Скорбные птицы

Нортон был зачат в грязи, а рождён в лодке. В тот день она не покачивалась на волнах — едва шевелилась, замерев на бездыханной воде (будто кто-то, кто-то якобы даже когтистый, схватил её за дно и крепко держал). Запах тогда стоял тошнотворный: воняла больная рыба, воняла мутная кровь и морская соль. Небо разбухло и провисло от влаги, но дождь всё не мог начаться. Не дули ветра. Мать помогала отцу с рыболовством: сидела сгорбившись, сложив на холодный живот переплетение узлов и нитей — так она распутывала сети. Отец взбалтывал вёслами чёрную муть, но ни брызг, ни ряби не шло по ней. Родись ребёнок на судне, на суше — это неважно, он бы в любом случае удушился и умер младенцем. Так случалось всегда. Нортону дали шанс. Он выжил. Роды не длились и трёх часов. Схватки не поджигали болью кости — казались щекоткой. Из чрева матери он вышел крупным и увесистым, пухлым и водянистым. Пуповина не обернулась удавкой вокруг шеи, как оно было с его братьями, и отец счёл это хорошим знаком (не божьей подачкой, отец никогда не вспоминал о богах в такие моменты). Рыбаки не обладали даром осязать судьбу своих новорожденных детей, они не водились с мойрами. Заключит ли Нортон удачный брак, станет царём или умрёт, не дожив до волос на подбородке — отец не мог знать. Но отличить сына от шести других, с восковыми и мягкими черепами, он сумел. Его обтёрли сухим обрывком одежды матери и пеленали в тот же обрывок. Штиль сковал воздух, потрескивающий от стоящего холода. Молоко тумана пролилось по берегам. Нортон успел родиться, но сети по-прежнему оставались пусты. Только две жалкие рыбины — в предсмертной конвульсии или инстинктивно — дрыгнули кровавыми хвостами по гнилому днищу лодки, когда сына нарекали человеческим именем. Человеческим. Он не был посвящен богам. Мягкое завывание доносилось издали, словно колыбельную заводил ветер — но ветра не было. Тогда отец наморщил лоб и свёл брови, нажимая на вёсла. Лодка с места сошла легко и плавно, покачиваясь мерно, убаюкивающе. Тёмные вихорки на крохотной голове уже высохли, мать с удивлением и болезненной тупостью разглядывала их, не смея тронуть ладонью. Это был первый её ребёнок, переживший своё рождение. Лодка бесшумно скользила по воде к берегу. Туман сгущался.

* * *

Нортон рано умел позаботиться о себе. Младенцем его оставляли одного на суше, и по нескольку часов он лежал, развлекаясь прорезью трещин на потолке. Не чувствуя голода. После — впрочем, недолго оно длилось — мать стала оставаться с ним, пока отец влачил дряхлую лодочку по воде. У неё было кислое и вонючее молоко, но для Нортона, который не пробовал молока иного, оно не казалось отвратным. Он в целом мало чем брезговал и всё принимал с радушием. Когда его ноги окрепли, а пальцы стали цепкими, Нортона снова взяли на лодку. Там он перенял от отца всё, что тот мог и умел — как обращаться с сетями, как глушить рыбу, чтоб не выпрыгивала обратно в море, как её, скользкую, в ладонях удержать. Позже мать спрашивала отца: «может, дело было в хорошей наследственности?», но тот никогда не думал об этом, а потому не отвечал. Разве это важно? Нортон в свои шесть стал искусным рыбаком: сети, сброшенные его руками, всегда оказывались набиты рыбой (чешуя сталью переливалась на солнце). Вода становилась чиста и спокойна, когда тот выплывал в море. Казалось, Нортон мог тушить штормы. В сорок два года отец поседел. Кожа его обвисла, впали щёки и нос. Он болел. Пах хуже, чем до этого. Жители и постоянные торговцы говорили, что это миазма — чем-то насолил богам, проявил неуважение, поделом; Нортон слышал их разговоры. Желчные, испуганные люди торговали заражённой рыбой, поклёванными овощами, и трепали языками о том, в чём виновен его отец. Червь в груди шевельнулся злой, но Нортон знал — есть дела важнее. С тех пор он ходил рыбачить и торговаться один.