Плохим девочкам везёт в любви

– Что у тебя за татуировка? – спрашивает Риндо. – Я видел ее только мельком, не смог разглядеть. – Татуировка, – Кими намеренно повторяет за ним, оттягивая время. – Сделала на память. Так, – Риндо напрягается. Тот же самый тон, что и позавчера ночью – и, судя по всему, воспоминания будут не очень приятные. Что неудивительно, учитывая наличие невменяемой Эйко в жизни Кимико – Риндо уже сомневается, что они когда-нибудь доберутся до хороших моментов. А были ли они вообще?.. – Покажешь? – интересуется он. С ухмылкой добавляет: – Мою ты видела. – Твою трудно не увидеть, – Кими закатывает глаза. – И я видела не все. – Могу показать, – с готовностью предлагает он. – После того, как увижу твою. – Она совсем маленькая. – Золотце, если не хочешь показывать, то просто расскажи. Интересно. Требование, замаскированное под просьбу. Сколько бы Риндо не старался смягчить свои слова или действия, выходит у него плохо: он по-прежнему разговаривает с ней властно, бесцеремонно трогает, когда хочет, и, что самое возмутительное – задает вопросы. Много вопросов. Иногда Кимико сама не замечает, как рассказывает то, о чем клялась молчать всю жизнь. Вспоминает только после – стыд заливает краской щеки и уши, становится не по себе; Кими каждый раз со страхом ждет увидеть тень осуждения или презрения в глазах Риндо. Но каждый раз после таких вот разговоров он ухитряется сделать невозможное – заставляет ее забыть. В эти моменты она даже радуется тому, что ее соулмейт легко нарушает личное пространство других – потому что Риндо обычно тут же обнимает ее; он вообще любит тискать Кимико, как игрушку – будь то день, ночь или утро – иногда ей кажется, что если Риндо не дотронется до нее, то планета сорвется с орбиты и улетит в черную дыру. Единственный раз, когда Хайтани позволяет себе выразить недоумение, случается, когда они заговаривают о воровстве. Риндо спрашивает о причинах – получив туманный ответ, начинает злиться; Кимико же справедливо замечает, что сам он не ангел, и вообще – как там дела в ночном клубе, в котором собирается верхушка преступного мира Токио? – Проблема не в том, что ты занималась воровством, – Риндо бросает полотенце на стол. – Проблема в том, что ты не ищешь другого выхода. – Я ничего не умею. Только это. – Значит, нужно научиться, – Риндо агрессивно вонзает нож в упитанного лосося, пока в кастрюле булькают овощи. – Кими, я надеюсь, ты понимаешь, что больше не будешь этим заниматься? – Ты, кажется, забыл у кого-то что-то спросить. – Я ничего не забыл, – отрезает Хайтани. – Ты ешь брокколи? – Ем. Не надо решать все за меня, – вспыхивает Кимико. – Учитывая риски, – Риндо еще агрессивнее бросает нож в мойку – от грохота Кимико морщится. – Твое упорство выглядит как самоубийство. Тебе что, было мало ожогов? – Такое случается. – Поразительная глупость, – Риндо еле сдерживается, чтобы не заменить это слово чем-то покрепче, – я тебе все сказал. Неужели ты, блять, спишь и видишь свою жизнь такой? Кем ты хотела быть в детстве? Кимико молчит, недовольно разглядывая стену. – Это легкий вопрос. Вряд ли ты хотела быть никем, верно? – То есть, сейчас я – никто? – Не переиначивай. – Нет, ты так и сказал, Риндо. – Блять, ты невыносима, когда споришь! – Для тебя невыносимы все, кто с тобой спорит! Они гневно смотрят друг на друга – Кимико даже делает шаг вперед, будто собирается с ним драться. Похоже, и впрямь собирается – она толкает его кулаком в грудь, смешно нахмурившись, и это вызывает на лице Риндо снисходительную улыбку. – Золотце, ты же в курсе, что я сильнее? – Конечно, костолом, – с нескрываемым ехидством она произносит его прозвище. – Как я могу о таком забыть? Это и в самом деле так легко, да – ломать кости? Риндо пропускает мимо ушей язвительные намеки на его бурное прошлое – единственное, на что он обращает внимание, так это то, что Кимико его не боится. Совсем. Она стоит напротив – расправив плечи, с задранным вверх подбородком, в опасной близости от него – и в глазах нет ни капли страха. Это хорошо, – Риндо оценивающе прищуривается. – Интересно, насколько она осмелела? – Ты хочешь, чтобы я это продемонстрировал? Он хватает ее за запястье, поворачивая его тыльной стороной вверх. Пальцы привычно сжимаются вокруг чьего-то тела – рука у Кими маленькая, потому они ложатся друг на друга внахлест. Сам он внимательно смотрит на нее, зная, что пока ей точно не больно – может, чуть-чуть неприятно из-за того, что он фиксирует запястье в одном положении. Когда в глазах Кимико появляется недоумение, а потом – гнев, Риндо с облегчением вздыхает. – Что за несмешные шутки? – спрашивает она. Злится и смотрит на него с вызовом в глазах. – И что дальше? – Дальше мы будем ужинать, – Риндо смягчает хватку, притягивает ее запястье к лицу и целует, губами ощущая пульс – у Кими он слегка зашкаливает. – И ты расскажешь мне про свою татуировку. – Мгм, – бурчит что-то она, вырывает свою руку и торопливо идет за посудой. Когда они садятся за стол, Хайтани в очередной раз демонстрирует упорство. – Татуировка, золотце. На память о ком она сделана? Только бы не в честь ублюдка Кьёгоку, – думает он. Его аж передергивает от такого предположения. Кимико, до этого момента весьма бодро поглощающая рыбу, начинает вяло ковыряться в тарелке, разбрасывая кусочки в разные стороны. Риндо еще вчера заметил, что ест она странно: на каждый кусочек чего-то одного должен приходиться кусочек второго. Если она ест салат из двух составляющих, то кусочков должно быть поровну – последний Кимико не доедает. Причуда, конечно, необычная, но милая, – мысленно забавляется он, глядя, как Кимико раскладывает еду. Ему, в общем-то, все равно – пусть хоть что делает, но ест. Когда тишина начинает давить на уши, Кимико говорит: – Я лучше покажу. Задирает футболку и поворачивается боком. Риндо всматривается в простые черные линии, складывающиеся в портрет. – Собака? Не просто собака. Часть ее сердца. – Да. Его звали, – она запинается, – Тоши, – опускает глаза в тарелку, крепко сжимая палочки в руке. Звали. Формообразующий суффикс «л», придающий всем словам на свете оттенок боли. Любил. Жил. Болел. Ушел. – Он был обычным, беспородным, – говорит Кимико глухо. Самым красивым. – Я взяла его на рынке. Тоши отдавали бесплатно вместе с еще тремя кутятами. Он прожил со мной шесть лет. Она не пожалела бы никаких денег, чтобы вернуть его обратно. – Что произошло? – Риндо накрывает ее ладонь своей, аккуратно вытягивает палочки из крепкой хватки. Мысленно он надеется, что в этом не замешана ее мать. – Почечная недостаточность, – коротко отвечает Кимико. – Врачи сказали, что помочь нельзя. Врачи сказали, что нужна эвтаназия. Нужно подписать согласие. Что Тоши умирает. Его организм отравлен. Ему плохо. Больно. Невыносимо. Но когда она приходила в стационар, он вилял хвостом. Узнавал ее – тыкался носом в ладонь и вставал. С трудом, но вставал и шел к ней. Кимико не понимала, как это сделать – одним росчерком оборвать его жизнь? Ведь он же живой. Вот же он – лежит рядом, заглядывает ей в лицо влажными карими глазами, и на каждое прикосновение слабо бьет хвостом. Ее руки все еще помнят наощупь его шерсть – жестковатую на спине и шелковисто-мягкую на длинных ушках. Они боролись за его жизнь долгие десять дней. С каждым разом анализы ухудшались. Врачи смотрели на нее с укоризной, но молчали – не имели права заставить подписать согласие. Только слабо намекали: Вы понимаете, что он мучается?.. У него начались припадки из-за повышенного уровня креатинина в крови. С такими анализами осталось максимум пара дней. Тоши тыкался носом в ладонь и радостно вилял хвостом, когда видел ее. Он хотел жить. Очень хотел. Кимико закрывает лицо руками. – Я подписала согласие на эвтаназию, – ее голос ломается на последнем слове, – в последний день он не смог встать… Рыдает взахлеб – еще хуже, чем тогда, во время истерики с соком. – Мне сказали, что я могу быть рядом с ним. Сначала вводят снотворное, потом делают инъекцию. Чтобы ему не было страшно… Как будто он просто заснул. Я сидела с ним, и… До последнего вздоха. Он и вправду просто заснул. Вильнул хвостом, устало прикрыл глаза и привалился к ней спиной. Самое страшное – прощальный взгляд в дверях. Смотришь и не можешь заставить себя пошевелиться. Потому что это последний взгляд. Ты видишь его в последний раз. Больше никогда не увидишь. Возвращаешься домой, открываешь дверь – тишина внутри и такая пустота в сердце, что хочется лечь и самой зарыться в землю. Еще пару месяцев одергиваешь себя, натыкаясь глазами на игрушки, царапины от собачьих когтей на полу и место, где раньше стояли миски. Разлагаешься изнутри. Больше не можешь смотреть на счастливых людей с животными на улице. Особенно на других животных. Особенно на тех, что похожи. Утром привычно тянешь ладонь, чтобы погладить – и чувствуешь ничего под ней. Никого. Пусто. Никогда ей не было так больно. Даже тысячи потушенных о плечо окурков не сравнятся с этим. Даже литры томатного сока. Даже тот огонь, облизывающий ее пятки – ничто по сравнению с тем днем. Никакая физическая боль не сравнится с болью, когда умирает твое сердце.