Хрустальные

— Тэхен! Ты пропал на целые сутки! — завидев меня в дверном проеме коммунальной квартиры, вскрикивает миссис Кан, сразу же опускает тазик с постиранным бельем на пол и подбегает ближе, — Мы волновались! Ты на эту работу все свое здоровье положишь! — Я всего лишь уснул в чужом доме, господин Чон не был против, — оправдываюсь, стягивая шарф и пальто. Нужно замочить рабочую одежду и переодеть студенческую форму, а потом снова пойти к Чонгуку, ведь сегодня четверг. Чимин должен зайти, чтобы обсудить все имеющиеся догадки по поводу снятия проклятия. На протяжении трех занятий вместо того, чтобы записывать за профессором информацию, анализировал последние две недели: все, что смог узнать из журналов, энциклопедии и рассказов. Ничего заурядного не понял, чувствую такой же ступор, в котором находятся Чонгук и Чимин по сей день. Да и плохой из меня освободитель, до сих пор не могу поверить в то, что выпало на мою долю вчера вечером с подачи господина. Непривычно и неловко, ужасно смущающее. Еще и миссис Кан со своим волнением. Слава Богу, Сокджин не ходит на консультации, хоть немного спокойствия было, вместо того, чтобы бояться каждого шороха. — Ты нас так не пугай! Хосок с Юнги чуть не сорвались на твои поиски! Думали, что тебя похитили полуночные бандиты, благо додумались позвонить господину Чону, а то себя бы еще обрекли на проблемы, — она недовольно стреляет глазами, а я в немом шоке стою, не веря последним словам. Они что сделали? Позвонили Чонгуку? — Откуда у вас его номер телефона? — Телефонная книга не просто так лежит на комоде, там есть все номера, представляешь? Мог бы ради приличия предупредить, что останешься, мы бы так сильно не волновались, — недовольно фыркает, цыкая, и разворачивается обратно к своему брошенному тазику. А я так и замер, вперившись взглядом в телефон на стене, которым практически никогда никто не пользовался, потому что некому звонить, да и получать входящие вызовы тоже не от кого. — Простите, тетушка, я больше так не поступлю, — все же выдавливаю из себя, скидывая сапоги в угол. А она принимается развешивать стираное на натянутые в конце коридора веревки под потолком. — Уж пожалуйста! С тяжелым вздохом, я скрываюсь в библиотеке, скидывая сумку на табуретку у двери. Вчера я забегал домой с ошалелой физиономией, чтобы быстрее найти книгу Келли, но никто из домочадцев даже ухом не повел. А сегодня получаю возмущение и неожиданность в виде звонка господину Чону, которого своей паникой соседи решили дружно побеспокоить. Надо будет извиниться за причинённые неудобства. Вдруг они его своим звонком разбудили? Хотя утром он и словом не обмолвился. А если позже не мог уснуть? Чувствую вину, что вообще остался и намертво вырубился. Должен был вернуться и пошариться по полкам, откуда вчера выдернул любимый толстенный талмуд дедушки Юна, вдруг еще бы что-то нашел. Только вот усталость и сон помешали. Катастрофически не хватает ни времени, ни сил. Почему в сутках всего лишь двадцать четыре часа? Почему мой организм такой слабый и не выносливый? Какой же я все-таки жалкий и неказистый. А в мои руки вверили свои израненные души двое высокопоставленных людей, надеясь, что помогу. Даже себе самому помочь я не знаю как. Все еще не уверен, что смогу. Все еще себе не доверяю. Переодевшись и сбросив рабочий костюм в мешок для стирки, я решаю пробежаться по книжным переплетам взглядом, выискивая хоть что-нибудь похожее на странную и загадочную литературу. Вспоминаю при этом, какие именно названия дедушка Юн упоминал в нашем разговоре, но кроме известных авторов золотого века и бесчисленного множества сборников с короткими рассказами и стихами, больше ничего интересного внимание не находит. Место, где еще вчера стояли «Треугольные опоры», одиноко пустует, а рядом Шекспир, Александр Дюма, Чарльз Диккенс, Антон Чехов… Полная библиотека, но кроме одной единственной книги больше ничего не может дать ответ на вопрос: «Как?». — Миссис Кан! — окликаю соседку, выныривая из своей крепости. — Я на кухне! — повышает голос, поднимая шум. Что-то у нее либо из рук падает, либо в шкафах снова полный беспорядок и неустойчивые стопки кастрюль устраивают бунт. — Миссис Кан, — начинаю было, а она как раз включает поток холодной воды, чтобы наполнить емкость до середины. Жду, подходя ближе, а когда вентиль перекрывают, все же решаюсь задать терзающий мысли вопрос, — Вы случайно ничего не знаете о Кон Чонсоне? — пытаю удачу, не ожидая, что на меня резко развернутся с ужасом на лице. — Откуда ты знаешь это имя? — с могильными нотами произносит, а в моей голове начинает играть токката и фуга ре минор Иоганна Себастьяна Баха, нагоняя атмосферу неопределённого страха до сгущающегося вокруг воздуха. — Откуда, Тэхен?! — я аж вздрагиваю, отшатываясь чуть назад. Былая душевность и редко проскакивающее волнение на лице давно знакомой соседки сменяется маской гнева. Никогда не видел ее на грани, прямо сейчас жалею о произнесенном, но раз такая реакция следует от миссис Кан, значит она точно многое знает. — Имя связано с проклятием господина… — ее глаза расширяются, а лицо вспыхивает красной злостью. Да, знаю как звучит, но полагаю, она и не о таком слышала, ведь ее больше удивляет факт моей осведомленности, чем пророненное объяснение, как именно я столкнулся с чужим загадочным именем. — Этот колдун проклял Чонгука и лишил его зрения, — не совсем так, но пусть она сама убедит меня в обратном. Только вот она не реагирует, молчит, пыхтит, терзая мои глаза своими прожигающими насквозь, — Тетушка, умоляю, скажите… Кто он? Я же вижу, что вы знаете, — голос предательски дрожит, когда она прикрывает веки, резко дергая голову в сторону, обрывая зрительный контакт окончательно. — Тебе не стоит знать больше. — От меня зависит его исцеление, только я могу ему помочь, — меня потряхивает с каждой секундой молчания все сильнее, потому что все самые плохие мысли и предположения вновь заполняют затуманенный ужасом мозг, что Кон Чонсон тот самый, на кого я думаю. А это разбивает сердце на мелкие осколки хрусталя. Жестоко осознавать, что единственный и неповторимый друг, хранитель и спаситель, отнюдь не чист помыслами и душой. Самый настоящий злодей во всей трехлетней истории господина Чона, который страдает и не может найти себе место в незнакомом и огромном мире, отсиживаясь в тюрьме за то, чего не совершал. — Цветы в горшках, они засохли, появилось много пыли в его доме, с которой до меня никто не мог справиться… — словно мантру произношу заученные факты, а из глаз вырываются первые капли разочарования, — Человек, изувеченный собственными муками… — Тэхен! — Умоляю… скажите, где дедушка Юн хранил все о магии, я должен спасти Чонгука, — я даже на колени падаю, хватаясь руками за подол женского платья как за спасительную соломинку, взывая ко всему святому, что есть в этой женщине. Да, прямо сейчас я с болью в сердце признаю, что Юн Сонгиль и есть Кон Чонсон, и в обратном меня никто убеждать не собирается, из-за чего больнее вдвойне и сопровождается новой порцией горячих, прожигающих кожу солёных дорожек. — Тетушка, прошу… — скулю, утыкаясь ей в колени и громко всхлипывая. Меня разрывает, — Почему именно дедушка Юн! — Он не хотел… — звучит сверху приглушенно, — Тогда нужны были деньги особенно сильно… взрыв завода повлек за собой ужасное повышение цен на все. Жить совсем не хватало, — не повышая тон проговаривает миссис Кан, но откровенно злится. Опущенная ладонь на мои взлохмаченные темные пряди волос пугает, но аккуратное поглаживание все же успокаивает. Она не на меня злится, на былые тяжелые времена. — Чимин — так его вроде бы звали, — тянет задумчиво, а я поднимаю свое сырое лицо, чувствуя, как быстро опухают глаза. Тетушка тоже начинает плакать. — Пак Чимин, это был он, — шепотом подтверждаю, а она лишь дергает уголок рта сквозь накатывающие слезы и тянет меня наверх, чтобы усадить на стул и сесть рядом. — Ты ведь и сам знаешь, каким был Юн: всегда стремился помогать нуждающимся и никогда ничего для нас не жалел, считал нас одной большой семьей, — задушевный всхлип снова рвется наружу, она словно убеждает не думать о дедушке плохо, а я понятия не имею, почему никогда раньше в подобное не посвящали, ведь больше всего времени я проводил рядом с ним. Я совсем не знаю своего лучшего друга и наставника. Совсем. — Сонгиль знал, что если снова обратиться к магии, то придется заплатить гораздо больше, чем он получит на руки. Из-за нашей квартиры все же решился помочь тому бесстыжему и обозленному на весь мир мальчишке. На кого будет направлен гнев Чимина, Сонгиль не знал… тот ничего не сказал. А теперь ты вопишь, что это Чон Чонгук, который когда-то был одним из лучших в министерстве финансов. Кошмар какой… — Тетушка, расскажите все с самого начала, пожалуйста, я должен помочь им, — еле выговариваю каждый звук. — Я тебе расскажу… но пообещай что, когда узнаешь, где тайник с дневниками, то никогда в жизни не тронешь их и не попытаешься воспользоваться, — тихо произносит, дотягивается до слетевшей на мое лицо прядки и убирает за ухо. А я согласно качаю головой, потому что мне ничего подобного не нужно, лишь шанс все исправить. — Обещаю, — она тяжело переводит воздух, сдергивает полотенце со спинки рядом стоящего стула и промокает глаза, отводя взгляд в сторону. Понятное дело — правду тяжело рассказывать, удерживая зрительный контакт. Умоляю, пусть она расскажет все, ничего не утаивая. Мне просто необходимо знать историю и с этой стороны тоже. — Его мать была ведьмой, которую повесили, когда узнали, что она способна выкосить всю деревню одними лишь словами, — словно рассказ о совершенно другом человеке. Раньше я наивно полагал, что у него не было семьи, поэтому он собирал вокруг себя таких же покинутых и обделенных судьбой. Все совсем не так? — Сонгиль остался один на один с ненавистью со стороны, позже сбежал в соседний город, где его никто не трогал. Людей, лишивших его единственного родного человека, он проклял, воспользовавшись заметками в материнском дневнике. Он возжелал наказать, но был наказан сам, в дальнейшем не мог найти себе место нигде, от него словно разом отворачивались, как только он подходил ближе. Призрак, не имевший возможность найти даже дом. Спустя какое-то время он осознал, что все дело в расплате, так он платил за произнесенное вслух проклятие, — ее слезы перестают течь, но нос все равно красный, а я тоже потихоньку успокаиваюсь, стараясь не упустить ни одной важной детали и не переносить на знакомый мне образ, что давно погребен в колумбарии. Второе сделать сложнее всего, — Он погрузился в магию с головой, чтобы найти корень проблемы, в итоге нашел. Тогда и начал помогать каждому нуждающемуся, потому что когда-то лишил десяток человек счастливого будущего, заставляя загибаться в муках. Из-за десятка загубленных, он помог подняться на ноги сотне потерянных, таких же, как он сам, пусть даже поначалу его никто не замечал. По крупицам, но смог снова быть заметным и существующим для любого мимо проходящего. Я была одной из тех людей. Сонгиль спас меня, вытащил из ямы скорби по умершему при родах ребёнку, не прибегая к магии, только к словам, — на этом моменте я затаиваю дыхание, таких ужасных фактов из личной биографии я не мог знать. — Мне жаль, — шепчу и дрожащими пальцами берусь за мягкую женскую руку, а она лишь мотает головой, отмахивается, продолжая свое повествование, но руку не выдергивает. — Господин Юн понял, что за каждое желание, подкреплённое магией, необходимо платить совсем не так, как мы привыкли это понимать. Приноровившись, стал уже не проклинать, а дарить шансы на счастливое будущее. Юн Сонгиль стал тем, кого мы знали до конца его долгой жизни. — Почему на предприятии, где дедушка Юн работал, его больше никто не помнит? — она хмыкает, утыкаясь взглядом в переплетение наших ладоней. — Он принес клятву больше никогда никого не проклинать, не продавать заклинания и не упоминать о существовании иного, но нарушил свое обещание после прихода Чимина. Из-за того, что он раскрыл другому человеку способ, он впал в тяжелое моральное состояние, из которого мы выводили его всей квартирой. Ему пришлось обрубить концы на работе. Вырезал свой добрый образ из сердец и памяти коллег, заставил всех забыть, чтобы никто не беспокоился и не беспокоил. Он прекрасно знал, что последнее заклинание аукнется, оно и ударило по сердцу и памяти, — тетушка грустно тянет уголки губ вниз, шумно вздыхая, — Дедушку спасла бы помощь другим людям, но больше он не мог помогать всем подряд, у него ни сил не осталось, ни средств, — замолкает на несколько мгновений, притягивая и вторую руку к моей ладони, мягко поглаживая, словно подготавливает к неожиданному факту, успокаивая, — Когда Сонгиль увидел тебя у сгоревшего завода, завязывающего фиолетовую ленточку на самую низкую ветку дерева, то понял, что просто обязан потратить последние силы, но не дать пропасть в этом мире, ведь сам когда-то потерял маму. Благодаря заботе о тебе, он прожил немногим больше, чем было отведено. Твое благополучие продержало его до конца. Я помню тот день, помню, как сильно дул ветер, качая обгоревшие ветви, и добрый голос со стороны, что стал путеводным, вытягивающим из полной апатии и дарящий шанс на лучшее будущее. Он спас меня, убитого горем и полным неприятием новой реальности. Дал дом, прося взамен лишь символическую плату, которая все равно шла на нужды нашего сожительства. Заставил забыть о боли… но сейчас она все сильнее растекается, потому что: «Живи и мечтай, Тэхен-и. Твой дедушка Юн». — Это невозможно, — мотаю головой, но сам прекрасно знаю, что все в этом мире более, чем возможно. И слёзы мои тому доказательство. — За помощь люди благодарят, а благодарность имеет энергию. Так можно восполнить потраченное на магию. Он это знал и корил себя каждый божий день, ненавидел, но старался никому не показывать. Только я была осведомлена о его способностях видеть больше и чувствовать глубже. Квартиру он оставил в качестве оплаты за каждодневную поддержку его быстро увядающего здоровья. Расскажи всем здесь — его возненавидят, но я знаю, что благодаря дедушке, тысячи нашли свое счастливое место. Потому никогда не держала зла и любила как старшего брата. — Я не знаю, что сказать, — даже эта короткая фраза встает поперек горла, ибо слезы идут новой порцией, совсем не давая шанса на передышку. До боли плохо, потому что чужая доброта маяком выводила в реальность и заставляла хотеть жить, а не просто существовать и перебирать в памяти счастливый сон о прошлых временах. — Ничего не говори. Прямо сейчас тебе нужно понять, как именно помочь Чонгуку, — она поднимается с места, направляясь в сторону коридора, — Все лежит у меня, пойдем, — кое-как, на подкашивающихся от бессилия ногах я иду следом, пытаясь собрать всю информацию воедино. — Тетушка, — тихо зову, когда мы оказываемся перед закрытым на замок сундуком в ее комнате, — А проклятый может сам освободиться? — она поднимает взгляд, выуживая из кармана юбки маленький ключик. — «Если знает, что проклят, и если выполнит условие» — так Сонгиль когда-то говорил. Щелчок замочной скважины открывает внутри запертую на замок надежду, а несколько увесистых томиков со знакомым псевдонимом на обложках ввергают в самый настоящий шок, из которого я вряд ли смогу выйти в ближайшее время. Посредник — это не дедушка Юн, это его мать, погибшая от рук обозленных и страшащихся людей.

***

— Господи, Тэхен! — Чонгук пересаживается ближе, сразу же обхватывая мое содрогающееся в истерике тело обеими руками и крепко прижимая к себе. Я больше не могу терпеть боль от осознания, что все это время ответы на вполне себе конкретные вопросы лежали почти что под носом. И что встреть я Чонгука раньше, мог обговорить с дедушкой каждую деталь и выведать до мельчайших подробностей, как именно излечить двоих: избавить одного от боли, а другого от заключения в собственном доме и теле. — Тише, все в порядке, — пытается успокоить своим теплом, но меня еще сильнее уводит в яму скорби, в которой я был лишь однажды, когда завязывал первую фиолетовую ленту на ветке дерева. — Мне так жаль, что это были именно вы, — задыхаясь, реву в голос, не могу сдерживаться. Плевать даже, как именно это выглядит со стороны и чувствуется Чонгуком, каким идиотом я кажусь, рыдая в чужое плечо, на котором лишь тонкий слой шелковой серо-голубой рубашки. — Черт бы побрал эти деньги! Господи, Чонгук, прости дедушку… он всегда держался за своих друзей, коих приютил… он нам последнее отдавал… он тогда не смог отказать Чимину… не мог… — Тише, я понимаю… он благородный человек, даже такие иногда совершают ошибки, выбирая наименьшее зло, — мягко проговаривает, поглаживая ладонью мою дрожащую спину. Это правда успокаивает, но слезы все равно горечью скапливаются в глотке, перекрывая поступление воздуха в легкие. — Сам же говоришь, что благодаря ему лучшее будущее обрели тысячи… Никто же из нас не умер, правда? — он меня немного отстраняет, а я лишь кивнуть и могу, соглашаясь. — Посмотри на меня, Тэхен, — легко поддевает подбородок, ловя своими пальцами несколько соленых капель, — Что ты видишь? — Твои глаза, — всхлип. — Опиши их. — Хрустальные… — последующий всхлип заглушается, потому что взгляд пересекается с чужим гипнотизирующим, — …отливающие интерференцией даже в свете настенной лампы. Пепельного цвета ясный взор… — словно завороженный впервые рассматриваю их так близко, в нескольких сантиметрах, — Страшно в такие глаза смотреть, кажется, что от внимательного изучения они могут треснуть и рассыпаться осколками прямо в руки, — голос с каждым словом становится ровнее. — Они прекрасны. — Я их никогда не видел, я их все время ненавидел, а теперь… — он стирает с щек слетевшие капли, потому что я жмурю веки. — … теперь мне хочется посмотреть на них, сказать, что они заслужены. Они наказание за мое преступление, совершенное с полным пониманием всего, что может произойти. — Нет… ты не виноват, нет. Чонгук… — его руки опускаются с моих плеч и падают на диван, сцепляясь в замок. Он отворачивается в сторону потухшего камина. — Я зачинщик. Брат из моих слов и своей неосведомленности сделал бомбу, что подорвала твою жизнь, Тэхен. Я больше не отрицаю, принимаю, — я не хочу слышать, как он себя зарывает в чувстве вины. Было проще, когда я читал, что он уверен в себе и своем плане. Я уже простил всех, Чонгука в первую очередь, зачем он снова говорит о произошедшем? — Моих извинений будет недостаточно, чтобы искупить вину. Ты волен меня покарать, у тебя есть способ, дневники Посредника, дедушки. Все есть! Я не стану сопротивляться. — Нет… — разве после всего ранее сказанного он не должен просить меня об избавлении? Ведь дедушка Юн в поисках средств к существованию неожиданно сподвиг к наказанию того, кто наказания своего не заслуживает! Что я упускаю снова?! — Или просто оставь все так, как есть, оставь мои глаза пеплом, как память о сгоревших заживо. — Нет! — вскрикиваю, подрываясь с дивана на ноги. — Это жестоко! — Я преступник, я стал тебе врагом задолго до нашей встречи, — невозможно смотреть на то, как он просит запереть его обратно в клетку, когда ключ от замка практически сформировался в моих руках. — Не говори так! Ты дал мне шанс двигаться к поставленной цели. Ты первый, кому я действительно захотел помочь. Ты первый на пути к моей личной мечте, Чонгук. — Я заслуживаю все, что со мной произошло, твоя помощь больше не нужна, — он так спокойно говорит о таких страшных вещах, что я не могу поверить своим ушам. Он был воодушевленным и желал найти путь к свету, а теперь заживо кладет себя в могилу и просит, чтобы его оставили гнить в собственной оболочке и покрываться пылью как месяцами нетронутые полки пустых шкафов. Он размышлял, что хочет умереть, я более чем уверен, что та заметка в журнале снова маячит перед слепым взором и завлекает исполнить задуманное еще полгода назад. Нет! Я себе не прощу, если Чонгук завершит старую задумку. — Прости, Тэхен, ты не заслуживаешь своего горя, — он поднимается с дивана, проходя мимо меня, замершего в немом крике. — Я сам все расскажу Чимину, когда он явится, можешь больше не приходить… не хочу, чтобы мое присутствие напоминало тебе о потерях, — все, что я могу сделать это со стоном выдохнуть, утирая лицо пальцами. — Прости, — и уходит к выходу из зала, поникая головой и плечами. Я смотрю Чонгуку вслед, замечая, как быстро он сливается с тенями. Я для него все еще часть тьмы, безликий и никчемный, эфемерно существующий лишь в фантазиях, без описательной полемики, без картинки перед глазами. Он меня знает лишь по голосу, запаху мыльного порошка вперемешку с перечной мятой и тихим шагам по скрипучему местами полу. Он может почувствовать лишь мое касание к какой-либо поверхности и загнанное дыхание. Но я его вижу уже насквозь, и точно знаю, что прямо сейчас им двигает самобичевание, причина которому — совершенный в прошлом грех, не действиями, а словами. Да, слово может убить, но еще оно может спасти. И я не собираюсь Чонгука прощать, потому что не за что, потому что знаю историю со всех сторон и каждый мотив оправдан, каждое принятое решение с той или иной стороны оправдано. Я собираюсь его спасти, потому что убить — значит пойти на поводу системы, значит стать обозленным на весь мир, стать таким же испорченным и падшим, взять на свою душу тяжелый грех, потому что не сделал то, для чего есть силы, желание и подходящее время. Чонгуку не передо мной искупать вину нужно, а перед самим собой. Он замкнулся, потому что возненавидел себя, ведь все вокруг ущемляли и принижали. Он прикрывался маской самовлюбленности и эгоизма, чтобы не казаться слабым — только в этом ошибка Чонгука. Он не показывал себя настоящего, свою робость и ранимость, запираясь в своих принципах, что выдумал самолично для каждого проходящего мимо. Его наказывали с детства, не его вина, что каждое кем-то принятое решение привело к тому, что в итоге мои родители сгорели на заводе. Они там вообще не должны были оказаться! Если бы не пошли на поводу зверского начальства, были бы живы и здоровы, были бы рядом со мной. Их я тоже не виню, потому что судьба работает по принципу лотереи, никогда не знаешь, что именно произойдет в следующее мгновение, и когда на всей планете выключится свет, ибо солнце решило взорваться, превратившись в черную дыру. Моя дыра в груди затянулась задолго до сегодняшнего дня, пусть подробная тяжелая история Юн Сонгила и надорвала аккуратно уложенные на рану швы. Зря я Чонгуку все пересказал, как жаль, что есть не так много людей, которым я готов высказаться. Один из таких — господин Чон, неожиданно заполучивший мое доверие. Не хочу терять его на своем жизненном пути, не поддамся истерии. Ноги сами ускоряют бег сначала в холл, а там и к лестнице. Чужие медленные шаги босыми стопами слышны уже на втором этаже, потому я пролетаю над каждой второй ступенькой, стремительно настигая сломанного и потерянного в собственной жизни человека. В жизни, что перевернулась с ног на голову в тот же момент, что и моя. Я не могу оставить Чонгука жить во мраке до конца, и ведь конец точно будет близок, если я не попытаюсь сделать хоть что-то. Я сделаю. Неожиданно для нас обоих, я сделаю все, на что способно мое загнанно бьющееся сердце, в котором и хранится ответ на все ранее всплывающие вопросы. Только вот правильно не «как?», а «почему?». Потому что только любовь способна рушить невозможное и давать еще больше сил для борьбы. Потому что любовь прощает все, она дар, позволяющий разделить одно испытание на двоих и пережить с наименьшими потерями. Вместе. — Тэ… Не даю произнести собственное имя до конца, забирая второй слог своими губами и резким обжигающим легкие вдохом. Нет, это не поцелуй истинной любви, его придумали для детских сказок, чтобы не описывать весь спектр высвобождающихся на волю чувств, имеющих мощнейший поток энергии, способный свалить с ног одним только осознанием бесконечного списка. Злость на несправедливость. Гневный запал для каждого причастного к страданиям. Разрыв надуманных стереотипов. Страх, перед принятием самого себя и своего места в мире. Прощение, подкрепленное жаждой быть сильнее и выше каждого, кто думает, что личную свободу можно хоть как-то ограничить или что имеет права на издевательства, потому что слишком много отличий. Мечта быть нужным и ценным. Волнение, что заставляет трястись каждую жилу в организме. Трепетная близость, ускоряющая сердце до того, что оно вот-вот выскочит из груди, врезаясь в другое — то, что напротив, чтобы слиться воедино и разделить одну боль на двоих. Чтобы направить на истинный путь. А Чонгуку остается однажды и до скончания времен принять все и без притворства. — Не оставлю, не смогу… — шепчу в чужие замершие губы, обхватывая покрытую мурашками шею, чтобы прижать ближе, снова вовлекая в более осознанный и желанный поцелуй. Объясняю не словами, а действиями, на языке осязания, как сильно я хочу помочь, освободить, вернуть вкус к жизни, обернуть прекрасный пепельный в живой темно-карий оттенок, чтобы Чонгук увидел дальше черной проклятой пелены. То, как меня и его ведет, до тумана в голове приятно. По телу расходится эйфория, подпитывающая каждую клеточку точными электрическими импульсами, словно заводит организм по-новому, сдувая застарелую пыль с каждого существующего внутри механизма. Я уже даже не думаю о том, какое впечатление произведу своей внешностью, когда господин откроет зрячие глаза. Плевать. Все в моменте. Почему-то кажется, что примет меня любого, слишком тонет в трепетной близости, задыхается. Ладони мягко прижимают ближе, а губы на вкус терпко-сладкие, но когда по теплой щеке скатывается первая слеза, я чувствую как сладость начинает отдавать горечью. Принятия нет, Чонгук все еще не верит, что достоин быть свободным от магических оков. — Прости, — тихо произносит Чонгук, отрываясь. Он с силой жмурится и мотает головой, отходя чуть назад, пока я пытаюсь стереть горькие слезы с его прекрасного бледного лица. — Ничего не получится… — Чонгук, открой глаза, — аккуратно прошу, пробегаясь подушечками пальцев по векам, — Пожалуйста… — Ничего не изменилось, я чувствую, как Чимин стоит за входной дверью, — никогда бы не подумал, что сильный и непоколебимый господин Чон может подстать мне лить слезы и едва ли проговаривать каждый слог. — Я не достоин твоей помощи… нет способа… все потеряно! Еще тогда, в тот день… — Чонгук, открой глаза, прошу, — останавливаю его очередной поток ругательств на самого себя, и он задерживает дыхание, медленно расслабляя мышцы лица. У меня вместе с ним синхронно из глаз выкатывается слеза. — Господи, прости… — Не извиняйся, ты сделал все, что смог, — рыдать от обиды и досады на проваленную с позором попытку тяжелее вдвойне. Надежда дарит шансы, мотивирует, но в то же время с треском разбивает в груди стекло, что кромсает почувствовавшее тепло сердце своими острыми осколками, заставляя гореть агонией то, что до этого было заполнено чистой эйфорией. — Я сделал недостаточно. Ты не веришь себе точно так же, как и я не верил себе еще сегодня утром, — настойчивый и громкий стук в дверь пугает, хотя появление Чимина уже было упомянуто. — Прости себя, Чонгук, потому что мне тебя прощать не за что. — Я слишком виноват… — шепчет, всхлипывая. Тяжело видеть его печаль, тем более слышать дрожащий болезненный голос, — Если бы не я, ты бы счастливо жил в своем доме и рядом с теми, кого любишь и кто любит тебя взамен, — я не могу подавить улыбку, что перекрывает поток слез. — Я уже живу в своем доме и рядом с теми, кто меня любит и кого я люблю взамен. Я отпустил прошлое спустя год, простил судьбу за испытания и принял свою новую реальность. Несмотря на мою историю, я стал своим среди таких же одиноких и отрешенных, — все благодаря наставнику и другу, который повредив одного, давал смысл жизни десятку. Дал смысл жизни мне. — Тэхен… — новая порция слез из хрустальных глаз больно бьет в сердце, — Я не… — Отпусти прошлое, Чонгук, прости судьбу, отца, брата, общество, дедушку Юна и Чимина за испытания и прими свое будущее, я буду рядом, потому что «однажды и до скончания времен». Одно испытание на двоих. Слышишь? — снова настойчивый стук в дверь, от которого Чонгук аж дергается, словно не ожидал. — Прости Чимина и себя тоже, — отхожу обратно к лестнице, чтобы пойти и открыть долгожданному гостю дверь, а Чонгук так и стоит, вглядываясь в пустоту перед собой, не шевелится. — Иду! — кричу Паку, добегая до порога, — Добрый вечер, — делаю вежливый поклон, позволяя знакомой фигуре зайти внутрь, а после закрываю дверь на ключ, чтобы больше никто не решил заглянуть. Сегодня других гостей больше здесь не ждут. — Привет, — сухо бросает, направляясь в гардеробную, чтобы оставить верхнюю одежду и снять начищенные до блеска ботинки. — Как успехи с исследованием? И где Чон? — я перевожу быстрый взгляд на лестницу, теряясь, потому что господина там нет, словно испарился. — У себя, должно быть, — голос дает петуха, звучит неуверенно, я нервно откашливаюсь, рассматривая вновь прибывшего, — Как состояние? Боли нет? — Понятия не имею, обычно приступы начинались в четверг в часов восемь вечера, но два последних раза произошли совсем не по расписанию, — устало вздыхает, направляясь в сторону столовой, — Можно горячего чаю? Замерз, пока стоял на улице. — Конечно, через минут десять подам, — скрываюсь на кухне и включаю все светильники. Сразу же ставлю полный чайник на плиту и зажигаю голубой огонь, разлетающийся слишком сильными всполохами во все стороны. Огонь никогда не казался чем-то опасным, только лишь необходимым средством для продления жизни, будь то приготовление пищи или обогрев домов. У меня не было травмы и в кошмарах не снилось испепеляющее заживо пламя, в объятиях которого оказалось сто человек, а то и больше за всю историю человечества. На огонь я не обижался, не винил в смерти родителей, не боялся после, потому что понимал, что стихия неконтролируемая, тем более в неумелых руках. Мои кошмары были иной природы: потерять самого себя, свои силы, не успеть, не отплатить. Должно быть, воля к жизни, желание помогать и всепрощение продержали меня до сегодняшнего дня. И если из-за меня или моей несостоятельности кто-то умрет, потеряется в бездне, сгинет в яме боли, то меня подкосит, и я уйду за этим человеком сразу же. Не хочу становиться причиной чьих-то страданий, тем более страданий людей, которые и без меня немало дерьма хлебнули за свою жизнь. Тем более не хочу, чтобы Чонгук загибался в рыданиях, потому что думает, что сломал меня. Баланс нарушился не просто так, этот признак описывала мать Сонгиля в своих дневниках. Если бы я не был хоть немного уверен, что Чонгук сможет, я бы не стал пытаться. Но понимаю, что действий и слов действительно недостаточно. Что-то упущено, но что? Заклинание, проклятие, заговоры — они строятся на трех опорах, но освобождение от этого не зависит совершенно. Условие — оно одно, и оно способно разрушить опоры. О таком факте Посредник тоже писала еще с самых первых страниц, что были чем-то по типу хаотичных заметок. У меня не было много времени, чтобы изучить их досконально, но то, что я вычитал должно правда помочь. Зеркала отражали внешнее человеческое, растения внутреннее, как сама жизнь, как олицетворение души, что стал гаснуть в момент, когда Чонгук начал меняться не телом, а мыслями. После гибели цветов пыли стало намного больше лишь потому, что выпустить на свет всё вновь рождающееся страшно, проще скрыть под пеленой, спрятать, забыть. Но я не дал этого сделать, искренне помогал, протирал каждую поверхность, давал новые шансы на освобождение. Чимин к столпам не относится, его боль — расплата за содеянное. Он причинил боль душевную и платит болью физической. Если бы после того рокового дня он начал помогать людям точно так же, как делал это дедушка Юн когда-то, то смог бы свести на «нет» все свои болезненные симптомы и забыть о существовании четвергов в том виде, к которому привык менее, чем за три года. А Чонгук бы точно так же оставался запертым в своей клетке. Что же участило приступы? Чувства, возникающие в Чонгуке, он их раньше подавлял, прикрывал ненавистью ко всему движимому, эгоизмом и поиском выгоды. Он понял, что значит не быть одному, потому вынужденно начал пересматривать свои методы существования и перестал сдерживать внутренние порывы. Он пошел на поводу условия, хотя раньше думал, что никогда в жизни не сможет искренне и глубоко полюбить незнакомого человека, который отдаст свои чувства на отсечение и будет готов разделить одну бесконечность на двоих, принося в жертву часть себя. Только теперь, ощутив весь возможный эмоциональный спектр, Чонгука будто переклинило. Негативные эмоции сильнее позитивных, вина затмевает разум и не дает светлому пробиться наружу. Тому, что предназначено мне, человеку, пошатнувшему баланс проклятия в сторону освобождения. Проклятый освободится, если выполнит условие, тогда и проклинающий реабилитируется. Иначе все останется также без изменений, а может и вернется на круги своя, вливаясь в течение каждодневного запертого прозябания в темноте и еженедельной боли. — Чимин? — я подхожу к столу с двумя чашками черного чая с бергамотом, — Что с тобой? — он выглядит загруженным. — Да ничего, все в порядке, — перенимает одну чашку, обхватывая короткими пальцами теплый фарфор. — Вы что-нибудь поняли? — Не совсем… —поджимаю губы, бросая взгляд на пустующий дверной проем. Господина совсем не слышно, а слышит ли он нас сейчас? — Кажется, проклятие завязано на исцелении, — на меня поднимают недоуменный взгляд. — А ты? А как же три столпа? — А я, скорее всего, некий катализатор реакции, которая завершится, когда Чонгук примет себя нового, ведь ты своими словами заставил его начать метаморфозы на душевном уровне. Но он корит себя за мою сломанную жизнь и закрывается, отворачивается. — Не понимаю, — а я надеюсь, что все быстро прочитанное несколько часов назад все же правильно понял, иначе снова мои догадки с треском провалятся. — Четкого объяснения не дает даже Посредник, — выуживаю из внутреннего кармана пиджака самый старый и держащийся на честном слове сверток с потрепанными бумажными листами, пододвигаю к Чимину чуть ближе и присаживаюсь на стул рядом. А у того шок на лице, с таким же шоком я открывал первый разворот, — Она писала, что если человек о своем проклятии знает, то, выполнив условие, он обязательно освободится. Заклинание строится на трех наиболее подходящих опорах, но не снятие этого заклинания, — и еще кое-что ужасное матушка Юн упоминала. Пугать не хочется, иначе Чимин может погрязнуть в чувстве вины похуже Чонгука, ведь жизнь второго буквально висела на волоске. — Погоди… она? — Да, это женщина. Имени не знаю, оно навсегда осталось в памяти человека, что дал тебе все средства, — вдаваться в подробности тоже не особо хочется. — Кон Чонсон говорил тебе, что проклятие можно снять по условию, так? — он кивает, а я поджимаю губы, вспоминая первые упоминания в журнале о начале поисков, — Чонгук просил тебя найти другой вариант, потому что полагал, что никогда в жизни не сможет пересилить себя и подойти к другому человеку настолько близко, что сможет полюбить больше себя самого? — Так и было, — согласно качает головой. — Но других вариантов нет, и в его случае принять себя, отпустить прошлое и простить — единственное, что действительно доступно. — Все запутанно. — Это мы все запутали, потому что искали то, чего не существует, искали объяснение совершенно в другом, хотя все было четко сказано еще в самом начале. Людьми двигает страх и ненависть по большому счету, но такой путь отнюдь не истинный, человек может потеряться. Ошибаться свойственно, а принимать свои ошибки и прощать себя — дано не каждому. — Ты его простил? — Я простил коварства судьбы, а не кого-то конкретного. В это понятие входит гораздо больше. — Ты невозможный. — Оказывается, возможна даже магия. — То есть теперь вся надежда на Чонгука? — с неприкрытым страхом Чимин смотрит на меня своими покрасневшими глазами, а я хмыкаю, потому что Чонгук может не захотеть освобождаться, обрекая Чимина на боль. Только вот есть инструмент излечиться и Чимину. — Ты уже три года как мог спокойно жить и не ждать из неделю в неделю четверги. — Что ты имеешь в виду? — недоуменно. — Я знал человека, который торговал магией, и чтобы не загибаться от расплаты, он стал помогать людям, потому что за помощь благодарят. Одно короткое «спасибо» имеет энергию, которой не хватает организму и духу, потому что когда-то много потратилось на магическое заклинание. Неважно какое оно: доброе или злое, в любом случае энергия потратится, вопрос в количестве. Ничто не приходит из неоткуда и не уходит в никуда, даже в магии этот закон работает. — Я мог спокойно жить все это время, — шепотом проговаривает, опуская взгляд в колени, — Чонсок об этом тоже говорил, но я не принял его слова всерьез, — словно обухом по голове. Он правда высмеял такую важную деталь? Его губы начинают подрагивать, а лицо заливаться красным. Вот-вот заплачет. — Если Чонгук не сможет пересилить себя, то у тебя есть все шансы освободиться, — подбадриваю, опуская ладонь на чужое плечо. — Просто помни это. Единственное, что совсем не понятно в этой истории, почему порезы Чимину помогают перетерпеть все приступы. Правило: кнут и пряник? А дедушка Юн об этом знал? Возможно, я еще доберусь до объяснения этого феномена, но раз было легче, то так тому и быть. — Спасибо, Тэхен. Правда, я благодарен, у меня теперь хоть надежда есть, — лишь бы эта надежда не сделала еще больнее. — Только я понятия не имею, скольким тебе надо оказать искреннюю и посильную помощь, чтобы свести приступы на «нет». — Уже не важно, я просто начну… попытаюсь, — через силу, но он все равно улыбается, ведь шанс подарен. Шанс на избавление, излечение. Он кивает несколько раз, шмыгая носом, но слезы наружу не выпускает. Держится. Досадно, что слова дедушки не были приняты сразу ко вниманию. Пусть произошедшее для него окажется уроком, только и всего. Я искренне желаю Чимину свободы, он достаточно настрадался за содеянное. Верю, что сможет встать на правильный путь и пересмотреть свои жизненные приоритеты и принципы, или он уже? Больше слов между нами не звучит, он просто поднимается со стула, делая едва заметный поклон, разворачиваясь к выходу из столовой. Да и мне, если честно, уже нечего ему сказать, надеюсь, для Чимина этого окажется достаточно. Заходит в гардероб за пальто, накидывая сверху на кашемировый свитер ярко-алого оттенка, и принимается за обувь. А когда выпрямляется, еще раз смотрит на меня, но уже без какого-либо презрения, не свысока, а будто мы одного уровня. — Раз уж сегодня четверг, то непонятно как поведет себя организм, да? — больше риторический вопрос. Он засовывает руку в карман пальто, выуживая небольшой кожаный кошелек, — Пойду накормлю людей у вокзала… как думаешь, сработает? — Не попытаешься, не узнаешь, — неловко улыбаюсь и ловлю точно такую же улыбку в ответ. — Надеюсь, ты не будешь падать в тревожность, ожидая новый приступ. — Я тоже на это надеюсь, — вздыхает, дергая щеколду на двери. — Удачи. — И тебе, Тэхен, — останавливается на крыльце, оборачиваясь, — Спаси его и передай: я искренне сожалею, что все его страдания начались из-за меня. Забери его душевную боль, а со своей физической я уже как-нибудь сам справлюсь, попробую пойти новым путем, — широко улыбается, аж глаза в две узкие щелочки превращаются, — Искуплю грех, помогая нуждающимся. Он уходит, а я еще недолго смотрю ему вслед, чувствуя забирающийся под пиджак холод. В холле не теплее, потому беру в гардеробной свой широкий вязаный шарф, кутаясь посильнее. Иду в сторону гостиной, чтобы выключить свет, затем в столовую, чтобы забрать заметки матушки Юн и две нетронутые чашки с остывшим черным чаем. Чонгук так и не показался за время нашей с Чимином беседы, хотя прошло около часа времени. — Интересно, с тобой все в порядке? — специально произношу вслух, выливая чай в раковину, сразу же ополаскивая водой с моющим средством, чтобы не осталось на белом фарфоре никаких разводов. Сегодня четверг, да, а тётушка Лив просила зайти за ттокпокки, но я не могу прямо сейчас вывалить на Чонгука очередное испытание памятью. Воспоминания делают только хуже и никак не помогают вернуть Чонгука обратно в состояние, когда он чувствовал что-то светлое и не корил себя за ошибки прошлого. Где тот самый баланс? Словно та самая сила из кошмарного сна мешает разогнать скопившиеся на небе черные тучи и выпустить яркое теплое солнце, разгоняющее мрак и дающее жизнь давно высохшему и, казалось бы, умершему дереву. Но нет, есть внутри Чонгука то живое, что элементарно заглушается, потому что он боится самого себя, своего прошлого, своих слов и последствий. Он сам писал, что прошлое должно оставаться в прошлом, а теперь тонет в своей памяти и проецирует на настоящее, не давая себе разрешение на жизнь «здесь и сейчас», не давая себе шанс быть счастливым в будущем. — Чонгук? — стою напротив кабинета и негромко зову, наивно полагая, что он мне снова с недовольством ответит «я занят» и хлопнет дверью, сокрушая воздух и стены и закрываясь на все три замка. Отклика не следует ни через две, ни через три минуты. Я вздыхаю, разворачиваясь в сторону спальни, возможно, Чонгук именно там. Но как только делаю шаг, позади раздается скрип петель, а дверь в кабинет слегка приоткрывается, словно от порыва сквозняка. Только дуновения не чувствуется, а вот мрак заволакивает погрязнуть и пойти на поводу любопытства. Я мягко и бесшумно крадусь к запретной комнате, едва ли освещаемой одним единственным фонарем на заднем дворе дома. Поначалу может показаться, что здесь не больше двух квадратных метров, но зайдя за широкий шкаф, открывается вид на большое пространство заставленное огромным количеством инструментов для рисования. На полках шкафов жестяные банки с пушистыми кистями разных форм и размеров, аккуратными рядами стоят краски, точный цвет которых различить сложно, потому что в полумраке восприятие искажается. Посредине пустой мольберт, а полотна, от маленьких до больших, стоят на полу, повернутые «лицом» к стене. Картины недоступны к просмотру, хотя велико желание коснуться своим взглядом очередного шедевра, ведь я помню то, чему дал свое собственное название, то, что меня попросили описать словами. Прекрасное изображение алого сердца в цепких лапах тьмы тоже стоит где-то здесь, но нагло тронуть я не посмею, и так не должен был сюда заходить. Любопытство до добра никогда не доводит, но я все равно медленной крадущейся поступью решаю задержаться еще немного, рассматривая чужую творческую обитель. Внимательный взгляд цепляется за измазанное разноцветными кляксами и брызгами напольное покрытие, что селит на лице едва заметную улыбку, потому что добавляет в атмосферу искусства что-то уютное и одновременно безумное. Сколько же картин тут создавалось? У самого окна на небольшом столе я замечаю сверкающую бликами от уличного фонаря печатную машинку. Справа от нее лежит стопка аккуратно сложенных пустых листов, а слева исписанные, к ним я и подхожу ближе. Вчитываться не стараюсь, лезть еще глубже в душу я не имею права, хотя подобные заметки уже вдоль и поперек перечитал в журналах. Внимание привлекает черная картонка, выбивающаяся своим жестким краем из основной кипы. Знаю же, что Чонгук может чувствовать каждое движение, но все равно вытягиваю занятную вещицу, открывая себе нарисованный белым мелом силуэт человека, кто лежит в объятиях шелка, повернутый к окну. А за ним полная Луна, проникающая своим холодным светом сквозь прозрачные стекла, подсвечивает каждую прядку волос и складку постельного белья. — Красиво, — роняю шепотом, откладывая чужое творчество обратно на место и мягко провожу ладонью по гладкой столешнице. Таким вот странным и непривычным образом пытаюсь показать, что извиняюсь за то, что пошел на поводу своей заинтересованности. Дольше задерживаться не могу, все же совесть вопит уйти и не тревожить спокойствие Чонгука. Я знал, что он рисует, и теперь еще больше хочется увидеть каждое стоящее у стены полотно в свете, рассмотреть поближе, рассказать, что вижу, и поделиться впечатлениями, а там и высказать всю похвалу. Я видел два шедевра, точно знаю, что любое другое будет не менее прекрасным. Только вот ворвался я без разрешения, мало кому такое понравится, тем более Чонгуку, которого не слышно и не видно весь вечер. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я бросаю взгляд в сторону хозяйской спальни. Стоит ли войти, раз в кабинете его точно нет? Стоит хотя бы потому, что я ужасно волнуюсь за его состояние, хотя понимаю — скрывается не просто так. Его задели мои слова, скорее всего, действия тоже. Тот поцелуй болью горит на губах, которые я прикусываю, чтобы отвести наваждение. Мне нужно хотя бы извиниться перед тем, как уйти, если чужое молчание является немым криком проваливать куда подальше. Не хотелось становиться причиной разросшегося внутри чувства вины, но раз уж мной было спровоцировано именно это, то оставаться рядом я больше не могу, ведь напоминание о пережитом идет за мной по пятам. Если избавить Чонгука от раздражителя, он будет чувствовать себя немногим лучше? Перестанет так отчаянно корить себя за то, что разрывает на части и заставляет глаза ронять горькие слезы? — Чонгук? — протискиваю свое лицо в проем двери, всем нутром ощущая расходящуюся дрожь. Вокруг едва ли темно, шторы на этот раз распахнуты, все окна открыты и пропускают свет уличных фонарей с главной дороги. Господин лежит на кровати, совсем как на той черной картонке, что я видел в кабинете, словно дежавю проносится в сознании, но за окном сегодня нет луны, и он не прикрыт шелковым одеялом. — Как ты себя чувствуешь? — все же решаюсь ступить за порог, прикрывая за собой дверь, чтобы свет из коридора не мешал глазам детально разглядеть шедевр воочию. Он точно не спит, убеждаюсь в этом, когда вижу слепой взор, направленный куда-то перед собой, — Может быть, тебе что-то нужно? — снова пытаю удачу построить диалог и подхожу к окну, подушечками пальцев касаясь идеально чистой поверхности. До сих пор не верится, что кристальной прозрачности добился именно я, а Чонгук, тем временем, прикрывает веки, затягивая новую порцию воздуха глубже в легкие. Опрометчиво было трогать поверхность, но руки будто слушаться совсем не хотят, внутри борется желание дотронуться и успокоить со здравой мыслью ничего не трогать и оставить в покое. — Чимин приходил, я ему рассказал все, что знал. Прости, что не дождались тебя. Я просто хотел забрать боль… — Я слышал, — вылетает сухо, обрубая все собирающие в свое оправдание слова на корню. — Прости меня за сегодняшнее, — шепчу, отходя чуть ближе к центру, чтобы до любой поверхности было достаточно расстояния, — Я не должен был делать то, что может переклинить тебя отречься от нового чувства, способного освободить от тьмы. Прости, Чонгук, правда… мне жаль. — Не извиняйся, люди могут подумать, что ты сделал что-то неправильно, — бурчит под нос, не открывая глаз. — Но это же… — он резко присаживается на кровати, спуская ступни на пол, а я вдруг отшатываюсь назад. — Тебе не за что извинятся, Тэхен, все дело во мне, понимаешь? Я виноват в том, что тебе пришлось одному объяснять Чимину, что он мог уже три года как быть свободным, — с каждым словом голос повышается. Чонгук злится, а я снова спровоцировал чужой гнев, хотя хотел сделать все по правилам. Как лучше хотел. — Я виноват в том, что со мной сейчас происходит. Заслужено происходит, Тэхен! Я не могу простить себя за то, что с тобой сделал. Не могу! — Ты не должен так говорить… подожди… — у меня в голове подобие дежавю пролетает, словно мы уже оказывались в подобной ситуации, словно каждое слово знакомо. — Я всю жизнь считал, что имею права на цели, на собственные интересы, винил отца и брата в своей отрешенности, но я не имел права на способы, которые использовал для достижения цели, потому что каждый способ кого-то да ранил, — встает на ноги, делая первый шаг точно в мою сторону, — Сколько жизней я покалечил даже к магии не прибегая? — еще один шаг, сокращающий расстояние. Я не двигаюсь, замер и наблюдаю за новым приступом самобичевания, — Достаточно, чтобы гнить в тюрьме и отбывать наказание! Моя тьма, — новый шаг, — Моя тюрьма, — еще ближе, — Мое наказание. Все заслуженно! — прилетает точно в лицо. — Ты не заслужил. — Не заблуждайся, Тэхен, — цедит сквозь зубы, а меня все сильнее трясет, теперь тоже от злости, потому что пробиться словами невозможно, а действиями не знаю как. — Ты достаточно настрадался, — твердо произношу, а он судорожно мотает головой, отшагивая в сторону, к столу, где когда-то на стене было еще и зеркало, а теперь лишь пустая рама. — Прими себя, прости себя, дай себе шанс на искупление! — Нет! — вскрикивает, ударяя кулаком точно по каменной столешнице, а я вздрагиваю, даже чувствую, как боль проходится по чужой руке вверх. А он не морщится. — Если ты покалечил много жизней не прибегая к магии, то верни все в троекратном размере потерянным душам, будучи зрячим. Я знаю, ты можешь, ты мне уже очень сильно помог. — Чем я помог? — с иронией, даже усмешка пробивается. — Поболтал с ректором, угрожая ему разглашением всей подноготной, чтобы он тебя не отчислил за работу? — Что? — он все же сделал это? Но когда? Да и зачем? — Ах, да… Точно! Забыл сказать, что в очередной раз по-грязному решил проблему, подставляя жизнь продажной крысы под опасность, ведь по… — Чонгук! — останавливаю поток угрызений совести, подходя чуть ближе. Он сам себя оскорбляет, но больно почему-то именно мне. — Ты дал мне шанс почувствовать себя нужным, подпитал желание продолжать двигаться к своим целям, показал, что все может быть иначе, что в одиночестве справляться правда тяжело, — воздуха на слова недостаточно, но я стараюсь их говорить твердо и быстро, чтобы не успел перебить, — Мне плевать, как именно ты решаешь проблемы. Есть действительно плохие люди, с ними по-другому никак. Но ты не плохой, ты потерянный! Вся твоя жизнь висит вверх тормашками, потому что одному человеку твои методы не понравились и он решил заняться линчеванием, до конца не веря в успех. — Прекращай… — бросает устало, качая головой, а я отступать не намерен, раз уж дали слово, донесу мысль до конца. — Я тебе раскрою секрет, что успел сегодня прочитать в дневнике Посредника, и ты поймешь, что судьба дала тебе шанс еще в тот роковой день, что моментально потерял краски. — Секрет? — усмехается, а я выуживаю из кармана пиджака сверток, подходя к рубильнику и зажигая тусклые светильники. Отыскиваю тот самый листок, где чернила местами размазаны, но посыл четко прослеживается, и читаю вслух с расстановкой, чтобы Чонгук наконец-то понял, что имеет полное право на исцеление. — Душа, неспособная бороться за тело, каждый день будет гаснуть под натиском черных чар, наложенных по воле сильной ненависти и презрения, пока последний выдох не вырвется наружу, навсегда погребая под слоем заслуженной кары. Но если зачаток светлого внутри достаточно велик, то легкой рукой помощи небо отчистится от грозовых облаков, проливающих на землю ледяные капли дождя, освобождая и тело, и душу, попавшие под гнет несправедливого правосудия, — захлопываю, отшвыривая на столешницу, потому что нужды в мистической писанине больше нет. Я сделал все, что мог, следующий ход за Чонгуком, который недоуменно режет хрустальным взглядом пространство между нами, — Ты уже давно был бы мертв, если бы являлся тем, кем считаешь себя прямо сейчас! Условие придумано не просто так, — я подхожу ближе, активно жестикулируя, что аж шарф валится на пол, и совершенно не боюсь, что меня могут оттолкнуть. Уже нет места страху, пойду напролом и до конца, других выходов нет, — Если твои светлые чувства все еще борются с чувством вины, то дай им волю, пусть они победят, — обхватываю поникшее в пол лицо своими дрожащими ладонями, чтобы смотреть точно в пепел напротив. Пепел сгоревшей заживо прошлой жизни Чонгука, которую вместе мы сможем возродить, — Хватить жить во мраке и прятаться в обветшалом доме, откуда даже выхода нет, потому что окружающий мир неизвестен и опасен, — по щеке катиться слеза, ее аккуратным движением я ловлю подушечкой большого пальца, — Живи, потому что завтра, потому что солнце встает, потому что закаты прекрасны по весне, — смотрю точно на губы, вдыхая словами желание бороться, желание сорваться с места, чтобы побежать вперед, — Живи, потому что трудно, потому что дождь за окном льет, потому что чувства убивают каждый день. Одно касание губами, но порыв эмоций уже не остановить, они поглощают все вокруг, оставляя только нас двоих рядом, тесно, связанных красной нитью судьбы, что решила свести горе-освободителя с заключенным в один из многих тяжелых дней. Плевать на прошлое, есть только сейчас, этот момент, в который я второй раз вкладываю все свои непроизнесенные слова, что еще предстоит высказать. Чонгук ведется, поддается моему порыву, не отступает, принимает каждый настойчивый поцелуй, отдавая и себя взамен. Прижимает еще ближе. Хотя, казалось бы, куда еще? Для чувств всегда нужно больше точек соприкосновения, их сейчас непозволительно мало, дальше зайти не позволяет одежда и все еще отсутствующее зрение. Велико желание, чтобы Чонгук видел все происходящее, чувствовал каждым органом чувств, а не только слухом, обонянием и осязанием. Хочу, чтобы он знал, каков наш поцелуй на вкус, потому что я знаю, он сладкий, тягучий как патока. — Сладкий, — шепчет мне прямо в губы, а у меня в ушах поднимается громкий треск и шум, природу которого я объяснить не могу, слишком много ощущений накладываются друг на друга. Даже пропускаю момент, как Чонгук снимает пиджак с моих плеч, разворачивает меня и прижимает к столешнице поясницей, снова впиваясь в губы и глубже проникая чувствительным языком. Его пальцы вытаскивают заправленную в брюки рубашку, пробиваясь к коже, что сразу покрывается мурашками, а губы уже исследуют шею, нещадно терзая своим напором ударяющееся в бега слабое сердце. Слабое перед Чонгуком. Только от его слов и действий хочется трястись и умолять причинить нестерпимую боль, что точно будет граничить с наслаждением. — Чонгук, — зову его, словно в бреду, сжимая до покалывания в пальцах напряженные мышцы широких чонгуковых плеч, а он неотрывно исследует влажную от пота шею, мыча в очередной кровавый поцелуй, что будет гореть алым еще долгое время после. — Ты… — хочу спросить об изменениях, но лишь грузно вздыхаю, когда ладони опускаются на ягодицы, а спустя мгновение, я уже сижу на столешнице, выгибаясь в пояснице, потому что по возбужденному члену проходятся одним широким жестом сквозь грубую ткань одежды. — О, боже… — …я? — переспрашивает, а я вообще не понимаю, к чему именно. — Что? — он отрывается от шеи, оставаясь с опущенной вниз головой, только вот я своим замыленным взглядом не могу собрать четкую картинку. Но точно улавливаю усмешку, которая перерастает в едва слышимый смех, причина которому мне неизвестна, а спросить не позволяет резко обрушившийся на голову стыд, ведь положение у нас отнюдь не приемлемое для ведение дальнейшей дискуссии и игры в вопрос-ответ. — Тэхен… — шепчет сквозь смех, крепко сжимая ладонями бедра и пуская бешеные импульсы точно туда, где узлы завязываются неимоверно болезненно и горячо. — Ты прав в каждом своем слове и действии, иначе не объяснить это, — он пересекает свой взгляд с моим, а у меня мир вокруг моментально останавливает, грудная клетка замирает в процессе вдоха, а мозг, затуманенный желанием, с особой медлительностью принимает стойкое доказательство того, что меня впервые, абсолютно четко, ясно и во всех красках видят. — Ты прекрасен, Тэхен.