. Мужчина чуть наклоняется, скрещивая руки и шире расставляя ноги. Создается ощущение, что его глаза становятся еще более черными и пугающими. Он завороженно следит за тем, как из укрытия медленно, семеня пушистыми толстыми лапами выходит тарантул и приближается к жертве, и чем ближе он к ней, тем шире улыбка на лице хозяина. В конце концов животные сцепляются: богомол агрессивно нападает на птицееда, размахивает острыми лапками, но те не успевают пронзить шерстяную конечность противника — он впивается жвалами раньше, вскоре расщепляя зеленого юнца на куски. Мужчина довольно прищурился, а после поднял голову вверх, к потолку, через пару секунд начиная самозабвенно смеяться.       Наконец, он поворачивается к недвижимому слуге, ожидающего окончательных распоряжений, и пару раз делает странные движения кистью руки, которые привлекают внимание собеседника.       — Вместе с адресом на моем столе должен будет лежать и фотоаппарат. Instax, к примеру. Мне нужно, чтобы фотографии печатались в то же мгновение.       Слуга молча кивает, наконец удаляясь, но останавливается у входа, чуть недоверчиво глядя на господина.       — Вы впервые испытываете такие сильные эмоции к женщине. У Вас на нее план?       — Всего лишь эксперимент. — улыбается мужчина и отворачивается, рукой вновь вынимая из кармана иглу, подцепляя одним из пальцев собственную кровь из ранения и размазывая по металлу, после поднимая тот вверх и глядя на просвет через призму своей алой жидкости. — И да, будь добр, Энди, закажи мне бабочку-подёнку. Голубую. Таки хочет попробовать новое лакомство в виде хрупких хрустящих крылышек.       Его смех разносится эхом по полупустой квартире. Не дожидаясь тишины, слуга кивает и уходит, оставляя своего господина в одиночестве, полном лишь его безумия. Сан-Франциско, Калифорния       Девушка напоминает лишь расплывчатую тень: казалось, что всего за одну ночь незримый призрак вытянул из нее все жизненные силы. Но нет, если призрак и был — то в ее собственной голове.       Она проснулась в нелучшем виде: на голове гнездо из собственных волос, вокруг них и шеи — обкрученное одеяло, глаза — в ужасе, дыхание — сбито. Уже обыденно, но каждый раз так ярко и остро. Ей давно оно не снилось… Пульс учащенный; идя босыми ногами на кухню, за желанным стаканом воды, она вслушивается в эти равномерные удары, которые набатом стучат в висках, не переставая, даже когда она осушает желанную жидкость залпом. Девушка садится на край табуретки — с мебелью в таком дешевом жилье было явно туго — и начинает рыться в собственных воспоминаниях, вместе с тем одновременно стараясь одной рукой разодрать спутанные волосы. Она попросту замирает, когда в голове проносится досконально: белая комната, кровать, тумбочка, капельница, жуткие шприцы и пустой, но вместе с тем, такой заполненный неизвестным омутом взгляд напротив. Софья вздрагивает от звука разбитого стекла — она непроизвольно разжала руку, и стакан разлетелся вдребезги по всей кухне, оставляя от себя десятки осколков.       — Стекло… — бормочет она, все также не двигаясь с места. Ее взгляд пуст: она где-то глубоко внутри себя. Для девушки это было не впервой, вполне характерно, вот только она никогда не могла найти истину. Она очнется лишь через пятнадцать минут, когда всю квартиру огласит звон будильника, едва не побудившего ее сердце к преждевременной остановке. Голубоглазая подрывается с места, чуть шипя от боли — уже после того, как громогласный телефон будет выключен, а кофе налито в неглубокую коричневую кружку, она заметит мелкий осколок в собственной ноге и с чертыханием вытащит, поднимая выше и глядя через него на свет. С того вниз упадет капля ее крови.       Следом горячий душ; она почти не ощущает разницы: после пробуждения ее одежда и тело были такими же мокрыми, как и сейчас под чуть ржавой водой. Утро только началось, но усталость уже одолевает, наливая веки свинцовой тяжестью. Она вздыхает, прикрывая глаза и упираясь лбом в холодный кафель, стараясь хоть как-то привести себя в норму. Струи воды все также с силой ударяют по озябшему покрытому мурашками телу, но девушка этого не замечает.       Так проходит и весь день. Она думает, пока идет до Университета, чтобы обговорить получение врачебной лицензии. Думает, пока разговаривает с профессорами. Думает, пока пересекает своим нескорым шагом Парнассус-авеню и забегает за кофе в расположенный прямо напротив больницы Старбакс. Сегодня она не смотрит по сторонам, не пленяет взглядом прохожих, не слушает очередные бредни тети Сары, в этот раз выглядевшей в особенности глупо: бесячий изумрудный плащ с пайетками, от которого на солнце начинало рябить в глазах, и очередная сумка фуксия.       Еще одним расстройством становится оставленный неизвестно где халат, а вместе с ним — пачка дорогущих микофенолатов, которые теперь девушка должна закупить за собственные средства, но и это казалось не таким важным, как приснившийся кошмар. Что-то не давало ей покоя, что-то явственно из прошлого пыталось вгрызться в ее спину, куда-то в район лунного сплетения, пуская сотни мурашек и постоянное ощущение того, что ее преследуют.       Она думала о самых страшных вещах все время, пока помнит себя. Пока нормальные девочки в тихий час спали, представляя принцев на волшебных конях, она лежала и думала, думала, думала… Представляя то, от чего сердце заходилось вскачь. Образ ее кошмаров, сама ее форма, росла вместе с тем, как росла девочка. Чем старше она становилась, тем реже они ей снились, но вместе с тем — более страшные образа приобретали, как бы компенсируя отсутствие.       Где-то в отдалении разума она и понимала, что это ненормально, но не могла это потерять. Это было что-то свое, родное… Просто кусочек ее, который нельзя взять и выщипать анатомическим пинцетом. Она бы не позволила. Это была тайна. Довольно страшная, но завораживающая. Только ее.       Всю дорогу домой ее не покидает ощущение того, что она не одна. Девушка впервые пожалела о том, что ходит окольными путями, через узкие дворы с множеством тупиков. Она даже ускоряет шаг, глядя на мелькающие тени, но стоит ей обернуться — и видит лишь пустоту почти осязаемой в своей тишине улицы. Перебежками, с трудом она добирается до квартиры и только внутри выдыхает: ей показалось. Видимо, сон играет свою роль.       Она медленно подходит к старому трельяжу у входа, видя себя сразу в трех отражениях, и все они показывают яркий, почти что нездоровый румянец, окрасивший впалые щеки девушки в следствие быстрого бега; ее грудная клетка тяжело вздымается, край рубашки около левого бедра и вовсе надорван — видимо, где-то она все же зацепилась за ветку. Она опирается руками о тумбу, наконец, опуская взгляд и пытаясь отдышаться. Только ей это удается, как на всю квартиру раздается дверной звонок, оглушающий в подобной тишине. Девушка вздрагивает и судорожно оглядывается на коридор, где выключен свет. Она вглядывается в темноту, но не может разглядеть ничего. Звонок повторяется. Софья хватает с тумбы тяжелый подсвечник, надеясь, что сможет в случае чего ответить неприятелю, и медленно движется к выходу, параллельно включая абсолютно все света. Квартира пуста. Она смотрит в глазок, но тот заляпан, видимо, еще парой поколений живших здесь ранее людей, а потому ей ничего не остается, как медленно, при этом не снимая поперечной цепи, открыть дверь. Лестничная площадка оказывается пуста. Она стоит еще пару секунд, решая прикрыть дверь, но что-то внутри ее останавливает. Девушка опускает взгляд ниже и натыкается на стоящую прямо у порога небольшую белую коробочку с голубым шифоновым бантом и прикрепленной к нему маленькой заколочкой в виде бантика.       Она присаживается, решая открыть ее прямо здесь, ведь не ждала никакого подарка. Внутри оказывается тонкое полотно алого атласа. Она хмурится, приподнимая его, а после вскрикивает, роняя коробку. Девушка зажимает рот рукой, но потом скоро собирает содержимое и едва не вбегает назад в квартиру, закрываясь на все замки и оставляя найденного у двери, но уже со внутренней стороны. Ее медицинский халат, пачка таблеток, но совершенно новая, не та, которая лежала у нее. Студенческий билет. А сверху две фотографии — ее по дороге домой и уже внутри, около зеркала. Сверху записка со строками из песни. Show everybody show is beginning, curtain has risen Make your own storyline Dream as if you will live forever And live as if you’ll die today       Она пытается успокоить дыхание, убеждая себя в том, что это лишь розыгрыш одного из сокурсников, что кто-то решил подшутить, а ее реакция — прямое последствие приснившегося кошмара. Ей даже удается на какую-то долю убедить себя в этом, когда та ходит по квартире, убирая оставшиеся на полу осколки, но, стоит ей войти в спальню и начать стягивать с себя вещи, она останавливается, замирая. Резко опускает рубашку и медленно, совсем настороженно подходит к окну, не двигаясь около него пару секунд, пока наконец не осмеливается выглянуть. Мгновенный выдох. На улице ожидаемо, как она и надеялась, пусто. Только вдали старые ржавые качели раскачиваются из-за нарастающего ветра. Она отходит назад, но вновь останавливается, возвращаясь. Этой ночью она впервые завесила все шторы.       Взгляд еще пару раз натыкается на записку, и в голове всплывает воспоминание с концерта. Эта песня, она звучала там. И она вспоминает его взгляд, когда ее накрывает осознание. Вот, почему она замерла. Почему ее тянуло к нему. Почему сегодня ей это вновь приснилось. Его глаза — прямое отражение бездны, обитающей в ее снах. И, что самое ужасное, она понимает, что та манит ее слишком сильно. ふざけ合い　たわいもない Перестань обманывать себя, это глупо くだらない話をしては Такого рода слова ничего не стоят 泣き笑い　なぐさめ合い Плачь и смейся, утешайся So　終わらない歌　今歌うよ Так что пой бесконечную песню, пой ее сейчас       В ее голове — непрекращающаяся мелодия. В ее душе — разверзнутая пропасть.       За окном начинается ливень, на ее глазах — ни единой слезинки. Страх приходит рука об руку с другим чувством, более неизвестным и пугающим. We all… we all… У всех нас, у всех Have unforgettable and precious treasure Есть незабываемое и драгоценное сокровище It lasts forever… Это длится вечно…       Она помнит, как эти слова он пел, глядя ей в глаза, а она тонула, тонула глубоко, погружаясь в такой неизвестный, но такой родной омут, не в силах вынырнуть из бездны его черных глаз… И если он пел о сокровище, какого оно для нее?       И ей страшно признаться самой себе.       Но сокровищем для нее всегда являлась мысль, полная боли и скрытого, такого неправильного, но удушающего в своей полноте удовольствия.       Ее сокровищем был ее кошмар.