Скорбные птицы

Может, в море перевелась рыба? Лодка — легкая, невесомая. На волнах её страшно расшатывает, валит набок тяжёлой чёрной водой. Нортон беспомощно сжимает в руках жёсткую леску сетей и упирается ногами в днище, потому что не знает, что делать. Потому что отец учил, но не слишком долго, не слишком вдумчиво (ведь если сын рождён удачливым, чему он может его научить?). Весла Нортон не удержал. Море бурлило и клокотало, отбирая их. Гремели небеса. Трещали тонкие белые змеи, ослепляя вспышками-выпадами. Солёные брызги промочили его одежды, северный ветер спутал кудри, завертел лодочку (словно пергаментную). Всё, что осталось у Нортона — пустые сети и спутанные мечты о береге. Ему хотелось чувствовать под ногами шелковистый песок, гладкие камешки, пахучее разнотравье. Волны вихрились, падали, кружили. Всё, что осталось у Нортона — пустые сети. Ему собственные волосы царапают щёки, дышать из-за ветра выходит плохо. Но Нортон хочет жить. Первобытный инстинкт воспоминания в голове крутит быстро, выбирает верно: вот отец, а вот — насмехающийся краснощёкий торговец, советующий присягнуть богам. Он не знает, к кому обращаться (главное — как), но помнит, что должен пасть на колени и молить. И Нортон падает, хватаясь одной рукой за борт. В другой руке он по-прежнему держит сети: как символ успокоения, как божественно-белый флаг. Потому что нужно что-то держать мёртвой хваткой, иначе он просто… Впервые за жизнь ему так страшно, впервые вода так неласкова с ним. Он чем-то спугнул её приязнь? Отец бы отрёкся от него. Но Нортон хочет жить. — Прошу… — и вой волн проглатывает его голос. Он не слышит себя, а оттого знает, что боги тоже не услышат. Старается извернуться так, чтоб не вывалиться из лодки и при этом выкинуть сети за борт. Это дико, у него дрожит рука. Мысль о том, что торговец мог наврать, допускает слишком поздно — вода съедает сети, словно львица ягнёнка. У Нортона вымокли волосы, побелели щёки. Ледяная волна черпнула в лицо. — Я умоляю, — соль жжётся на губах, вяжет в глотке — не дайте мне утонуть. Он жмурится, смаргивает влагу с ресниц. Задыхается, когда ветер порывами хлещет лицо и взвихряет вымокшие кудри — что теперь? И Нортон с трудом задирает голову, но небо чёрное-чёрное, антрацитовое и страшное, словно брюхо змеи: когда оно сжимается и разжимается, в воздухе повисает оглушающая тишина. Стихает вихрь, загорается свет. Лишь на пару секунд. А после небосвод снова сотрясается в мучительной лихорадке. От холода сводит челюсть. Нортон не чувствует брызг на коже, потрясённо опуская глаза к прогнившему днищу лодки. Его не услышали? Эмоции из груди вытряхнуло качкой воды: ни страха, ни надежды, один только морок и паучья пустота. Волна вскидывается над его маленьким судном коброй и угрожающе зависает. А может, это Нортон зависает. Смотрит на неё с непониманием, обескураженно. Она упадёт и сожрёт лодочку, разломит напополам, раскрошит в щепки. Разобьёт Нортона на занозки воспоминаний. Пальцы крепче сжимаются на тонкой, как флёр, каёмке бортика. Он думает — сейчас должен явиться бог. Нортон пожертвовал ему свои сети: пустые, невкусные. Бог придëт, и следы его прольют свет глубоко в непроглядный мрак вод, и голос его — слышится голос матери: больной, тихий — успокоит буйный ветер, усмирит колотящееся набатом сердце. Но Нортон ничего не знает о богах. Волна проглатывает его, словно виноградную косточку — так рождается ненависть.