Хрустальные

Со мной больше не говорили, а я ждал весь оставшийся день. Чонгук словно испарился или даже куда-то ушел? Но обувь на месте в гардеробе, верхняя одежда как висела, так и висит, посторонних шумов никаких не было, разве что завывающий на улице ветер и бьющиеся о стекло ветки сухих деревьев. Жаркое томится на плите, а я, всецело погруженный в чертеж, аккуратно вывожу надписи на прочерченных черных линиях. Это всего лишь пробная работа перед экзаменом, но я все равно стараюсь выполнить качественно. Меня ведь только за усердие и отличную успеваемость не выгоняют, хотя уже вполне могли бы это сделать — переодически засыпаю на парах. Но добрый одногруппник, от которого я не ожидал помощи, частенько не дает уснуть с концами, тыкая карандашом в бок. Пак Гёнму такой же нелюдимый как и я, но ему вообще не прилетает из-за статуса его семьи. Сын уважаемой семьи профессоров — чем не оберег от насилия? И не важно, что родители работают в другом учреждении, его все равно никто не трогает. А еще брат Гёнму кто-то в правительстве, должность не знаю, но частенько его видел за рулем автомобиля, на котором Пак Чимин приезжает, чтобы забрать младшего брата. Честно? Я пытался подружиться с Гёном, мы даже обедали с ним на больших перерывах еще на первом курсе. Но потом случилось то, что случилось, и я сам решил не напрягать своим обществом и не подвергать опасности хорошего парнишку, пусть и не очень успешного студента. Да, его жизнь в институте висит на волоске, но выгонять никто не будет, многие экзамены он получает автоматом, потому что не знания нужны, а корочка об окончании высшего учреждения. Вот она, сила статуса! Прямое доказательство того, как работает система. Нет, я ни в коем случае не завидую, меня же это совершенно никак не касается. Но порой бывает грустно, что я должен рвать задницу и не спать ночами, чтобы случайно не вылететь на комиссию, а там и отчисление, а он высыпается каждый день, и даже имеет желание и силы торкать меня в приступы сонливости, чтобы не попался преподавателям. Хотел бы и я так жить, но тяжкая судьба меня только тренирует, готовит к тому, что в любой момент может стать еще хуже. Я буду готов принять удар, потому что любые посягательства на мою личность и тело закаляют. В этом мире у меня остался только я, и только я могу сделать мир вокруг себя немного лучше, больше никто. …Успешно закончив чертеж, я сворачиваю его и помещаю в тубус, плотно закрыв крышкой. Остается несколько минут для ужина. Математический склад ума за десять дней работы научил мои руки грамотно отмерять количество необходимых ингредиентов для очередного блюда, чтобы не получалось лишнего и всегда было свежим, пусть даже Чонгук не чувствует вкуса. Травить я его не собираюсь. Вот сейчас стою у плиты и не могу нарадоваться — ровно одна увесистая порция и ни грамма в мусорку. А на завтрак в холодильнике припасено несколько рисовых пирожков с красной бобовой пастой, их нужно будет вытащить перед уходом и не забыть заварить новый чай. Поставив чайник с водой на огонь, я беру поднос с жаркое, порцией кимчи и стаканом с теплой водой, держа путь в столовую. Чонгука нет, а время уже перевалило за десять. Снова накатывает некая грусть… он правда исчез или не хочет больше разговаривать? Расставив тарелки и приборы на привычные места, еще раз оглядываю помещение. Намеренно задерживаюсь, вдруг все же придет, а я смогу пожелать приятного аппетита и доброй ночи, с надеждой в кои-то веки получить «спасибо» и «до завтра» в ответ. Много хочу, да? Хмыкнув, все же возвращаюсь на кухню, чтобы доделать завтрак и покинуть это место. Сегодняшнее воскресенье далось намного легче, чем предыдущее, должно быть, первые несколько дней были проверкой на мою добросовестность и трудоспособность. Сейчас больше удовольствие доставляет поддержка чистоты, чем вылетают гневные слова на непонятно откуда берущуюся пыль. Она всегда будет, я уже привык и смирился. Просто представляю, что из-за старости дом распадается прахом из-за какого-нибудь древнего проклятия, а я этот прах каждый день собираю и смываю в канализацию вместе с водой, обладая супер силой искоренять грязь. Сказка? Ну хотя бы вспомните «Красавицу и Чудовище». Там из-за проклятия обиженной старушки, которая являлась могущественной волшебницей, принц поплатился своей красотой, а замок стал самыми настоящими руинами. Обитатели некогда прекрасного и богатого места превратились в предметы интерьера, что могли разговаривать только между собой, а позже еще и со случайно заглянувшей на огонек Белль. Девушка сначала дворец в порядок привела, а потом еще и проклятие с принца сняла. Сюжет типичной сказки — кто-то кого-то обязательно должен спасти, а в конце любовь до гроба, и все счастливы. Почему-то моя работа в этом особняке слишком уж похожа на сюжет именно этой сказки, не находите? Только вот волшебства не существует, я не Бэлль, дом просто старый, а Чонгук никакое не чудовище, самый обычный человек, попавший под стечение обстоятельств и лишенный двух систем восприятия. Это всего лишь жизнь, и она совершенно непредсказуема, как ни крути. Переодевшись в свою теплую одежду, я аккуратно складываю черные рабочие вещи в сумку с намерением постирать, чтобы завтра быть уже в свежем. Дергаю рубильник в холле и выхожу на улицу со спокойной душой, потому что снова сделал все, что смог. Крупные хлопья кружат у желтых фонарей на фоне черного неба, творят воистину волшебное произведение искусства своим размеренным танцем, балансируя где-то на грани умиротворения и скорби, потому что под конец все равно падают на землю, не имея возможности подняться снова такими же целыми, как были до. Тонкие хрустальные перемычки моментально тают на теплой ладони, превращаясь в одну мелкую капельку. Что-то в этом мире не может существовать тесно и вместе, как огонь и лед, например. Некоторые люди тоже не могут находиться рядом, намереваясь либо спалить дотла, причиняя ужасную боль, либо заморозить настолько сильно, что пропадет желание двигаться и функционировать дальше. Кто я? Огонь или лед? Нечто среднее. Более прозаичная аналогия — вода, способная течь с разной скоростью и искать новые пути для реализации своих целей, подстраиваясь под местность. Вода может и лед растопить, и погасить огонь. А кто Чонгук? Огонь или лед? Пока что лед, замораживающий своим непробиваемым молчанием и отсутствием каких-либо контактов. Только вот не до конца морозит, мне все еще хочется двигаться вперед, все еще хочется многое узнать и, элементарно, поговорить. Он может рассказать историю своей жизни, поделиться болью, проблемами. Зачем он изолирует себя от людей? Почему прячется за маской? Или он просто боится? Не важно чего или кого, людей или себя самого. Чонгук прячет свое «уродство», боясь показать свое бессилие и недееспособность под влиянием недуга? Он сам сегодня сказал, что я сочту его безумцем, душевнобольным, если он начнет говорить. Но я не стереотипно мыслю и все еще хочу докопаться до правды, имея для этого огромное желание и запас энергии. Почему я просто не могу подойти и заговорить? Меня кроме денег держит в том доме еще и интерес, но я боюсь задать вопрос. Ну да, грошей в кармане маловато, только жить все еще есть на что, про страх можно и забыть. А вдруг от меня ждут инициативу? Вдруг необходимо быть немного настойчивым и все же выведать то, что гложет израненную потерянную душу? Я же с дедушкой Юном тоже не сразу начал диалоги вести, сначала лишь монологи слушал и постоянно закрывался. Была причина — скорбь по тяжелейшей потере. Правильно поступили Хосок с Юнги, они сразу начали окружать меня какой-то деятельностью после смерти лучшего друга, наставника и хранителя. Если бы не они, история бы повторилась. Так может мне стоит с Чонгуком просто говорить? Не важно о чем, да хоть о погоде! А там и ледяная корка растает. Вдруг смогу растопить лед? Я же все-таки вода. За своими размышлениями благополучно добираюсь до дома. Подъездная дорожка снова под слоем снега, а ноги порядком подмерзают, как и руки. Хорошо, что нет ветра, не так сильно продрог. Из квартиры доносятся голоса, а когда открываю дверь, еще и запах жаренного сала. Они снова не потрудились добавить специй, которые я уже по граммам прописал и повесил на всех шкафчиках. А ведь дело не только в аромате воздуха, вся одежда пропитывается вонью, что я стал замечать относительно недавно, потому что большую часть времени провожу в окружении мяты и чистящих средств, а готовлю только на растительном масле, которое совсем не пахнет. Поздоровавшись, сразу ухожу в библиотеку, все равно есть не хочется, перехватился еще на работе, пока черными чернилами вычерчивал чертеж. Чертеж… Я выдыхаю тяжело и, кажется, обреченно. Дышу ровно, контролирую каждую мышцу на лице, чтобы не впасть в приступ паники и не зайтись горькими слезами от своей дырявой памяти. Сумка с вещами с грохотом валится на пол, а я резко вылетаю обратно в коридор, пролетая мимо опешившего Хосока, который решил спросить как мои дела в самый неподходящий момент. Хреновые дела! Как я мог забыть тубус в особняке? Как? О чем я думал? Я же его… Черт! Он остался на кухне, пока я заливал чай кипятком и искал круглую крышку, чтобы накрыть рисовые пирожки на завтрак, имея в голове одно единственное желание — не задерживаться, потому что правилами было сказано уходить по расписанию. Я всегда ухожу в двадцать минут одиннадцатого, и Чонгук ничего на это не говорит. А сейчас понятия не имею, сколько времени, но все равно бегу сломя голову по протоптанной мною же дорожке, потому что никто в здравом уме в такое время на улицу не выходит. Совсем скоро отключат фонари. Я не могу прийти завтра на учебу без предварительной работы. Не имею права! Меня сразу попросят на выход из учреждения, этого мне точно не пережить. Пусть лучше меня выгонит Чонгук из своего дома, честное слово, или отругает за неожиданное возвращение по причине собственной тупости, но чертеж я должен забрать. Черт! Ну как я мог так оплошать? В голове сразу всплывают все используемые Хосоком ругательства, которые по праву находятся в словаре нецензурной лексики. Я проебался, товарищи, по-другому и не скажешь. Тяжело дыша, я останавливаюсь у кованной калитки и пытаюсь хоть немного прийти в себя. Если я планирую проникнуть в дом, мне потребуется очень много сил и терпения на бесшумное передвижение. Пусть Чонгук спит, пожалуйста! Я очень медленно открываю калитку, придерживая ее так, чтобы пружина с грохотом не вернула в исходное закрытое положение. А дальше крадусь по переднему двору, точно зная, что окна хозяйской спальни выходят именно сюда. Молюсь, чтобы ни одна снежинка не скрипнула под каучуковой подошвой, но они предательски скрипят! С дверью поступаю точно так же, как и калиткой, только стараюсь не звенеть петлями, тихо шагая внутрь темноты. На цыпочках пробираюсь к кухне, но внимание привлекает закрытая дверь в библиотеку и заметная полоска света у порога. Обычно эту дверь не закрывают, а свет… — Я не выключил свет? — бесшумно улетает в воздух. Уже половина до полуночи — говорят часы, а я искренне надеюсь, что господин все же у себя в кровати и спит. Но когда откуда-то снизу, будто из подвала, раздается истошный крик, я сразу же хороню свою дурацкую надежду, покрываясь мурашами, и чуть было не бегу туда, но торможу, прислушиваясь. Вдруг помощь нужна? Вдруг Чонгуку плохо или он умирает? И снова крик. Нет, там точно кому-то нужна помощь. Ну как кому-то? Чонгуку, очевидно же! Я тихой поступью дохожу до библиотеки, минуя скрипучие половицы, толкаю дверь и вижу, что подвал не заперт, а в библиотеке никого. Сразу же спускаюсь на каменные ступени, ведущие вниз. Сердце из-за страха пробивает грудную клетку с каждым толчком все сильнее, в ушах гудит, тело напряжено. В голове уже картинки всего самого ужасного, вплоть до попытки Чонгука убить себя самого из-за тяжелого груза на плечах и неизлечимой болезни. Не мог же я своим вниманием и вопросами сподвигнуть его на нечто подобное? Я прохожу мимо излюбленного чулана со всем нужным инвентарем, резко останавливаясь в полумраке узкого коридора, потому что запретная дверь приоткрыта. Звуки копошения доносятся до моих навострившихся ушей, а в воздухе витает сладкий запах, залетая в дыхательные пути и напрягая изнутри. И то, что я вижу, далеко от всего мною надуманного. Я никогда в жизни не смог бы такое себе представить, и отдаю себе отчет, что не имею совершенно никакого права смотреть. Любой здравомыслящий на моем месте взял бы и убежал за глазами куда подальше, но я смиренно стою и с замершим дыханием наблюдаю за тем, как терзают чужое прекрасное нагое тело, подвешенное на тросах к потолку вычищенного до блеска подвала, стены которого все равно нагоняют страх. Вокруг темно, приглушенный пучок света едва касается носков моих стареньких потрепанных сапог, а в узкой щели неприкрытого дверного проема разворачивается сцена на грани чьей-то чужой боли и удовольствия человека, за которого я очень сильно переживал. Заметно, что нравится обоим, только не понятно, как они могут такое допускать друг для друга. Почему незнакомец терпит, а Чонгук с блаженной улыбкой продолжает вырезать тонкие узоры острым лезвием, пуская мелкие ручейки горячей крови по обнаженной спине? Кровавое искусство? Оба с завязанными плотной красной тканью глазами, но лишь привязанному перекрытый взор мешает ориентироваться. Господин Чон не видит уже давно, для него все привычно и не причиняет никакого дискомфорта. Зато мне причиняет необъяснимый дискомфорт картинка из непотребного сна, после очередного прочитанного мною произведения запрещённой литературы. Их на моей памяти было мало, но запомнились отчетливее всего. Чонгук не в мантии, прямо сейчас для кого-то неизвестного он не скрывается за мешковатой одеждой. По пояс оголен, в черных широких брюках, едва ли держащихся на тонкой талии. Я даже вижу очертания шрамов, заживших в причудливых узорах на правой руке до середины предплечья и груди. Я думал, что он иссушен своей болезнью, скрывает кожу да кости, но далеко не правда. Мышцы изящно перекатываются под освещенной свечами смуглой кожей, покрытой либо маслом, либо капельками пота, когда он делает очередной надрез и выбивает из белокурого незнакомца громкий выдох. То были не только крики… стоны. Кажется, они в полной гармонии друг с другом. Я для них часть тьмы, но Господин может услышать мое дыхание и колотящееся от шока сердце. Он может почувствовать мой запах старого мыльного порошка, которым я стираю одежду и который он терпеть не может, заставляя обрызгиваться экстрактом перечной мяты. Сейчас я пахну порошком, рабочая одежда давно лежит дома, брошенная впопыхах. Хотелось бы, чтобы все было всего лишь сном, очередным кошмаром моей воспаленной фантазии, но стоны реальны, звук рассекающейся от лезвия кожи тоже, а запах сандала, мускуса и кровавого возбуждения забивается в ноздри странным букетом. Я делаю бесшумный шаг назад, говоря каменному полу спасибо за тишину. Полоска света отдаляется, а картинка за деревянной дверью уменьшается в размерах, но навсегда будет гореть в памяти жертвенным костром. Искренне надеюсь, что незнакомец останется жить, потому что сам убедиться в этом уже не смогу. Пока Господин не почувствовал мое присутствие, я должен уйти. Сбежать! Вообще не должен был сюда так поздно приходить. Уже в холле огромного особняка, торможу, вспоминая, что я здесь за чертежом, который все еще на кухне. В том месте, что точно выдаст с потрохами неожиданный ночной визит. Половицы скрипят, а снизу происходит то, что я не должен был видеть. Только вот без зачетной работы меня выгонят из института — повод весомый, а желание отчислить велико. Я как можно тише добираюсь до входной двери, крепко сжимая тубус, и как только оказываюсь на улице, фонари разом выключаются. Полночь. В часовне за несколько кварталов отсюда начинает звенеть колокол. Я уже не размениваюсь на шум, скрип, пружину калитки. Убегаю, молясь всем Богам, чтобы добраться до дома в целостности и сохранности. Бегу по памяти и благодарю людей в таких же как и все остальные — холодных домах, что не выключают лампы. Это единственные источники света, которые не дают упасть лицом в снег. Снежинки затмевают взор, но я на последних издыханиях перебираю мокрыми ногами, чувствуя, как по спине течет пот. За несколько метров до дома, рядом с мостом через реку Ханган, я слышу крики. Не оборачиваюсь, потому что задницей чувствую: обрати внимание на шайку полуночных бандитов, дома сегодня точно не окажусь. — Малец, ты куда бежишь? — орут они и нагоняют следом. А у меня легкие горят изнутри и горло ужасно саднит из-за мороза. Но я уже вижу дверь подъезда, выставляю руку вперед, с последней крупицей энергии крепко хватаюсь за ручку, оказываясь за тяжелой дверью. Стремительно перепрыгиваю ступеньки, чтобы вбежать в квартиру и закрыть дверь на все замки, сразу же оседая на пол и крепко обнимая тубус. Дыхание загнанное, одышка раздирает воздухоносные пути. На шум сразу же выглядывают все, кто еще не спит. — Тэхен-а, ты куда убежал? — Рядом опускается Хосок, расстегивая мое пальто и освобождая горло от теплого шарфа, — Я испугался. — Забыл на работе тубус с чертежом, — еле выговариваю, откидывая предательскую вещь в сторону библиотеки и растекаюсь звездочкой по полу, — Все нормально. — отлично я вру, потому что все далеко от нормального. — Полуночники сегодня снова вышли. — Ты от них бежал? — взрывается Юнги, но Хосок его пыл осаждает, шикая. Все же большинство людей уже спит. — Ты же заболеешь бегать по морозу! — уже тише возмущается. — Иди лучше сделай горячую ванну, Юнги, а я чай налью. Нам тут некогда болеть, — черт, если это правда произойдет, мне проще будет просто умереть, чем лечиться. Смерть в институте примут за уважительную причину пропусков? Да еще и соседей подставляю, Господи! За что я им такой?! Бедолаги. Не только в свою жизнь проблемы приношу, но и в чужие.

***

Ждать горячую воду в ванне приходится долго, нагреватели работают уже минут двадцать, а тепла все нет и нет. Но горький чай все же согревает изнутри измученное погоней от собственных страхов тело. Я понемногу прихожу в себя, но об увиденном говорить даже не планирую, друзья мой шок причисляют к заслугам бандитов, читая нотации о том, как опасно ходить по улице после полуночи. Только вот я их не слушаю, сверлю дыру в видавшей топоры и ножи столешнице, перенося прорези на тело незнакомого блондина, подвешенного за руки к потолку подвальной комнаты. Кровавым искусством исполосовано и выточено, словно скульптура, и тело Чонгука… Я не должен был оказываться в такой ситуации, это все непозволительная ошибка, что будет преследовать яркой картиной без права на избавление. Теперь я точно не смогу заговорить с господином Чоном, мне стыд за увиденное просто-напросто не позволит. Не стоило лезть туда, куда запрещено. Надо было думать тщательнее. А теперь снова бессонная ночь, снова больная фантазия возьмет свое, снова длинные минуты наедине со своими личными демонами, которые не должны были пробуждаться так скоро. Они были похоронены под бетонной глыбой «правильности» и засыпаны сверху сожалением и обещанием, что больше подобного не повторится. Повторилось. Я снова чувствую этот поглощающий все внутренности огонь интереса. Больного интереса, не принятого этим прогнившим до основания обществом. Слишком красивое и будоражащее представление мне довелось лицезреть, слишком сильная сейчас конфабуляция рисуется под прикрытыми веками, пока я полностью погружаюсь в нагретую воду с головой, выпуская весь воздух большими пузырями. Ложное воспоминание, переходящие в иное время и место, сочетаясь с чистейшим вымыслом — я не хотел умирать под действием своих иллюзий, но прямо сейчас именно это и происходит. Поддаюсь скорости, ведомый собственными инстинктами. Стоны, они приглушенно, но все равно срываются с закусанных зубами губ. Вода не греет, она обжигает кожу, доводя до красного каления. Вот-вот и меня разорвет на части. Голова идет кругом, а демоны в черноте зажмуренных век скачут вокруг жертвенного костра, превращая в прах окровавленного незнакомца, но оставляют темную фигуру с ножом в руке, кто медленно, но поворачивается ко мне и стягивает красную ткань с лица, являя взору хрустальные, отливающие интерференцией, глаза. Он не видит уже давно, но чувствует пространство вокруг. И точно чувствует, что я выжигаю в нем черную дыру, чтобы та засосала и избавила меня от поселившегося в мыслях образа и колючей похоти. — О, Господи, прости… Тело сводит судорогой, я едва ли удерживаюсь на поверхности, обмякая в остывшей воде и избавляясь от камнем стоящего возбуждения. Дыхание постепенно выравнивается, как и сердце сбавляет обороты. Сегодняшний день добивает меня окончательно. Хорошо, что для Чонгука я лишь часть тьмы, так будет проще избегать и не выходить на контакт, притворяясь мышью со своими обязанностями.

***

— Ну как? Сдал? — первым делом спрашивает Юнги, когда я пересекаю порог дома, скидывая сапоги с ног. — Не молчи! — Конечно, сдал! — потомить в ожидании не получилось, слишком радостная новость и обоснованно хорошее настроение, все же ночью я смог поспать, слишком вымотался. — Не зря значит бегал, молодчина! — сгребает в объятия, а я не знаю куда уместить свои руки. После улицы они все еще холодные. — Ты еще не уходишь? — Сегодня вторая смена, скоро уже пойду, — бурчит мне в ухо, а я предпринимаю попытку освободиться. Успешно. — Я готовил рисовую кашу, поешь немного… кастрюля на плите. — Хватит тратить на меня еду, хён, я чувствую себя неловко. — Да ну тебя, Тэхен, нашел из-за чего переживать, — Юнги уходит по коридору к своей комнате и у самого порога улыбается, щурясь, — Это может инвестиция в твое будущее, не думал? Вот когда-нибудь заработаешь кучу денег на заводе и вспомнишь, кто поддерживал тебя все это время! — смешно, да, но зато правда. — Первым делом притащу несколько кусков сочной говядины! — кричу вдогонку и слышу хлопок двери. Поесть не помешает, еще на работу идти. Об особняке я весь день старался не думать, прогоняя в голове полученные знания, чтобы защитить свой чертеж на высшую оценку и ответить на заданные профессорами вопросы. Защитил, ответил, даже почувствовал удовлетворение. По этой дисциплине остается сдать экзамен, что должен быть на следующей неделе. В знаниях материала я уверен, а вот в работе по дому — нет. Понятия не имею, что меня ждет сегодня. Паранойя, что мой поздний визит оказался замеченным, накрывает с головой, ведь напряжение, держащее в тонусе, испарилось сразу же после прихода домой. Давно я не испытывал настолько сильный страх перед неизвестностью. Хочется сквозь землю провалиться, чтобы не идти никуда. Пусть меня заберут в преисподнюю да запугают до смерти, чтобы никогда больше в голове не прокручивались картинки увиденного. Мне становится не по себе, дурно и душно, хотя в квартире по прежнему холод из-за продуваемых окон, а рисовая каша с изюмом едва ли теплая лежит в тарелке и ждет, когда я ее съем. Ком паники в горле не позволяет проглотить хотя бы ложку, но я насильно впихиваю, потому что с вечера ничего не ел. В квартире непривычно тихо, обычно в это время я сидел на кафедре физики и решал домашнюю работу на следующий день, но в последние дни возвращаюсь сразу же после окончания учебы, собираясь на долгие шесть часов в чужой дом. Сегодня, чтобы собраться, надо приложить немало усилий. Тарелку за собой по обыкновению мою и ухожу в комнату. Подхватываю с вешалки у погасшего камина высохший рабочий костюм и принюхиваюсь. Пахнет порошком, тем самым, что так сильно раздражает господина, потому что чужой. Сандаловое дерево, перечная мята, лимонник, свежий хлопок, горная лаванда, масляная роза, красное вино — те немногочисленные ароматы, которые точно терпимы для Чонгука. Я нашел их во флакончиках, разбросанных по разным частям дома. Практически в каждой комнате стоит свой собственный. Перечная мята, к примеру, на кухне… на мне. Не сразу, но я понял, что он ориентируется по запахам, хоть для меня они практически неслышимы, очень тонкие и прозрачные. Нет, морально я не готов идти туда снова, но время поджимает. Вынужденно приходится делать шаг за новым шагом, скрипя подошвой сапог по снегу. Сегодня я не бегу, не спешу, а даю себе время подумать, все равно приду вовремя. Как всегда, впрочем. Прислушиваюсь к своему телу, чтобы понять, болит у меня что-то или нет. Пусть прошла всего половина дня, и если я заболел, то проявится простуда только через пару дней, все равно пытаюсь дифференцировать свои ощущения: легкая отрешённость и чувство полной безысходности, а еще немного страха и стыда. В физическом плане ничего. Я в порядке. Особняк под номером тринадцать внушает ужас. Это не из-за потрепанного временем темно-серого фасада с разрушенной кирпичной кладкой фундамента, а из-за того, что ждет внутри. Стекла в массивных оконных рамах с потрескавшейся краской теперь прозрачные, даже видно структуру темных штор, за которыми не меньшая тьма. Скрипнув калиткой и не удосужившись ее придержать, я ступаю на заметенную снегом дорожку, ведущую через весь двор прямиком к высокому крыльцу. Вчерашние следы исчезли. Может ли это говорит о том, что незнакомый блондин все еще внутри? Жутко, если молодой человек заперт в той подвальной комнате со свечами. Схватившись за молоток на двери, стучу ровно три раза и жду. А зачем я стучу? Закатив глаза и медленно прикрыв веки, открываю дверь и захожу внутрь. Обращаю внимание на дверь библиотеки — открыта. Света там нет. На часах без пяти минут четыре. Плетусь в гардеробную, сразу же вытаскиваю необходимые вещи и достаю из ящика тапки. Напряженно и тихо. Сегодня даже ветра нет, чтобы разбавил своим воем и стуком веток о стекла гнетущее безмолвие. Прежде, чем затопить печь, проверяю наличие завтрака в тарелке, что оставил со вчерашнего вечера. Пусто. Значит господин уже вставал. Чая в заварочном чайнике практически нет. Обычно остается как минимум одна порция. Огонь от трещащих поленьев греет, но я все равно дрожу изнутри, сидя на корточках напротив чугунной дверцы и обхватив колени руками. Нет, мне не холодно, мне страшно, я напуган собственными мыслями и неожиданным открытием о своем господине. Что вчера произошло в том подвале? Это была прелюдия перед откровенной похотью, граничащей с болью, или это правда такое искусство? Художник маслом рисует картины, а Чонгук острым ножом рассекает плоть в аккуратном орнаменте, не лишенном смысла. Я понятия не имею, что произошло, но зверское любопытство не дает покоя и тянет в подвал, чтобы проверить остался в той комнате кто-то или нет. Сегодня я снова буду убираться в библиотеке основательно.

***

— Что, простите? — я либо глухой, либо тупой, либо что я вообще творю, залипнув на неизменную темную фигуру в проеме. Он же дважды не повторяет! Из другого конца кухни с поварешкой наперевес вижу, как поджимаются чужие губы под тенью объемного капюшона. — Хорошо, да… хорошо. — судорожно соглашаюсь, опуская половник обратно в кипящий соус для ттокпокки, рисовое тесто осталось еще со вчерашнего дня, предусмотрительно подготовил больше, но не думал, что меня снова позовут есть вместе. А вообще, сегодня из-за стресса еды получается много, я либо подсознательно, либо по глупости и от невнимательности решил переборщить. Очень вовремя, как оказывается. — Через десять минут все будет готово, — оповещаю, снова поднимая взгляд на дверь, но ее уже прикрыли и бесшумно ушли. — Очнись, Тэхен! Все же в порядке! Чонгук снова предложил разделить прием пищи. Что будет в этот раз? В прошлый раз он сказал о том, что не чувствует вкуса еды, и расспрашивал об учебе. Я оплошал с вином, но по шее, слава Богу, не получил, взял на заметку быть внимательнее, но получается как-то совсем плохо. Сегодня внимание меня покинуло, я даже не стараюсь обходить скрипящие под ногами полы, едва ли не впечатываюсь в каждый угол на кухне, и мои тазовые кости, должно быть, уже все в синяках. Пару раз уронил столовые приборы, часть соуса полилась мимо тарелки, но хорошо, что не на пол и не на плиту. Со стола проще убрать. Господи, я сегодня вообще не в духе и не в рабочем состоянии. Все думаю и думаю о подвале, о том, что было в месте, над которым я хожу уже битый час, пытаясь понять, в какой части пола находится крюк для веревок. Зачем мне это вообще? Я даже прислушиваюсь, присаживаясь на корточки, вдруг услышу подозрительный шум и точно узнаю, остался там кто-то или нет? Но кроме треска поленьев в печке, кипящего соуса на плите и стука собственного сердца нет ничего. Глухо. — Может все же ушел? — скрипя коленями, поднимаюсь на ноги, нервно распрямляя фартук, что нужно уже снять вообще-то, а не поправлять. Пора подавать обед. Подышав минуту глубоко и спокойно, я выхожу из кухни с большим подносом и двумя порциями острых ттокпокки. Чонгук сидит на своем стуле, повернув голову в сторону сумерек за окном, словно изучает пейзаж и думает, что этой зимой выпало много осадков, сформировав высокие сугробы. Но видит он лишь темноту. — Сегодня целый день идет снег крупными хлопьями и нет ветра, — разбавляю тишину своим комментарием, пока аккуратно выкладываю блюда на стол. Стараюсь больше не смотреть, не перекладывать воспоминания на неизменный образ фигуры в черном, представляя, что вчерашнее — лишь плод воспалённой фантазии. Получается, но с великим и непосильным трудом. — Я знаю, — спокойно парирует, не меняя положение головы. А мой взгляд пробегается по прикрытой плотной мантией линии плеча, где вчера красовались ажурные шрамированные узоры. — Синоптики обещают на этой неделе похолодание, — держу голос в тонусе, получается напряженно, но по моим ощущениям сносно, — Следующая должна быть самой холодной в эту зиму из-за ветра, а дальше все пойдет в сторону тепла. — Февраль считается самым холодным месяцем, — мы правда говорим о погоде? Мне не послышалось? — Приятного аппетита, господин Чон, — чтобы не смущать себя еще больше и не раздражать его, я присаживаюсь, оставляя между нами достаточное пространство. Пара стульев — моя защита, но слышу я хорошо, если говорить все же будут. Он элегантно подхватывает палочки, второй рукой нащупывая глубокую тарелку, немного помешивает, тянет воздух и резко поднимает слепой взор под стеклами очков на меня, а в моей голове картинка снова накладывается на воспоминания, и в руке Чонгука уже не палочки, а тонкое лезвие ножа, которым он… — Что-то не так? — судорожно сглатываю в заметно сухое горло. Стакан воды сам напрашивается на опустошение. — Ттокпокки? — не удивленно, а скорее заинтересованно. Игра в угадай еду по запаху? — Да, господин. — Я когда-то знал очень вкусную закусочную, где подавались самые острые ттокпокки в городе, — он опускает одну толстенькую клецку, начиная медленно пережевывать, а я наконец-то делаю спасительный глоток влаги, уводя взгляд в свою тарелку. Тревожно, хоть говорит он без какого-либо напряга. — Мягкие и тёплые, — это он про мою стряпню или вспоминает прошлое? Я берусь попробовать тток, но на полпути останавливаюсь, потому что чувствую, как меня сверлят слепым взглядом. — Господин? — откладываю клецку обратно в соус, намереваясь спросить, по какому поводу тишина и что я здесь сегодня делаю. Еще работы не сосчитать, не могу же я молчать за обедом до победного? — Зачем… — Что ты видишь? — перебивает мои мысли. — Вас, — я правда сейчас смотрю на него, на его ничего не выражающую нижнюю половину лица, невольно вспоминая, как он улыбался. В чужих губах нет особенностей, самые обычные, нижняя пухлее верхней, как у многих в округе, но родинка снизу все же привлекает внимание. Это его отличительная черта, единственная, которую он позволяет мне увидеть, и всем остальным, кто подходит к порогу дома. Но незнакомый блондин видел больше и чувствовал чужую выточенную мягкость и теплоту дыхания на себе. Почему я об этом думаю? Мне нравится то, что я смог увидеть, а то, что вижу сейчас вгоняет в дрожь своим таинством. Запретный плод всегда слаще. И да, не должен я мусолить в голове подобные мысли, потому что до конца не знаю, как именно господин причастен к смерти моей семьи на злосчастном заводе, но отчего-то прошлое отходит на второй план. Будет больно, если злые языки окажутся правыми, но пока что я позволяю себе немного помечтать. — И как я выгляжу? — с ухмылкой поддевает новую клецку, опуская в рот. — Мрачно и устало. — Интересная мысль, — снова легкая улыбка, по которой он пробегается кончиком острого языка, собирая остатки красного соуса, я невольно повторяю, закусывая нижнюю губу. — А как выглядит дом? — Намного уютнее и чище, пыль наконец-то отступила. — Считаешь это своей заслугой? — Считаю это заслугой упорного труда и чистящих средств. — Тебе тяжело? — чертовски тяжело, потому что слишком любопытно и интересно, но никто не утоляет жажду, а она с каждым новым днем разрастается все больше, как сорняк в запущенном огороде. — Нет, выполняю работу по мере своих сил и стараюсь поддерживать на определенном уровне. — Я заметил, — это похоже на благодарность, но «спасибо» он не скажет никогда, потому что принимает как должное, здесь нет места для возмущений. — Пыли правда стало меньше, еще никто не добивался подобного результата, — отличная похвала, большего и не нужно, я польщен и не скрываю улыбку, только вот ее не заметят и не услышат. — Ты предлагал помощь… все еще хочешь помогать после того, что увидел? — я не понимаю к чему клонит, но тон не предвещает ничего страшного. Если только под «увидел» он не имеет в виду то, что узнал о моем вчерашнем ночном визите, хотя именно в этом предположении ключевую роль играет моя личная паранойя, я смог замести следы, меня не было слышно, тем более не было видно. — Если вы позволите, я бы хотел. — Тогда ешь. Он поднимается со стула, скрипнувшего ножками по деревянному полу, и направляется к выходу из столовой. В чужой тарелке остается половина порции, стремительно остывающая под влиянием прохладного воздуха. Чонгук вернется или на этом трапезе пришел конец? Я все же следую прямому приказу, принимаясь за еду и не чувствуя голода как такового. Получилось правда вкусно и необходимо остро — несильно жжет горло, разнося по телу колючее тепло. В этом доме я стал есть намного чаще, даже не готовя себе дополнительно. Само собой получается, пока я пробую на соль или на вкус. Когда весь обед оказывается съеденным, раздаются легкие шаги со стороны холла, и Чонгук снова появляется в дверном проеме, держа в руках три потрёпанные временем книги разных размеров, одну из которых оставляет рядом с моим стаканом, едва ли не снося, но я реагирую сразу же, не давая пролиться. — Третья страница, прочитай вслух, — командует, снова занимая свое место. — Может быть вам подогреть еду? — предлагаю, прежде чем взять увесистый томик, и обращаю внимание на отсутсвие названия, а когда открываю, понимаю, что это рукопись. Дневник? — Не нужно, просто читай, — Чонгук снова берет палочки, умещая оставшиеся две книжки, больше похожие на журналы, на краю стола, а я открываю ту самую страницу, едва ли охая от попавшегося на глаза рисунка чернилами, что изображает тянущиеся из зеркала руки, которые держат неузнаваемое лицо сзади, намереваясь затащить прямиком в зазеркалье. — Тебя впечатлил рисунок? — Это вы нарисовали? — не стесняюсь задать вопрос, снова улавливая взглядом ухмылку. Сегодня господин позволяет себе немного больше эмоций, чем обычно, а еще непривычно спокоен и разговорчив. Будет ли какой-то подвох? — Нет. — Удивительные штрихи… такие тонкие и идеальные. — Не говори подобное, идеалов не существует, — звучит по-злому, а я не смею перечить, вглядываясь в предложенный текст на соседней странице. Достаточно неразборчивый почерк, но словно привычный, словно я уже его где-то видел, особенно вот этот завиток на букве «х». — Тэхен, читай. — «Красная жидкость, перегоняющаяся по сосудам одной из самых мощных мышц; искрящееся в нервах электричество, что теперь мы сравниваем с проводами линий электропередач; соленые слезы, которые появляются на пике сильной радости или тяжелейшего горя; звонкие, срывающиеся с уст возгласы или хриплая симфония связанных между собой звуков — что это, если не человек?» — я запинаюсь, формулируя в голове хоть какой-нибудь вопрос, и бросаю взгляд на господина, но тот, не двигаясь, сидит уложив подбородок на переплётные пальцы, — «Человека изучали еще со времен Гиппократа, но знают ли люди на сегодняшний день все возможности организма? Поговаривали, что жидкости тела определяют здоровье. Но что такое здоровье? А что не является здоровьем? А если я скажу, что человеком можно управлять так, как никто даже не подозревает? Не всегда необъяснимое нереально, чаще всего люди отмахиваются от чего-то сверхъестественного, не подозревая, что оно, на самом деле, естественно, как здоровье или не здоровье. Как полет в небе или как электричество в проводах — все это когда-то тоже считалось магией.» — на последнем прочитанном мною предложении голос срывается, а в голове начинает раздаваться необъяснимый свист. Дедушка Юн написал тоже самое в последнем абзаце письма перед тем, как покинуть этот мир. Я сейчас либо сам себя начну обманывать, видя желаемое вместо реального, либо это правда его идеальный каллиграфический почерк, являющийся таковым несколько десятков лет назад, все же со временем письмо меняется у каждого. Но как такое возможно? А возможно ли? Дедушка Юн всю жизнь проработал на предприятии по обработке пиломатериалов, не может же быть такое, что он изучал что-то парамедицинское. Он сам рассказывал, что начинал с обычного рабочего, а позже допрос до руководителя. Да и рисовать он не умел, всегда говорил, что руки-крюки, по сравнению с моими. И что даже простенькие чертежи не сможет намалевать, пользуясь самыми ровными линейками и острыми карандашами, все равно получатся извилистые линии. А может быть дедушка просто когда-то читал эту безымянную рукопись и запомнил что-то для себя? Больше похоже на правду. — Что это, господин? — Это то, что мне досталось очень тяжело, но в какой-то мере объясняет, что со мной творится. — Это чей-то дневник размышлений? — Он называл себя Посредником, — запутанно. Я не понимаю, — Теперь открой одиннадцатую страницу, — я следую приказу, сразу же перелистывая и мельком проглядывая очередные чернильные зарисовки. — «Управление реальностью — не шутка, можно строить свою систему жизни одной лишь силой мысли. Но я копнул глубже, найдя точный ответ на вопрос, как управлять человеком: как сделать так, чтобы он захотел того, о чем не думал никогда; как показать человеку, что вижу я сам; как лишить человека того, чем он дорожил больше всего в жизни. Но за все придется заплатить»… — я останавливаюсь, пробегаясь взглядом по строчкам еще раз. — Почему замолчал? — Это же не о физическом воздействии, да? О ментальном? — Да. — Посредник лишил вас зрения с помощью…. не знаю… внушения? Магии? — меня аж волнением обдает, как шипящим кипятком, случайно попавшим на оголенный участок кожи. Прожигает до глубины покровов. Что я вообще несу? — Не совсем так, — Чонгук посмеивается бесшумно, а меня волной неконтролируемого любопытства еще больше накрывает. — Но про магию ты верно сказал, хотя я до последнего отказывался в нее верить. — он сейчас серьезно об этом говорит, или решил посмеяться надо мной? Неужели мои размышления о проклятии могут стать реальными? Звучит как бред помраченного рассудка, честное слово. Не даром господин боялся, что я могу возомнить его душевнобольным. Что же, я на пути к успеху, потому что именно такие мысли и закрадываются. — Как вы потеряли зрение? — могу ли я вообще задавать подобные вопросы? Это же личное, а Чонгук вроде как тайны хранит и скрывается ото всех. — Простите, я не долж… — договорить не успеваю, перебивают. — Это был последний день, когда я чувствовал вкус кофе и видел отражение своих глаз в зеркале, — господин тянется пальцами к широким круглым очкам, свободной рукой откидывая капюшон на спину. — И знаешь, теперь я даже верю, что зрение действительно можно вернуть. А я не могу поверить в то, что он действительно освобождает лицо, являя свое настоящее обличие, выбивающее весь воздух из резко сжавшихся легких.