Мы встречались позже

Ей определённо не стоило сюда приходить. Правильная Сабрина и вовсе постаралась бы забыть ту самую строчку из личного дела. Это нарушение границ. Это просто возмутительно.  «Я не нарочно, у меня фотографическая память», — зачем-то она уже придумывает готовое оправдание. Стоит уйти, пока не слишком поздно. И вовсе вычеркнуть сегодняшний день из головы. Не вычеркнуть даже, а вычернить сотней линий, превратить в неразборчивое месиво, пока стержень не продырявит бумагу. Вырвать страницу и забыть. Сабрина делает шаг назад, будто только сейчас осознавая, что она всё-таки добралась до этого дома. У него бледно-жёлтые, болезненные стены, и на нижнем этаже у кого-то раскрыты окна. Она слышит, как повизгивает собака и детский голос прерывисто поёт почти знакомую песню из старого мультфильма. Нет. Она в любой момент сможет сделать вид, что ничего не было. А получить ответы ей необходимо как можно скорее. Иначе она точно спятит. «Ты уже», — не остаётся в стороне участливый голос сознания.  От него хочется спрятаться, и Сабрина забегает в парадную. Какая-то часть неё — старая, привыкшая всё делать по правилам — молится, чтобы ей никто не открыл. Чтобы память её подвела. Отзвук её шагов глушит надрывный перестук сердца. Ещё не поздно развернуться. Выпуклая двадцать четыре глядит на неё с укоризненным вниманием. Будто норовит поинтересоваться: «Ты правда собираешься это сделать?». Сабрина поправляет очки и приглаживает волосы. Мысль шелестит ещё не сказанным приветствием, как обёртка конфеты, которую собираются съесть. Но когда раздаётся глухой щелчок замка́, по закону подлости, разум становится до обидного пуст. — Здравствуй, — он не выглядит удивлённым, воспринимая её присутствие как должное. Но во взгляде, которым он её окидывает, чудится беспокойство. Феликс пропускает её внутрь, и только мягкий хлопок двери приводит её в чувство. — Я прошу прощения за вторжение. Вы, должно быть, решили, что я какая-нибудь маньячка, слежу за вами попятам, но… — У вас фотографическая память, — на мгновение проскользнувшая улыбка заставляет Сабрину ощутить ещё большее смятение. — Я помню. — Помните? — переспрашивает она рассеянно, находя это почему-то странным. Не то, чтобы она уверена в этом наверняка, но кажется, не делилась этим фактом с профессором. — Вы выглядите уставшей… Чаю? Она кивает скорее от общей растерянности. Взгляд цепляется за пустые стены, в кляксу превращается на поверхности чистого, как в операционной, столе. — Ты, кажется, пьёшь только зелёный. Сабрина вновь кивает, отрешённо, пытаясь решить, как подойти к нелёгкой теме. — Что случилось? — он начинает первым. И Ренкомпри выдыхает. — У меня был насыщенный день, — усмешка разваливается прямо во рту. — Даже и не знаю, с чего начать. — Принято начинать с самого начала. Извини за тавтологию, — беззлобно бросает Феликс, поворачиваясь к ней. Его глаза полны акварельных бликов. Но Сабрину охватывает грубая досада, что как шерстяная рубашка на голое тело. — Вы смеётесь надо мной, да? Голос даёт слабину, за которую мгновенно стыдно. — Что? — будто теряется Феликс. Он оказывается рядом и пододвигая чашку, произносит тихо: — Вовсе нет. Мне жаль, если я ненароком заставил тебя так себя чувствовать. Она смотрит на его лицо, близкое и совершенно недосягаемое, такие лица должны принадлежать другой эпохе. Немые, не заляпанные цветом, фильмы, женщины с губами, как у мимов, разливающийся по улицам джаз… Он совершенно нездешний, и странным образом Сабрина тоже чувствует себя чужой. — У тебя здесь царапина, — он неожиданно переходит на фамильярность и указывает на её кисть. Не дотрагивается, словно боясь спугнуть. — Это, наверное, после того, как я хлопнулась в обморок, — это возвращает к жужжащим мыслям и она торопливо отпивает. — Почему это случилось? — Я просто… Это был неприятный, странный разговор, — она замолкает. Не знает, до сих пор чувство реальности как отражение в чайной ложке. — С вашим... Двойником. Феликс отходит в сторону. Хрипит открываемая створка окна. Сабрина не оборачивается на шелест обревшего голос ветра. — И что он сказал? — щелчок зажигалки сопровождает его слова. Молчание одевается в знакомый до одури сигаретный дым. Сабрина медленно поднимается на ноги. Находит на подоконнике пачку и молча читает название. Те же самые. Будь проклята её память за любовь к деталям. Сабрина поднимает потяжелевший взгляд на Феликса. — Он сказал, что вы и он, — непроизвольная, жалкая улыбка пляшет на губах, и Ренкомпри не делает попытки взять себя в руки. — Один и тот же человек. Выражение лица Грэм-де-Ванили остаётся прежним. Сабрина понимает, что устала от этих игр в угадайку. Неопределённость топит, топит без всякой жалости в тёмных, холодных водах. — Это ведь невозможно, правда? — она тянется за ответом и в прямом и переносном смысле. И вновь в ответ тишина. Сабрина захлёбывается в ней, горло обжигает претензиями и бессвязными словами, но в мыслях рождённая остротой момента — ясность. Вкрадчиво находится место всякому звену рассуждений и домыслов. Сабрина думает о часах и книгах, что и не думала расценивать как намёк, но они скорее оказались подсказкой. Это всё о времени. Она смотрит, как его пальцы небрежно лишают жизни сигарету, и та продолжает дотлевать на краю блюдца. О времени... Сабрина вновь возвращается к часам. Волнение лишает сил, она оседает на подоконник, ничего перед собой не видя. И произносит: — Круг должен быть замкнут. — Да, это так. Его голос немного вытягивает из пучины мыслей. Сабрина чувствует привкус зелёного чая, когда шевелит пересохшими губами. Он её слишком хорошо знает. Как чёртов греческий алфавит. Оказывается, у Сабрины есть свойство не изменять привычкам. Осознание распиливает пополам. Всё становится очевидным. — Но как? — она переводит на него взгляд, спотыкаясь о нечто незнакомое, промелькнувшее в зелёных глазах. — Вас двое... Это ведь... Слова теряются. — Природа времени до сих пор не изучена, поэтому, боюсь, я не могу дать ответ на этот вопрос. Она качает головой и обессиленно смеётся, прикрывая лицо рукой. — Абсурд! — Пожалуй, — мягко соглашается Феликс. — Но это правда. Правда. Сабрина могла бы сказать, что её мир сделал сальто, но он скорее шлёпнулся на лопатки и вырубился. Она ведь за этим и гналась, не так ли? Сабрина вяло ведёт плечом, до сих пор чувствуя на себе пристальное внимание. Но почему она не может принять её и успокоиться? — Вы проживаете это всё не в первый раз? — её дыхание замирает, и сердце тяжело даёт о себе знать изломанной дробью пульса. Феликс становится ближе, он кивает. — Но всё по-другому, — улыбка задевает края его губ. — Хотя кое-что остаётся неизменным. — Например? — её голос оседает и стирается в порошок. Феликс медленно протягивает к ней руку и осторожно заправляет прядь за ухо. — Твои чувства. Он бросает это будничным и при этом всепонимающим тоном. Таким, что маленькая кухня злобно сдвигает стены. Ренкомпри уводит, спасаясь, взгляд на улицу. Она готова вылезти в окно, по водосточному стоку сбежать подальше. Всё-таки она трусиха. Смешная в своей наивности. — Не понимаю о чём вы, — её слова звучат холодно, словно она героиня из мелодрамы, и на ней обязательно должно быть кружевное платье. Тяжёлый вздох доносится будто из-под толщи воды. Затем Сабрина чувствует лёгкое, но настойчивое прикосновение к подбородку, что заставляет её обернуть голову. Она замирает, притворяется, что нисколько не смущена и не растеряна. Путается в тропиках его глаз, отыскивая там скорее всего надуманный проблеск нежности. — Сабрина, — он омывает её имя своим английским акцентом. В этот раз оно ощущается терпко, как никогда раньше. — Я тоже это чувствую. — Что? — она отшатывается и смотрит на него ошарашенно. — Это не смешно. Почему вы постоянно надо мной смеётесь?.. Обида не имеет вкуса, лишь обжигает язык. Сабрина слишком вымотана, это день не желает кончаться. Ужасный, полный непонятностей день. По лицу Феликса пробегает досада, и задуматься над тем, с чего бы ей там оказаться, Ренкомпри не успевает. Она испуганно жмурится, когда её притягивают ближе. И сначала ощущает только его руки. Затем осознаёт, как отвечает на поцелуй. Феликс крадёт её удивленный вздох. Он отпускает её затылок и нежно оглаживает щёку. Сабрина чувствует себя крошечной песчинкой, застрявшей в чём-то нескончаемо тёплом и сладком. Губы Феликса такие, какими она их в стыдливом бреду, от безделья, представляла. Эта мысль сбивает с толку, да и сама летит в бездну. Потому что он целует её так, будто они знакомы сто лет. Не меньше. И не меньше того провели в разлуке. На вкус многолетняя тоска, как табак и чёрный чай. И в этом всём ничуть не странно дотрагиваться до тепла чужой шеи и слегка вздрагивать, ощущая тягучие прикосновения к затылку. Всё это кажется правильным, пока Сабрина не вспоминает о Маринетт, о дурацких часах и двойнике. Она отстраняется. Галдёж в голове становится неразборчивым. — Я теперь ещё больше ничего не понимаю, — произносит она тихо. Феликс усмехается, он выглядит растерянным. Не знает куда деть взгляд. Может, жалеет о случившемся. Не знает, что на него нашло. И всё же он бросает своим привычным, несколько напыщенным тоном: — Я готов объяснить.

____

Она представляла себя дымом, вьющимся над скульптурно обточенными пальцами. Неуловимой лентой скользящим по его губам. Быть Сабриной больше не хотелось. Она смотрела, как профессор курит, и вместо него воровато оглядывалась на лестницу — вдруг кто-то поймает? — Так и будешь молчать? Вопрос возвратил к осознанию — она всё-таки не больше и не меньше, чем Сабрина. — В прошлое воскресенье вы... Вы заставили меня себя чувствовать идиоткой. — Воскресенье? — озадаченность его голоса заставила оторваться от изучения дыма и взглянуть в лицо. — Вы путаете. Я ничего не мог вам сказать в воскресенье, я отъезжал по делам в Лондон. Секунду или две Сабрина молча смотрела на него, а потом раздосадованно вздохнула. — Зачем вы пытаетесь меня обмануть, профессор? Я точно помню тот день. И вы, — она усмехнулась. — Не могли же вы раздвоиться? Феликс отвёл глаза как-то очень нервно и быстро. Он выглядел при этом как человек, что получил ответ на трудную загадку, и тот не пришёлся ему по душе. Непонятная тревога заматывалась в клубок. — Вообще-то мог, — признался он. — И я могу доказать это. Он избавился от сигареты, а затем начал говорить. И с каждым его словом голову кружило всё сильнее. Ренкомпри разрывали сомнения. Поднималось желание поверить во всё сказанное, принять тот факт, что некоторые вещи теперь не станут прежними. Позволить старому мироощущению лопнуть. Из молчаливого обдумывания толщи услышанного вырвало прикосновение к ладони. — Мне нужна твоя помощь, — Феликс положил ей в руки часы. — просто носи их с собой. Пока я не придумаю, как всё исправить. Она недоверчиво смотрела на него, втягивая внутрь его обеспокоенный и уверенный взгляд. Млела исподволь, когда он гладил её пальцы. — Что если он придёт за ними, а я решу, что это вы? — Спроси про кольцо. — Какое ещё кольцо? — Вот это, — он продемонстрировал незаметно снятое с неё украшение. Мамин подарок. Сабрина растерянно кивнула. За раскрытым окном плясала местами пожелтевшая листва. Дуновение ветра приносило намёк на ясность мыслей. — Как вы собираетесь всё исправлять? — Избавлюсь от двойника, — он говорил это так, словно речь шла о новой теме по философии. Так, будто это ничего не значит. — И либо исчезну вместе с ним, либо останусь. Его губы приобрели форму упавшего полумесяца. Он улыбался своим рассуждениям, будто находя в них нечто забавное. Сабрина содрогнулась и шагнула ближе. Она не знала, какие слова следует подбирать в подобных случаях. Ей просто хотелось остановить Феликса. Он рехнулся. Решил, видимо, что имеет право играть в русскую рулетку. — Я не дам вам исчезнуть, — выдыхает она, глядя ему в глаза. Болотные омуты, запертые подо льдом. Феликс изгибает бровь. — И что же ты сделаешь? Она долго молчит, пробуя на вкус эту терпкую, железом отдающую под корень языка решительность. Замечает сбежавшую по его губам печальную ухмылку и уже хочет заверить, что она сделает всё необходимое, как он наклоняется к ней ближе. Он дарит ей короткий поцелуй. То ли в благодарность за ещё несделанное, то ли просто хочет сбить с толку. Последнее ему при всей абсурдности происходящего не удаётся. — Я умею стрелять. Он глухо смеётся, затем с небрежной нежностью треплет её по волосам. — Я тоже умею. Сабрина потом будет с тоской вспоминать, доставая часы из сумки, и жалеть, что в её руках это просто красивый кусок железа, набитый шестерёнками. Циферблат и стрелки, которые ей неподвластны. Под рёбрами собирается тепло, и оно стекается к щекам. Сабрина вернулась бы в прошлое. На лестничный пролёт университета, за миг до того, как её губ коснулась измазанная дымом свежесть его дыхания. Потому что она чувствовала будто этого больше никогда не повторится. Но вернуться она не сможет.