Скорбные птицы

Нортону ещё не исполнилось девяти. Он далёк от богов, но пока что не чужд им: ветер у него в волосах играет южный и тёплый, галька под ногами округлая. Что не рыба — та с икрой. Отец никогда не упоминал о божьем снисхождении. Нортон и не задумывался, принимая податливость этого мира как должное: почему целое солнце готово к нему в руки охотно броситься… а разве это важно, пока готово? Он ступает по выученной дороге и легко тянет телегу с трепыхающейся рыбой. Босоногий. В потрёпанной одежде. Это не столь принципиально. Нортон ни разу не простывал на ветру, никогда не резал ног о глиняные осколки, не мечтал о мягкой, шёлковой постели. Но что-то жадное и чёрное всё-таки корёжится в груди — он ребёнком осознаёт необходимость денег (ведь никакая удача не способна сгладить острых языков торговцев; никакая удача не вытащит его семью из жизни, в которой от «жизни» только нескончаемый повтор: сети-торговля-сети). Нежное шипение волн смолкает за плечами, сменяется гомоном торговых лавок. Цокают копыта, скулят ослики, льются слова и звенят монеты в цепких руках. Когда Нортон покидает ветхую хижину их дома — пропадает всё, что могло бы напомнить о его существовании до этого момента. Воспоминания вытекают в проплешины: откуда на нём эти одежды? Их достала мать? Кем была его мать? Но запах соли въелся в кожу, море стало неотделимым — и покуда оно так, Нортон может дышать и помнить: его мать — жена рыболова. Самое приметное место на рынке давно заняли, но Нортон и не старается втиснуться поближе: ставит телегу там, где редко шастает ворьё — с краю от остальных, — и откидывает в сторону мокрую ткань. Десяток живых рыбьих глаз. Хвосты громко шлёпают о гнилое дерево. Нортон ухмыляется, вскользь оглядывая неловкие тележки остальных: от каждой воняет, будто от мёртвого быка. Он управится до того, как солнце падёт. — Как твой отец, Нортон? Его имя выкашливают, словно кость. Произносят, словно пальцем давят жука. — Он сильный муж, — но Нортон знает, что врёт. Смех над ним тихий и скрипучий, гниловатый, мерзкий. У торговца лицо обгоревшее и шелушащееся, кожа змеиная отслаивается с красных щёк. Пальцы потёртые, грубые. Много работает. — Так пусть он попросит милости у богов, — у Нортона взгляд антрацитовый, брови сведены (почти в хищной стойке стоит). — да, пусть попросит. Пусть попросит. Вот так, рухнет на колени и отдаст последнее, что имеет, лишь бы только вымолить право просить. А потом может плакать, целуя ступни Асклепия… нет, его дочерей… и умолять о выздоровлении. Только так он выживет. Может быть, выживет. Торговец гримасничает: «…вот так, рухнет на колени» — и сам почти падает, кривя лицо в глумливых страданиях. Нортон знает, что хороший сын стал бы мстить за своего отца. Но у него ещё по-мальчишески тонкая шея и узкие, нежные запястья. Он должен продавать рыбу.

* * *

Нортону девять. Небо синее, опалённое. Полуденное солнце коптит берег зноем, обжигает жёсткий тёмный песок (там, куда шагает Нортон, песок светлеет и смягчается). Он повторяет ежедневный ритуал: они с матерью вдвоём — отца рядом нет, — выволакивают на побережье лодку, и мать вгоняет гнилые занозы в руки, лишь бы только столкнуть их маленькое судно на воду. Мать (ещё более маленькая, чем лодка) сопит. У неё болят мозоли, щиплют ранки, ноют ожоги на ступнях. Но боль не чужда человеку. У них обоих волосы чёрные, взмокшие и блестящие. Липнущие к раскалённому лбу. Нортон сдавленно пыхтит — сдались этому солнцу их волосы? С них уже соль потекла, а солнцу мало… Дышит тяжело, но мать того тяжелее. Лодку толкать по песку в обычные дни дыхание перехватывает, а в пекло совсем уж опасно. Нортон морщит лоб. У матери губы бледные, сухие. Дрожат. Веки прозрачные, полуприкрытые, уставшие. И тоже дрожат. Мать запоздало вздрагивает: услышала его взгляд, как пастушье животное слышит хищника. Кожа грибная, тонкая. Всё она ей слышит, но ничего не чувствует. — Останься сегодня, — глухо бьётся просьба в её глиняном горлышке. Нортон стирает со лба пот кулаком. — Что? Но больше она не повторяет, ничего не просит. Только смиренно утыкается глазами в землю, как делает в разговорах с отцом, и бестолково мотает головой. Руки у неё трясутся. Борозда на песке осталась глубокая, длинная, но Нортон знает — на следующий день её снова разгладит ветром. Таков их труд. Взрыхлять песок изо дня в день. У матери кожа тканевая, шрамов остаётся много. Он жалостливо разглядывает ласковые ладони, изрезанные и исколотые, с белёсыми рубцами на пальцах. Медлит, прежде чем откинуть со лба свои мокрые пряди и нерешительно перевести взгляд на измученное лицо. Нортон знает — он ничего кроме жалости и рыбы предложить не может. — Ты устала, умойся и спрячься в тени, — осторожно перехватывает запястья, убирает руки матери с бортиков лодки; не улыбается, пускай пробует нечто вроде улыбки. — Я помогу тебе наполнить кувшин. Иди и позаботься о себе. — Нет, — неслышным отголоском, эхом мотыльковым — займись сетями. Вода шипит и пенится у их ног, лижет царапины грязью. Мать отнимает руки. Пошатывается. У неё кружится голова и подкашиваются ноги, каждое движение напоминает раненного зверя, одурманенного охотничьими травами — необдуманно, тяжело. Косо. Мимо. Но мать придерживается за вёрткий гребень ветра и продолжает шатко ступать. После она весь день посвятит уходу за лежачим отцом (оно гораздо труднее, чем ухаживать за младенцем: ведь младенца можно поднять, а отец подобен горе). Его мать — крохотная женщина, выбитая из камня. Ничего не может её расколоть, и никогда ещё богиня не была человеком. А Нортон по-прежнему может предложить только рыбу. Тем днём он впервые ничего не поймал.