Хрустальные

Жить, перебиваясь с зачерствевших крошек хлеба на дефицитный нынче картофель или ужасную на вкус репу, не имея возможности приобрести продукты для поддержания хоть малой энергии в исхудавшем за годы обездоленной жизни без родителей теле, — ужасно тяжело. Я не один так живу, большинство людей именно так и выживает. Мне не пристало жаловаться на несправедливость нашего разделенного на слои общества, где богатые себе ни в чем не отказывают, а низшие, какими бы они умными и изворотливыми ни были, должны терпеть придуманные кем-то гонения, потому что оказались в неправильной по чьим-то меркам ситуации. Прошло три года. До того, как начался отсчет, я был самым счастливым человеком на свете. Был. Теперь я никому не нужен кроме самого себя, только от меня зависит мое дальнейшее существование, только я способен хоть что-то изменить. Я меняю… стараюсь, по крайней мере. Должно быть, вы даже не знаете, а может и слышали когда-то: произошел инцидент, что унес жизни огромного количества людей. Среди них по трагичному стечению обстоятельств оказались и мои родители. Под теми завалами самого старого в стране машинного завода погребены сотни работников. Произошел мощнейший взрыв, дым от пожара пришел даже на окраины города. В радиусе пары километров температура воздуха подпрыгнула до сорока градусов, при привычной весенней норме в двадцать. Тушили огонь больше двух суток. Никто даже не стал вытаскивать погибших, а ведь кто-то мог остаться в живых. Спасательные работы не проводились, потому что власти не захотели. Поступила весточка, что взрыв был спровоцирован специально, дабы причинить экономике и самому городу непоправимый урон. «Знак протеста» — так пестрили заголовки газет, а по радио инцидент обсуждали самыми нелестными эпитетами. Всех родственников, чьи близкие были хоть как-то причастны к тому заводу, конечно же, стали называть предателями государства. Но отнюдь не верны их суждения, моих родителей там вообще не должно было быть. Они поехали туда на принудительной основе, потому что были когда-то успешными проектировщиками сельскохозяйственных комбайнов. Эти комбайны поставлялись во все близко расположенные страны, и нашим гражданам не нравилось, что власти так расточительно, практически за бесценок отдавали сделанные потом, кровью и слезами сотен людей передовые машины нашего времени. Потому верхушка и расценила взрыв завода, как знак протеста. Мол, протестанты хотели, чтобы не досталось никому. Власть имеющим было удобно, они не смогли бы оправдать отсутствие поставок иначе, им нужны были виновники и средства на восстановление производства от партнеров. Так и получилось. А то, что это был всего лишь несчастный случай, который пытались доказать все три года, никому не интересно. Люди в правительстве — лицемерные твари, ищущие наживу, а страдают самые простые граждане, такие как я. Я простой, когда-то имевший любящих людей, но оставшийся в одиночестве. Вынужден снимать комнату в старой, холодной по зиме коммунальной квартире, ибо других вариантов нет. Наш теплый, уютный, небольшой дом арестовали все тогда же — три года назад, а в общежитие не принимают. Мне осталось доучиться на инженера-проектировщика последний год, летом выпускной. Сложная профессия, согласен. После успешного окончания школы, с помощью советов еще живых родителей и не с самым глупым мозгом, я смог поступить с легкостью. Мне всегда нравилось наблюдать за работой отца, он меня с детства учил и вкладывал многое, а самое главное — вкладывал любовь к прикладным наукам. Любовь была, горела внутри, жаждал с воодушевлением идти по стопам семьи… Но сейчас я понимаю — это не то дело, каким я хотел бы заниматься, особенно после несчастного случая. Для меня все омерзительно и ненавистно. Хотя в высших кругах ценится, для кого-то является престижем. И больше всего я терпеть не могу тот факт, что нас готовят к работе на новеньком заводе, который в ближайшем будущем будет стоять во всей красе рядом с могилой сотен, рядом с местом, где погребены мои мама и папа. Мне придется работать на ненавистную власть. Еще отвратительней осознавать, что в небезызвестном институте я являюсь одним из лучших студентов, автоматически становясь в очередь на получение рабочего места. Должно быть, только из-за заслуг меня оттуда не выгнали, потому что не к чему придраться. И если честно, я сам не горю желанием вылетать, это единственный билет в мало-мальски беззаботное будущее, как бы я не горел изнутри гневом за все связанное с многострадальным проектированием. Даже повышенную стипендию платят, но на жизнь хватает с трудом, и из-за этих жалких грошей я буду обязан принять все условия. Будто предаю самого себя, свои убеждения и родных. Хотя, если так подумать и мыслить трезво: не будь учебы и стипендии, умер бы уже от холода и голода в грязной подворотне, растерзанный потерявшими стыд людьми, которые устраивают акты вандализма и насилия каждый божий день. С ними тоже никто ничего не делает, потому что на низшие слои общества всем плевать. Самая настоящая разруха и анархия, кто не приспособился — вынужден попрощаться с жизнью. Так выглядит естественный отбор в середине двадцатого века, где уже давно и вовсю люди передвигаются на четырехколесных машинах, а не на лошадях с повозками, могут запрыгнуть в поезд и совсем скоро оказаться в другом городе. Давно уже телеграфные столбы сменились телефонными, а фонари горят не от газа, а электричества, освещая дорогу, по которой я возвращаюсь в ветхий многоквартирный дом на углу южной улицы у реки Ханган прямо сейчас. Мне холодно, и дело, к сожалению, в погоде. Зима - суровое время, каждый переживает ее как может. Старое шерстяное отцовское пальто совсем не спасает от низких температур, а кожаные сапоги с протертым внутренним утеплителем на размер больше достались мне от доброго хозяина коммунальной квартиры. Ему они уже не нужны, дедушка Юн больше никогда не сможет выйти на улицу из-за тяжелого недуга, отсчитывающего последние дни до смерти. Он самый светлый незнакомый человек из всех мною встреченных на жизненном пути длиною в двадцать два года. Благодаря ему, в нашем маленьком сообществе держится тишина и легкость. Он единственный, кто однажды протянул мне руку помощи и поселил в своей обители за минимальную плату. Пока дедушка Юн работал, его смыслом жизни было помогать каждому жителю, да и сейчас является хранителем уюта, разбавляя атмосферу искрометными шутками со своего инвалидного кресла. Я не знаю, что будет чувствовать каждый из нас, когда дедушка Юн уйдет на покой. Одной скорбью и печалью отделаться я точно не смогу. Но пока он жив, не упускаю момента получать наставления и дарить ему какую-никакую, но заботу. Потому что когда-то он позаботился обо мне. Такое не забывается. А почему не работаю я? Потому что усидеть на двух стульях своей тощей задницей не могу, да и не берут студентов на подработки, потому что знают, что могут получить штраф. Ведь каждый из нас подписывает договор, в котором четко прописано: «учиться, учиться и еще раз учиться». ...Припорошенная снегом дверь привычно встречает своим безрадостным «добро пожаловать». Покрасневшими от холода пальцами едва ли могу потянуть тяжелое железное полотно на себя, чтобы зайти в не менее холодный подъезд. Здесь, на потрескавшихся бледно-голубых стенах, слой изморози, мерцающий под светом уличных фонарей, что проходит сквозь пыльные деревянные окна. Об отоплении даже речи не идет. За еще одной дверью уже слышен шум, встречающий бедного студента каждый вечер после тяжелого учебного дня. На замок никто не запирается, потому что красть нечего, все одинаково ни с чем. Разве что украсть можно чью-то жизнь. — Добрый вечер, — по привычке произношу, как только ступаю на скрипучие деревянные половицы. — Тэхен-и, привет! Как день? — пробегает мимо Юнги с алюминиевым тазиком в руках, в котором плавает что-то смутно похожее на чищенный картофель. Ответа от меня никто не ждет, всего лишь формальность и элементарная вежливость. У Юнги своих забот хватает, чтобы вникать еще и в чужие. Казалось бы, живу в шумной компании таких же простых и обездоленных людей, но одиночество преследует с завидной периодичностью, не спрашивая разрешения. Пытаться с кем-то дружить я не хочу, на такое нужны силы, внутренняя энергия, у меня хватает сил только на помощь в приготовлении пищи, в уборке помещений по установленному расписанию и вот на эти вот банальные: «привет», «как дела?». Все знают, что дела никогда хорошими не были. Не от лучшей жизни мы оказались под одной крышей, но жизнь стала лучше, потому что крышу над головой мы имеем. — Тэхен! — вскрикивает Хосок, когда я дергаю дверную ручку, чтобы зайти в свою небольшую комнатку в самом конце коридора, — Там картошка приехала, поможешь нам приготовить? — подбегает и смотрит умоляюще, а я не то, чтобы часто отказывался, ведь с чьего-то неожиданного пира и мне перепадает кусочек за усердную работу. И кусочки, которые у меня получаются, любят все, пусть это происходит крайне редко. Как сейчас, например. — Юнги на работе выдали мешок картошки в качестве бонуса к повышению, мы сегодня празднуем. Миссис Кан даже маколли нам организовала, только время уже позднее, а рук не хватает. — Хорошо, только переоденусь, — киваю, ловя на себе неподдельную улыбку, будто эту картошку собственноручно притащил на своем горбу именно я и преподнёс в качестве подарка к полупустому столу. Всегда поражаюсь жизнерадостности Хосока, никогда не видел его без широкой улыбки на лице и горящих радостью глаз. А что? Так и надо жить. Если всегда унывать, то скоропостижно уйти на другой свет, если он конечно имеется, будет единственно верным решением, а кто-то так и поступает. Я лишь придерживаюсь позиции стоять на нейтральной стороне, ничего не ожидая, ни о чем не мечтая, но усердно трудясь, чтобы жизнь была хотя бы сносной. Я должен прожить за троих, как бы ни хотелось поскорее увидеть родителей. Я должен доказать самому себе, что не сломаюсь под гнетом современного общества, а стану достойным человеком. Я должен продолжить их дело, ведь у меня остались на это все средства. Чертежи, которые я успел забрать с некоторыми вещами, — единственный билет в светлое будущее, но наступит оно отнюдь не скоро. Главное дожить и не загнуться раньше времени. Переодевшись в теплый свитер, кое-где пожеванный молью, как и обещал, прихожу на кухню, где вовсю громкие разговоры, картофельные очистки и тазики с водой. Нас здесь всего девятнадцать, но кажется, что готовить собираются на целую армию. Как только меня видят, сразу вручают сковородку и тупой короткий ножик, предлагая разместиться на столе у окна. Все, что я должен сделать, пожарить на отвратительно пахнущем свином сале, но пахнет оно отвратительно у всех, кроме меня. Куркума, чеснок и базилик делают свое дело, но этот секрет никто не хочет раскрывать, потому что проще попросить человека, который знает, как необходимо и как точно будет вкусно. Этим человеком являюсь я. Такой себе повод для гордости, но картошку еще с детства умел готовить в любом виде. В этой квартире у каждого свои навыки, мои ограничиваются картофелем. — Тэхен-а, ты картофельный монстр! — восхищается Юнги, уплетая за обе щеки мои незамысловатые двухчасовые деяния. Я даже в печке запек партию, чтобы было быстрее и хватило всем с лихвой. Повод отметить все же есть. — Отныне каждый мешок картошки только Тэхену… вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь. Нам такие премии обещали раз в месяц как минимум. — Раз в месяц будем есть что-то помимо риса и кимчи, — смеется миссис Кан, подливая виновнику торжества в пустую плошку добрую порцию рисового вина. — Юнги-я, ты такой молодец! Столько сил потратил и не оставил своих соседей помирать с голоду, — кажется, женщина сейчас слезу пустит, но топит сентиментальность в новом глотке маколли. — Спасибо за ужин, я, пожалуй, пойду, — поднимаюсь из-за стола, чтобы пойти и сразу помыть свою пустую тарелку. Много съесть все равно не смогу, организм просто-напросто не привык. — Ты куда? Посиди с нами еще немного! — вопит Хосок, но все прекрасно знают, что время и так позднее, а вставать мне с первыми петухами. — Спасибо, но нужно поспать. Еще раз поздравляю, Юнги-хён, легкого труда на новой должности. — Доброй ночи, Тэхён-а! Я приберегу тебе еды на завтрашний обед. Хосок продолжает возвращать меня знатно захмелевшим голосом, но остальные просят оставить в покое, за что я благодарен. Есть еще одно дело в списке на день, и ради этого я ухожу в сторону библиотеки, которая является комнатой для нашего уважаемого хозяина, чье появление за ужином невозможно из-за ухудшающегося с каждым днем состояния здоровья. Без стука я толкаю шаткую дверь вперед, сразу же ощущая запах чужой болезни. Дедушка Юн с прикрытыми веками лежит на широкой койке, привычно обложенный со всех сторон бутылями с горячей водой, хотя единственный в доме камин бесперебойно горит красным пламенем, но совершенно не согревает хронически озябшее тело. — Дедуля, это я, — тихо начинаю, подходя ближе к табуретке, на которой привычно сидят посетители. — Мне сказали, что ты себя плохо чувствуешь. — в ответ легкое шевеление руки под толстым пуховым одеялом, а позже и потускневшие от старости глаза. — Как настроение? — Ты пришел и стало лучше, — глухо хрипит, истошно закашливаясь сразу же. Лучше ему уже не станет, и это знают все. Даже живущий в соседнем доме фельдшер просит готовится к худшему. Но мы продолжаем верить, что состояние может измениться, и дедушка Юн хотя бы снова сядет в свою коляску, чтобы шутить громкими вечерами за столом на кухне. — Как дела в институте, мальчик мой? — Без изменений, все так же тяжело, но я стараюсь. — Родители бы тобой гордились, — слова больно бьют по замершему во мгновении сердцу. Каждый раз эта фраза из уст дедули приносит лишь порыв мимолетной скорби, давным-давно похороненной под слоем сажи. И прямо сейчас слышать подобное еще больнее, потому что на предсмертном одре человек не перестает говорить, какой я потрясающий, смышленый и талантливый во всех своих начинаниях. — Ты станешь замечательным человеком, Тэхен, главное не останавливайся и не отчаивайся. Кто-то должен изменить этот мир. — Вряд ли мне хватит на это сил, дедуль, — произношу шепотом, прикладывая чужую теплую ладонь с тонкой морщинистой кожей к своим губам, оставляя короткий благодарный поцелуй. Мне действительно не хватит сил что-либо поменять. Я к этому и не рвусь, каждый раз лишь смиряюсь с реальностью и вынуждено принимаю поражение. Но дедушка хочет, чтобы я мечтал, на протяжении трех лет поддерживал и помогал найти мечту. Даже сейчас уставшим взглядом не перестает умолять услышать, вот только я слышу каждое непроизнесенное слово, считываю каждую эмоцию, но поделать ничего не могу. Мне не для кого сворачивать горы, а для себя одного достаточно и того, что я имею сейчас и что будет немногим позже. Посидев еще около десяти минут, рассказав о болтовне за столом, я дожидаюсь улыбки и чужого сна, а после оставляю поцелуй на лбу и покидаю библиотеку, книги которой я все никак не могу прочитать. Уже в комнате, в относительной тишине, опускаю в бутыли с водой по нагревателю и усаживаюсь на стул у окна, всматриваясь в мутное ночное небо, что необъятным куполом возвышается над всем нашим миром. Река Ханган по прежнему покрыта слоем январского льда, а фонари над заснеженной дорогой постепенно выключаются в целях экономии электроэнергии. Да и никто из людей в здравом уме не пойдет в полночь гулять по районам, боясь преступников, расхаживающих словно хозяева тьмы. Вода закипает долго, но кипяток мне и не нужен. Плотно закрываю крышкой одну бутылку, вторую, и укладываю на свою узкую кровать, сразу же запрыгивая и укрываясь несколькими слоями одеял. Не очень удобно, но главное тепло. Каждый переживает зиму как может, главное не заболеть.

***

— Тэхен! — орут раньше громкого будильника на прикроватной тумбочке, а я не сразу реагирую на чей-то чрезмерно истеричный голос, — Тэхен! Просыпайся, там дедушка… Больше не даю ничего сказать, сваливая одну из стеклянных бутылок прямо на пол, благо лететь недалеко и вдребезги не разбивается. Но разбивается на мелкие осколки, кажется, мое бешено бьющееся сердце от резкого подъема и быстрого бега в библиотеку, где сонные и заплаканные лица жильцов говорят слишком очевидную вещь. Ушел. — Тэхен-и, — скулит Юнги, припадая с объятиями, когда я вижу неестественную бледность и замершую в покое грудь, что еще вчера мерно вздымалась, совпадая с ударами слабого, уже ни на что негодного мышечного органа. Умер во сне, в своей родной кровати, без каких-либо сожалений, но оставил после себя ценнейший подарок для людей, которые даже не родственники, хотя ближе нас у него никого не было. И об этом подарке мы узнаем чуть позже, когда все понемногу успокоятся и будут готовы отправить названного родного наставника и хранителя в последний путь. Прямо сейчас с дедушкой Юном прощаться не хотят, пока что просто не могут, слишком благодарны и бесконечно любят не один год подряд. Миссис Кан обливается слезами больше всех, не сдерживая воплей и совершенно не церемонясь. Даже вечно веселый Хосок шмыгает носом, показывая красные глаза. А я просто стою, слышу, вижу и не могу поверить, что вчера рука была теплой, а сейчас обжигает холодом, ощущаясь каменной твердью в моих подрагивающих ладонях. — Спасибо за приют, защиту и помощь… — мой тон тихий, и по этой причине режет на живую свежие кровоточащие раны большой «семьи», — Спасибо за советы, хлеб и воду. Спасибо за понимание, радость в глазах и стремления, которые обязательно станут мечтами, а позже достигнутыми целями. Спасибо, дедушка Юн, ты навсегда в нашем сердце, — заканчиваю шепотом, но слышится все криками душ, присутствующих рядом. И да, тоже не сдерживаюсь, смахивая с щеки дорожку соленой влаги. Извинившись, мне приходится уйти, как бы ни хотелось остаться на подольше. Будильник во всю трезвонит, оставшийся никем не замеченный, а пропускать занятия я не имею никакого права. Угроза отчисления прямо сейчас не то, что необходимо для полного «счастья». Дедушка Юн не хотел бы, чтобы его смерть стала виной чьей-то испорченной жизни, тем более моей. Быстро собравшись, я покидаю всеобщую скорбь, оказываясь на морозной улице за считанные мгновения. Что с нами всеми будет — глухая неизвестность, ведь хозяина квартиры больше нет, а по всем правилам, имущество обязательно перейдет государству. Думать об этом тяжело, но не думать я не могу.

***

День проходит в тумане. На елейные вопросы от любопытных одногруппников: «что случилось у нашего нищеброда?», я терпеливо молчу, хоть понимаю, что прямо сейчас угрюмее обычного, заметить изменения несложно. И понимаю, что за любое случайное или необдуманное слово могут пустить в ход кулаки. Сегодня я осторожен как никогда. И эта осторожность сыграет мне отнюдь не на руку. Помазанным детишкам более-менее богатых родителей только дай повод, сорвутся с цепей и не станут даже спрашивать разрешения. Им никогда не надоест насилие, они варятся в этом котле и повторяются за своими идеалами, сидящими на высоких постах. Им плевать, что я какой-то там лучший студент, меня это ни разу еще не спасало, но каждый раз становилось камнем преткновения. Благо, заканчивалось все быстро и изо дня в день не продолжалось, находились новые жертвы, а меня на какое-то время оставляли в покое. Это время прошло. Вседозволенность снова направлена на меня. Молчание — не порок, но именно из-за него я сейчас нахожусь в туалете, терплю унижения и издевательства, которые с каждым подобным случаем становятся все изощреннее и изощреннее. — Нарисуй ему улыбку на роже потолще, а то эта кислятина раздражает! — недовольно басит один из зачинщиков несправедливой расправы, пока я терплю боль от рассеченной об угол жестяного умывальника брови. Терплю, потому что ни на что не имею права. — Ты должен каждый день благодарить Бога, что находишься рядом с нами, Ким Тэхен! — цедит второй, выполняя поручение своего товарища, орудуя чернильной ручкой по моему лицу и в некоторых местах рассекая кожу, а третий держит руки за спиной, не давая возможности вырваться, потому что по сравнению с ними я слаб и морально, и физически. Хотя на первом курсе я был им ровней, но то время все уже забыли, как и я. Будто не было такого вовсе, будто мне когда-то спокойствие только снилось. Сейчас кошмары и наяву, и в сновидениях. — Хватит молчать! Благодари нас сейчас же! — я бы плюнул в лицо, но боюсь, что одними измазанными в чернилах и собственной крови щеками я тогда не отделаюсь. — Низшая мерзость. «Высшая мразь!» — продолжаю молчать, но глаза выдают гнев, веселящий троих нарушителей моего личного спокойствия. А спустя пару мгновений в туалет по своим нуждам заходит еще один, именно его боится и сама адская троица, что уж говорить обо мне. — И какого черта вы не позвали своего хёна на веселье? — мягко тянет главный Дьявол учебного заведения, складывая руки в карманы, только вот тон далек от нежности, от того и страшно. — Решили развлечься без меня? — Просто у тебя была лекция, Намджун-хён. — Это не оправдание, Джин-и, — Намджун старше на пару лет, но учится вместе со мной на последнем курсе, внушает страх не только аурой, но и имеющейся властью погубить каждого неугодного. Много страшных историй ходит о его деяниях, лучше их не разглашать, будет хуже. Он поддевает трясущийся подбородок своей главной шестёрки и первой в списке бляди, скалясь по-злому, — Ты наказан. Проваливай. — цедит сквозь зубы, а троица реагирует моментально, ускользая из туалета, как слив воды в унитазе. — И что на этот раз, Ким Тэхен? — я не стану говорить ни слова, просто смотрю мимо. А Намджун без разрешения подходит ближе и мажет по уже высохшей чернильной краске жесткой подушечкой большого пальца, оттягивая саднящую губу и дожидаясь хоть какой-то реакции. Ее не последует, — Молчишь? Ты всегда молчишь. Может тебе язык вовсе не нужен? Свои чертежи ты и без устной речи сможешь намалевать, — в глазах тот самый кровожадный огонь. И ведь этому идиоту все с рук сойдет, если он прямо сейчас вытащит перочинный нож из кармана студенческой формы, отрежет язык прямо в грязном туалете, заставляя истекать кровью, и будет с ухмылкой смотреть за собственным творением. — У меня нет сегодня времени на игры, тебе повезло. Считай это подарком, но не забудь поблагодарить. — Благодарю, — ровно, глядя прямо в глаза, и, кажется, моментальная реакция радует местного Дьявола покорностью. — Так то, знай свое место. Он оставляет легкую пощечину, разворачивается и покидает туалет, оставляя меня наедине со всем произошедшим. Ким Намджун никогда не был мне другом, но изначально был веселым и заботился обо всех своих тонсенах. А потом произошел взрыв завода, где директором все еще является старший Ким, в тот момент не находившийся на рабочем месте, и парня словно подменили. Конечно же, по закону самой обыкновенной драмы, Намджун со своими прихвостнями узнал, что мои родители там погибли. «Знак протеста» — помните? Ребенка нарекли виновным во всех грехах своих родителей, только грехов там никаких не было. Было тяжело, врать и успокаивать не стану. Тогда и начались расправы над неугодными, тогда они все изменились. А больше всего беспредел устраивает Сокджин в виду своего эксцентричного и вспыльчивого характера, и его покрывает Джун, которого до сих пор крышует отец. Намджуну все сходит с рук, потому что на него уже в следующем году будет работать каждый выпускник адского места. Отойдя от минутного шока, я оглядываюсь по сторонам. К сожалению, в мужском туалете зеркала нет, да и не то, чтобы я смог бы намертво въевшиеся чернила оттереть обычной водой с мылом. На свой страх и риск иду к соседней двери, убеждаясь, что никого из девчонок нет. Их в институте в принципе нет, по крайней мере не на моем факультете. Инженерия и проектировка — не женское дело, хотя мама была лучшей в своей профессии. Как и ожидалось, краска въелась основательно, кожа покраснела и разбухла от ледяной воды и тщетных попыток оттереть. Такими темпами ничего живого не останется. С тяжёлым выдохом я перекрываю кран с ледяной водой, а затем слышу громкий визг со стороны двери и вижу рванувшую в противоположную сторону девушку, которую лишь пару раз видел в стенах этого заведения. Дочь какого-то профессора. — Стой! — кричу ей, но она быстро убегает по коридору, залетая в тот кабинет, который красным предупредительным знаком горит о своей опасности. И долго ждать не приходится, декан выходит с длинной металлической линейкой, направляясь в мою сторону быстрым суетливым шагом. Этой линейкой он обычно лупит провинившихся, если адская троица во главе с Дьяволом не добирается раньше. И, на самом деле, лучше десяток раз получить указкой по рукам, чем попасть под насилие возомнивших себя судьями и палачами. — Ким Тэхен! Не двигайся с места! И я стою, а что еще остается? День проходит не в тумане, в дыме от стремительно разгорающегося пожара в клетках моей нервной системы.

***

Потеря близкого друга, необоснованные издевательства, лишение части стипендии, из-за того, что оказался не в то время и не в том месте, угрозы отчисления. Благо без десятка ударов железной линейкой по рукам, хотя лучше бы удары, чем штраф за то, что я отмывал чернила со своего лица в женском туалете. Представляете, меня обвинили в домогательствах и подражании женщинам, что-то типо изменения гендерной идентичности. Декан, полоумный старикашка, посчитал, что я решил накрасить губы на манер женского макияжа, но кроме перьевой ручки ничего не нашёл. Я не стал доказывать обратное, больше сил бы на оправдание потратил. Принял спирт и вату, отмылся, чувствуя жжение и резь, но даже как-то похорошело от боли. Да и если декан захотел меня на три месяца оштрафовать, ему бы в любом случае никто не помешал. Перебьюсь и половиной стипендии, главное, что лишний раз не пикнул, покорность нынче ценится. Придумаю что-нибудь с деньгами, на крайний случай возьму у кого-нибудь в долг под расписку, если совсем хреново будет. Из-за всего произошедшего за целый день хочется порыдать, только слёзы не идут. Кроме скорби на лице и свежих ссадин, прямо сейчас вы во мне больше ничего не увидите. Можете подумать, что сегодняшний день для меня один из самых худших, но будете не правы. Худший был три года назад, сейчас терпимо. Не часто я теряю друзей, потому что их у меня особо и не было, в школе только парочку заводил, да и на первом курсе, но те отвалились сами по себе, ибо наши статусы поменялись. Единственный друг, который поддержал меня — юного и потерянного в своей личной трагедии, сегодня ушел. Но я искренне благодарен, что ушел дедушка Юн по своей воле, а не был кем-то забран намеренно или по ужасной случайности — несчастных смертей невиновных и так слишком много в этом мире. Благодарен, что я услышал его последние слова, пусть повторял он их часто и много. Благодарен, что смог увидеть замершее умиротворение на бледном лице и сказать искренне, что навсегда в сердце и навечно в памяти. Знакомый подъезд сегодня не встречает заснеженной дорожкой, в кои-то веки его почистили, и я даже знаю для чего, видны следы от автомобильных колёс. Тишина напрягает, но она необходима, сегодня здесь оплакивают великого среди немногих человека. Сегодня вечер скорби и счастливых воспоминаний, хоть сквозь слезы не видно и тени улыбки. — Привет, Тэхен-и, мы оставили тебе еды, поужинаешь? — приподнимается Юнги со своего привычного места за широким столом, на поверхности которого стоят пустые стопки и графины с чем-то прозрачным и точно крепким. Запах тому доказательство. Глушат горе в алкоголе. — Спасибо, друзья, но оставлю на утро, если можно, — поджимаю губы в тонкую линию. Есть, на самом деле, совершенное не хочется, ком в горле все равно не даст. А подступающая тошнота от всеобщей печали меня вывернет наизнанку, такого расточительства нельзя допустить. — Как скажешь, — пытается улыбнутся миссис Кан, утирая кухонным полотенцем красные опухшие глаза. — Что с нами будет? — тихо спрашиваю, ведь не знаю, что произошло за очередной долгий день. А миссис Кан из своего цветастого фартука выуживает сверток и жестами просит меня подойти, вручая в руки. И то, что я вижу в словах, выведенных аккуратным каллиграфическим почерком, на официальном бланке заверенного городским советом документа, ввергает в шок. Я даже дыхание затаиваю, не чувствую ничего из-за шума в голове, в ушах, вокруг. Руки начинают подрагивать, и вторая за день слеза скатывается по истерзанной щеке, обжигая тонкие царапины. Про истерзанное лицо никто не спрашивает, и без объяснений понимают, что могло произойти. — Он подарил нам всем эту квартиру, Тэхен, она теперь наша общая. Каждому по собственной комнате, — голос Хосока звучит приглушенно, но я все равно слышу и то же самое вижу прямо перед собой на листе плотной бумаги с печатью городского ведомства по жилищному надзору. — Это его последний подарок, последняя помощь, которую он нам оказал. — Господи! — скулит Юнги, все еще не верит, что всем нам подарил дедушка Юн, разрывается в громких рыданиях и падает лицом в коленки рядом сидящей миссис Кан, запуская цепную реакцию, завершающуюся на мне. — Нас никто не выселит? — зачем-то спрашиваю дрожащим от слез голосом, хотя абсолютно точно знаю ответ. — Не имеют на это никакого права! — Тэхен-и, господин Юн… — всхлипывает миссис Кан, высмаркиваясь в полотенце, — … он оставил тебе письмо. Я отнесла в твою комнату. — Кремация завтра днем, мы договорились на обед, чтобы ты успел прийти на похороны. Не опоздай, — бесцветно информирует Хосок и опрокидывает в себя стопку со спиртом, а я одними лишь губами проговариваю слова благодарности, потому что звуки идти не желают. Всем плохо, мне тоже. Отдав документ на руки миссис Кан, которая без промедления и быстрым голосованием была выбрана в качестве старосты нашей, теперь уже, большой семьи, потому что живет здесь дольше всех, да и является самым общительным и находчивым человеком среди нас, я прощаюсь и ухожу в комнату, чтобы скорее вскрыть конверт, зажечь свет и начать читать. «Мальчик мой, Тэхен-и! Я знаю, что мне осталось совсем немного, потому что часто замечаю то, что описано в книгах перед смертью, в тех книгах, на которые у тебя нет времени. Ты усердный и прилежный студент, каждый день радуешь меня, такого далекого от всего сложного дядьку, своими шикарными познаниями в точных и непонятных науках, что я ни на секунду не перестаю тобой гордиться и не перестану никогда. Как и твои родители…» Неожиданно для себя самого я громко всхлипываю, а слезы застилают обзор на еле подсвеченный настольной лампой лист бумаги. «Чтобы у тебя было больше времени на книги, то живи в моей комнате. Среди кожаных потрёпанных переплетов, с летающей в воздухе пылью и паутиной на самых высоких полках книжных шкафов. Я надеюсь, ты до туда тоже доберешься, но не прогоняй пауков, иначе мошки не дадут спокойной жизни. И не бойся того, что умер я именно в библиотеке, тебя я буду только оберегать и показывать вместо кошмаров яркие фантастические картинки, потому что ты заслуживаешь счастья хотя бы там, в царстве Морфея. Запасной ключик я кладу в конверт, хоть никогда и не запирал дверь на замок, потому что книги ворам не интересны. Но я знаю, что именно тебе они откроют такие ценности, о которых ты никогда не догадывался — сам на своем бесконечном опыте убедился и советую тебе. Только вот немало ошибок меня преследовало, а многие просто непозволительны, но из них складывается путь, который нас чему-то да учит. Люди привыкли учиться только на своих ошибках. И помни — не всегда необъяснимое нереально, чаще всего люди отмахиваются от чего-то сверхъестественного, не подозревая, что оно, на самом деле, естественно. Как полет в небе или как электричество в проводах — все это когда-то тоже считалось магией. Живи и мечтай, Тэхен-и. Твой дедушка Юн». Боль, растекающаяся в грудной клетке, заставляет скорчиться на шатком деревянном стуле до размеров замершего на зимней дороге воробушка. Мне холодно, и дело не в температуре. Заживо мерзну от тяжелого чувства вины за то, что не смог сделать больше. За то, что не был рядом чаще. За то, что принимал помощь и мало отдавал взамен теперь уже безжизненным, но все еще добрым глазам веселого старичка. Он приютил под свое крыло потерянного юнца, установил символическую стоимость за продуваемую сквозняком комнату, где есть все самое необходимое, даже уютное. А я просто жил. Жил ради себя. А должен жить ради людей, которым не все равно, дарить им чуточку больше и быть благодарным сильнее. Осознание своих упущений — болезненный период. Переосмысление ценностей не сразу, но придет. Оно уже где-то рядом. Дедушка Юн не хотел бы, чтобы я убивался, потому что попросил жить и мечтать. Я сам себя наказываю, потому что не заслуживаю чьей-то доброты, не заслуживаю стать частью этой квартиры, должен быть просто съемщиком. Не заслуживаю людей, которые кормят меня порой просто так, потому что бедный студент, лишенный семьи. Это уже не оправдание, да и никогда им не являлось, я попросту не отказывался, ведь они от чистого сердца. Теперь мне от чистого сердца жизненно необходимо раздать «долги». Дедушка Юн попросил мечтать? Что ж… я мечтаю сделать наш небольшой мирок чуточку беззаботным. Каким образом? Наплюю на сон и правила и найду подработку, чтобы немногим больше стало еды, начну учиться еще усерднее, чтобы раз и навсегда доказать свою компетентность и далеко не глупый мозг. Теперь у меня есть желание и мечта. Теперь я, как когда-то дедушка Юн, хочу помогать обездоленным и лишенным, найду каждому ущемленному рамками общества место в жестоком мире. «Кто-то же должен изменить этот мир». Хватит ли мне сил?

***

Думаю, не стоит рассказывать вам, насколько плох был следующий день. Или стоит? На учебе без изменений: мой нейтралитет, чужие колкие фразочки, язвительные ухмылки и попытки скрутить, связать, изуродовать, насмехнуться и прочее. Но сегодня я был еще осторожнее, буквально бегал ото всех, ища спасение в преподавателях, которые хоть как-то, но помогают сдерживать нахалов своими угрозами, имеющими силу, потому что не последние люди в стране. Профессорский состав меня, к счастью, не гнобит и не пытается ткнуть носом в то, что я из низшего слоя и сын протестантов, в отличии от руководства и некоторых студентов. Многие когда-то были на моем месте, потому и есть возможность таким как я — без рода и имени, — учиться на любом из факультетов. В обед я уже стою в крематории вместе с остальными жильцами, готовый отпустить близкого друга в последний путь. Все мы готовы, дедушка Юн заслуживает спокойствия. Слез больше нет, я выплакал их за целую бессонную ночь, пока аккуратной поступью переносил немногочисленные пожитки в библиотеку и долго сидел, смотря на горящие в камине поленья, в кои-то веки согреваясь. Новость о том, что самая дальняя комната теперь свободна не удивила никого. Для них было удивительнее то, как я все три года там жил и не умер от хронической простуды и клаустрофобии. Было терпимо, уже даже привычно, жаловаться я не имел права, спасибо дедушке, что крыша над головой в принципе была. Да и теплая одежда с несколькими слоями одеял меня спасали от мороза в зимнее время. Всего-то три зимы. Летом я радовался, что окно с щелями, которые с трудом можно было затампонировать ватой. Зато не жарко. Молчаливо простившись и определив вазу с прахом на новое постоянное место, я ухожу прочь, намереваясь приходить сюда трижды в год: на день рождения дедушки — пятнадцатого сентября, в день нашей первой встречи — третьего июня, и двадцать пятого января. Девятнадцатого апреля я езжу к одинокому дереву на холме за городом, обгоревшему с одной стороны, чтобы повязать фиолетовую ленточку на свисающую ветвь. Память может быть вечной в этом мире, только вот и умереть она тоже может, если последнего помнившего больше не оказывается на свете. Не хочу быть последним помнившим. Проходя вдоль замершей реки, я сбавляю шаг, на небе появляется солнце. Греет с трудом, выглядя на фоне хронически серого неба ярким непривычным для глаз бликом. Хорошо, что ветра нет, последний снегопад был пару дней назад, синоптики по радио обещают на следующей неделе похолодание, что ожидаемо, потому что начало февраля всегда намного суровее, чем конец января. Мне тепло, что странно, даже хочется расслабить шарф и снять шапку, но не буду этого делать, ибо заболеть ничего не стоит, а выздоравливать слишком дорого. Да и никто не будет лечить, если только всей квартирой не соберемся с силами, чтобы поднять на ноги очередного простудника. Не хочу быть этим самым простудником, не хочу обременять своей халатностью восемнадцать человек, ведь где заболел один, там обязательно будет и второй, и третий. Бережем друг друга как можем. ...Раньше я не особо рассматривал афиши или доски с объявлениями, но сейчас решаю остановится, вспоминая, что обещал найти подработку. Ничего действительно нужного: концерт симфонического оркестра в центральном театре, балет под музыку Чайковского, агитационные листы с призывом бросать все и вступать в ряды подвластных компаний, которые в перспективе будут решать насущные проблемы и делать мир лучше. Только это все пыль в глаза, ничего они там не решают, лишь ищут новые способы как больше заработать и выбиться в верхи. Пройдя еще несколько кварталов в поисках объявлений о работе, я опускаю руки. Ничего нет, никто никуда не требуется. Или я что-то не понимаю, и теперь поиск работы происходит как-то иначе? — Извините! — кричу я, когда у следующей автобусной остановки вижу мужчину с пачкой листовок и клеем в ведерке. Он на меня не откликается, но я ускоряю шаг, может получится у него узнать, как искать работу. Хотя надо было сделать это еще утром дома, там точно бы подсказали, только не подходящий момент оказался бы. Не получится найти что-то сегодня, попробую завтра, с кучей советов в памяти и проинформированным. — Простите, аджоси! — Чего тебе, малец? — не отрываясь от дела, мужчина мажет широкой кистью стандартного размера листок и ловким движением припечатывает поверх старых объявления. — Простите… — я замираю, мельком вчитываясь в текст на свежеприклееном, — Это что за компания? — Не компания, по личному заказу одного господина, — лениво отвечает, уходя в другую сторону, а я срываю листок, выкидывая в мусорку, и нагоняю аджосси у поворота. — Простите, дядюшка, могу я забрать у вас оставшиеся объявления? — просто попытка, но тот даже как-то по-доброму усмехается, останавливаясь. — Да я только начал клеить… Хочешь пойти туда работать? — я часто киваю, делая максимально жалостливое выражение лица, а он меня взглядом оценивающим окидывает, цыкая. — Зря ты туда так рвешься, парень. Четвертый раз только на моей памяти, когда расклеиваются эти объявления. Ни один работник не задержался дольше трех месяцев, — думаю, что такого срока вполне достаточно, как раз до лета, а там зачеты, экзамены, выпуск. Мне всего-то три месяца надо будет поработать в лучшем случае. — Пожалуйста, можно? — протягиваю две покрасневшие ладошки и добавляю: — Если меня не примут, я потом все сам расклею, у вас как раз время теперь свободное появится. Аджосси, умоляю. — Ох, жалко мне тебя, но раз тебе это надо, то держи. — он вручает стопку бумаги, которую держал, и засовывает руку в сумку, выуживая еще столько же. — Будь осторожным, истории всякие ходят. — Какие истории? — недоуменно спрашиваю, а улыбка сама тянется на лицо, потому что в руках увесистый шанс на неплохую подработку. — Тот господин с диктаторскими замашками, в прошлом правил балом в министерстве финансов, а теперь по состоянию здоровья сидит в заточении собственного дома, что раньше цвел и пах, а теперь выглядит как склеп. — Оу, интеренсно. — Ничего интересного... страшно! Поэтому, мальчик мой, будь осторожным. По тебе видно, ты добрый, таких могут и сломать, — снова эта мягкая улыбка и приятный огонек заботы в глазах. — Ладно, пойду. Спасибо за внеплановый перерыв. — Вам спасибо, аджосси! Я поднимаю ладонь, желая всего хорошего, ухожу в противоположную сторону и быстро запихиваю в сумку ровную стопку листовок, кроме одной, чтобы еще раз уточнить адрес. Путь, от места встречи с расклейщиком неблизкий, но радует, что находится особняк потенциального работодателя в нескольких кварталах от той дороги, по контрой я каждый день возвращаюсь из института домой. Если меня примут и все пройдет гладко, то мне очень удобно добираться — это ли не счастье? Да еще и график вполне себе удобный: каждый день, кроме четверга, с четырех до десяти и полное рабочее воскресенье. Придется теперь не оставаться в учебной аудитории в вечернее время, чтобы сделать домашнее задание на следующий день, а сразу идти со всеми пожитками туда, куда, возможно, меня и не примут вовсе. Но я верю в лучшее. Пройдя мимо спящего парка, невольно улыбаюсь. Здесь я частенько гуляю по весне, наслаждаясь цветением плодовых деревьев, которые люди сами когда-то высаживали точно не для красоты. Таких парков много, но все огорожены, наслаждаться красотой можно только через забор. Но и этого достаточно. Яблони, вишни, черешни, груши — они помогают бедным не умереть с голоду. Все бесплатно, если хочешь, записывайся на сборы и забирай себе собственноручно собранную часть, только отдай пятьдесят процентов на нужды и ешь спокойно свои сочные плоды, восполняя витамины в организме. Пройдя спешным шагом еще парочку кварталов, всматриваюсь в номера домов элитного жилого сектора, в точно таком же на другой стороне города жил и я когда-то. Вообще, мне сюда по всем правилам нельзя, но листовка в руке должна спасти от ненужного внимания. Я точно не грабить пришел, а по делу. Хозяину одного из частных домов требуется работник с обязанностями в виде уборки помещений, приготовления еды, стирки белья, мытья посуды и прочее. Работа не пыльная, хотя с пылью точно придется воевать. Прислуга из меня должна выйти сносная, я же все время жизни в квартире не отлынивал от домашних хлопот, меня даже хвалили, и делал я все за бесплатно, иногда получая немного еды. А теперь можно и за деньги потрудиться, половина стипендии пока что для меня недоступна. Особняк под номером тринадцать не внушает никакого страха. Аджосси упоминал вид склепа, но я вижу лишь потрепанный временем темно-серый фасад двухэтажного здания, кое-где разрушена кирпичная кладка фундамента, а стекла в массивных оконных рамах с потрескавшейся краской мутные, словно их никогда не мыли. Скрипнув калиткой из скрученных железных прутьев, покрытых слоем ржавчины, я ступаю на подметенную от снега дорожку, ведущую через весь двор прямиком к высокому крыльцу. Осматривая масштабы совсем близко, понимаю — работа предстоит тяжелая. Такую площадь отмыть за те шесть часов, что выделены на каждый день, будет практически невозможно. А что творится внутри - пока что неизвестно. Схватившись за молоток на двери, стучу ровно три раза, остается ждать. И с первого раза, по закону всех стандартных ситуаций никто не открывает. После второй попытки я слышу едва ли громкий шум за полотном железной двери, потому стучу еще. — Кого принесло? — доносится громогласный голос с нотками недовольства. Да уж, прием явно не радостный. — Добрый день, я по объявлению! — повышаю голос в ответ, но приправляю вежливостью и хоть каким-нибудь позитивом. — Вы ищете работника для дома? — кажется, слышу глухой звук щеколды, а в скором времени и вижу сквозь тьму внутреннего убранства человека в черных круглых очках и капюшоном мантии на голове. Прячется? — Здравствуйте… — Ты мне не подходишь, проваливай, — перебивает меня своим грубым глубоким голосом и намеревается закрыть дверь, но я на свой страх и риск, с букетом полнейшего неблагоразумия выставляю ногу, не давая так быстро закончить мое собеседование. — Господин Чон, умоляю, не отказывайте мне в этой должности, — мой голос звучит уверенно, но дрожь я все равно ощущаю всем телом. Чужого взгляда не вижу, но чувствую, как меня им прожигают, — Мне безумно нужна работа, а вам работник. Я знаю, что каждый работающий здесь раньше не проработал больше трех месяцев. Мне всего три и нужно. — Нет! — как отрезал, намереваясь снова захлопнуть массивное полотно перед моим носом, но я не даю. — Прошу, господин Чон! Я обещаю, что вы не пожалеете… вы меня даже не заметите, я стану мышью, которая будет вылизывать каждый уголок, и мои кулинарные навыки ценят все, кто однажды попробовал стряпню. Прошу, господин, не выгоняйте. Дайте шанс. — Еще что-то скажешь? — Приму все правила и выжгу их под веками, вы меня не увидите, правда, зато увидите чистоту в своем доме, — да чтоб я когда-то так умолял заставить себя же работать — никогда такого не было, и прямо сейчас чувствую себя полнейшим идиотом. Он не хочет меня брать, а я вдруг стал упертым бараном. — Я слеп, в любом случае не увижу, — ох, вот это, конечно, новость, но я не демонстрирую свой шок, прячась за улыбкой, которую не увидят. И вообще, кажется, что господин Чон идет на контакт, уже так напряженно ручку двери не тянет. — Тогда вы почувствуете чистоту и свежесть, я обещаю. Он недовольно выдыхает. Сдается. Убирает ладонь под мантию и дает войти внутрь огромного холла с высоким сводчатым потолком, который по стандарту имеет широкую лестницу, ведущую на второй этаж, как бывает в любых других особняках богатых людей. Здесь пахнет сыростью и пылью, кроме них — ничего, ни одного предмета декора, лишь стены цвета горького шоколада, отделанные деревом, и скрипучие половицы под ногами, вытоптанные по направлениям основных перемещений. Дверь бесшумно закрывается позади меня, и тихими шагами хозяин уходит в сторону предполагаемой кухни слева от лестницы. По размерам кухня как моя библиотека, у дальней стены печь с жаровней, но есть еще и пара газовых плит, а по середине уставленный грязной посудой длинный прямоугольный стол. Глубокая раковина тоже вся заполнена, словно здесь не прибрались после торжественного приема гостей, оставив всю работу слугам на утро. Но плесень, видимая моему глазу, говорит о том, что копилось все достаточно долго. Может месяц? Господин Чон вообще хоть что-то ел все это время? — Здесь основное место работы, — он останавливается у шкафов, упирая руку в стол. Тон его по прежнему тяжелый, но приказами и грубостью не сквозит. — Каждый день, кроме четверга, готовишь как минимум три приема пищи. В пять должен быть обед, в десять ужин, а на завтрак следующего дня оставляешь что-то, что не надо разогревать и что не портится на воздухе, — понял и принял, надеюсь, поваренная книга мне в этом хоть как-то поможет, — Продукты привозят раз в два дня. Все необходимое для уборки на кухне в этом чулане, — указывает пальцем за спину, — А инвентарь для дома в подвале. В этом доме не убирались неделю, пыль быстро копится даже зимой, летом еще хуже. Я терпеть не могу пыль, твоя прямая обязанность следить за ее отсутствием, а также за песком под ногами. В следующий раз без сменной обуви не приходи, и главное, чтобы она не создавала громкий топот. Лишние звуки я тоже не терплю, — он говорит много, а я по своей глупости не записываю каждую деталь, ведь от этого зависит дальнейшая перспектива. Благо, мозг на запоминание заточен, иначе не выжил бы в институте. — Со стиркой попроще, прачечная находится на соседней улице, тебе не придется страдать над тазиками. У меня договор с хозяином, раз в неделю будешь туда ходить, — это облегчает работу, очень сильно облегчает, — И да, правила есть, нарушишь — вылетишь, — и зачем только пугать так, а? С виду вполне себе обаятельный молодой господин, никакого страха не внушает, почему такие странные истории ходят? Ну да, возможно диктатор, но разве это не норма? Он все же на работу нанимает, — Во-первых, быть мышью, как ты выразился, — кажется, он смеется надо мной, — Во-вторых, ни опаздывать к началу и не задерживаться после ни на минуту. В-третьих, в закрытые на замок помещения не заходить, их всего два и ты сам поймешь какие, когда начнешь работать, — надеюсь, у него там не пыточные, потому что предупреждает так, словно сунься я туда, там до бесконечности и останусь, — Ключ от входной двери дам тебе чуть позже, но вряд ли когда-то им воспользуешься, я всегда здесь, — он прерывается, поджимая губы в прямую линию, вообще, отчетливо видны только они, широкие круглые черные очки и мантия скрывают истинные черты лица, но мне и не нужно больше, — Вопросы? — Есть ли какие-то предпочтения в еде? — Не отрави меня, в остальном на твое усмотрение, я привык уже к отвратительной консистенции, — он фыркает, и должно быть, это отсылка к предыдущим работникам. — А, еще важный момент, — мужчина сокращает расстояние между нами и с точным попадание останавливается прямо напротив. Правда ли слепой? — Ты воняешь порошком, — морщит нос и резко разворачивается, уходя в сторону упомянутого чулана. Чем-то гремит, а я пытаюсь заглянуть, но темнота не позволяет. Спустя пару мгновений выходит с шарообразным бутыльком в руке, бросая мне. Я аж не ожидал такого выкидона, но грациозно ловлю. Господин Чон точно-точно слепой? Мне кажется, он зрячее меня даже. — Перебивай свой запах. — Хорошо, господин, — возмутительно, потому что я вообще ничем не пахну, тем более не воняю, но согласиться я должен. К тому же жидкость свежая, приятная, скорее всего, это экстракт мяты. — Пошли, покажу тебе основные комнаты. Пройдясь по помещениям, я даже не удивлен мрачности интерьеров. Очень коррелирует с хозяином и его бесцветным низким голосом. В гостиной из предметов декора только плотные черные шторы и канделябры для свечей, осветительных приборов не так много, словно электричество сюда не проведено, мною было замечено только несколько светильников на стенах. А еще есть камин, поленья придется таскать каждый день в начале графика и растапливать печь на кухне. Местонахождение дров пока что неизвестно, но думаю — найду еще. Столовая также ничем не примечательна, разве что стол на двенадцать персон, да проигрыватель на отдельно стоящей тумбе из дубового массива. Пластинок в хранилище нет, значит музыку здесь никто не слушает. Ах, точно… господину необходима тишина. Библиотека, если это полупустое помещение вообще можно подобным словом назвать, навевает тоску. Здесь пыли больше, чем книг, у дедушки Юна все совершенно наоборот. На втором этаже все та же история. Один конференц-зал и три пустые спальни для гостей. Самый стандартный набор мебели и редкие горшки с сухими ветками, торчащими из земли. Но интерьер каждой комнаты для сна чем-то отличается от предыдущей, например, оттенки коричневого: от бледно-бежевого на шелковых стенах до угрюмого черного в самой последней комнате, которая оказывается местом, где спит сам хозяин дома. Только вот комната кажется совершенно безжизненной, лишь немного личных вещей на столике у стены и очередные засохшие растения в горшках. Возможно, есть что-то еще в ванной или уборных, они прилегают ко всем спальням, но я сомневаюсь. Дверь напротив комнаты господина как раз таки закрыта на три замка. Туда соваться мне нельзя. Не очень-то и хотелось, если честно. Работы и без того слишком много. Потратив полчаса на экскурсию, стрелка часов как раз подбегает к пяти вечера. В принципе, я могу начать и сегодня, хотя бы расправлюсь с горой посуды на кухне, но такого предложения не следует, поэтому я послушно спускаюсь на первый этаж, поражаясь своему наблюдению. Господин Чон очень хорошо ориентируется в собственном доме. Сколько он уже слеп? А могу ли я спросить, что произошло с его глазами? — Ты слишком громко думаешь! — вырывает из немых вопросов своим неожиданным возмущением, — Здесь тебе думать не нужно, только лишь работать руками. Вопросы остались? — Эм, да… — надо спросить про подвал и возможность начать сегодня, — Где дверь в подвальное помещения и могу ли я приступить к своим обязанностям прямо сейчас? Начну с уборки кухни… вы сегодня обедали? — Сколько времени? — он поворачивает голову точно к тяжелым часам рядом с дверью в библиотеку, а я плохо вижу издалека, потому делаю несколько шагов вперед. — Без пятнадцати пять вечера, господин. — Тогда сделай что-нибудь из того, что имеется в холодильнике и разберись с посудой. Если закончишь раньше десяти, то можешь идти, — направляется к лестнице, а я слежу за его шагом. Он по памяти так хорошо ходит? — А подвальная дверь в библиотеке, я тебе на нее указывал. Это последний раз, когда повторяю дважды. — Вас понял, господин, — боже мой, как я мог пропустить этот момент? Не уж то меня выбило из колеи отсутствие книжных переплетов на пустых пыльных полках? — А, и еще… — останавливается посередине лестницы, оборачиваясь, — Твое имя? — вопрос, который должен был задаться еще на пороге дома. — Ким Тэхен. — Возраст? — Двадцать два, — господин поджимает губы, кивая. — Студент? — Да, господин, — он задумывается, проходит секунд десят. — Тэхен, по четвергам тебя здесь быть не должно, и еду на этот день готовить не надо, — я по привычке киваю, поздно осознавая, что этот жест вообще-то невидим. Господин, не придав моему немому ответу никакого значения, уходит на второй этаж в сторону своей комнаты, а я, кажется, выдыхаю спокойно, направляясь к основному рабочему месту, молча радуясь, что теперь оно мое.