Хрустальные

Быть счастливым тяжело только потому, что невозможно держать бушующие эмоции внутри, строить из себя привычную отрешённость, когда бросает из стороны в сторону и хочется плакать, смеяться, прыгать до самого неба и просто лежать на полу звездочкой, проматывая в памяти кадры минувшего, словно смотришь кинохронику. Давно я не чувствовал что-то большее, чем апатия, незаинтересованность и хроническая напряженность. Сегодня на улице тепло, небо приветливо окрашено в лазурный, а солнце едва ли не слепит своими лучами привыкшие к серой тоске глаза. Это небо увидят впервые за долгое время, и я безумно рад, что первый день Чонгука будет именно таким — солнечным. В воздухе пахнет весной, пусть еще середина последнего месяца зимы. Снег постепенно уходит с замерзшей земли, а по дорогам бегут ручьи. Птицы теперь поют громче. Даже территория института не кажется такой мрачной, как было каждый день до этого. Это мой последний семестр в серых стенах, хотелось бы, чтобы закончилось все спокойно и непринужденно, потому что есть надежда на подобный исход событий. Только вот, в любой бочке мёда все равно будет своя ложка дегтя, ее то я прямо сейчас и вижу. Сокджин стоит на крыльце павильона со своими неизменными шестерками, активно перебрасываясь словами. Сегодня он решил явиться на учебу, что неимоверно тревожит, но сказанные Чонгуком слова как-то наивно успокаивают и не дают затрястись от страха вновь стать причиной для еще одного акта издевательства. Я не ускоряю шаг, все так же иду ко входу в здание в своем неспешном темпе и не обращаю внимание на своих одногруппников. На мое счастье, они лишь на короткое время перестают болтать, бросая косые взгляды на мою скромную персону, и дают скрыться за тяжелой железной дверью в тепле просторного коридора. Хочется верить, что это все дело рук Чонгука, но от такой веры становится неловко, ведь не должен ректор вмешиваться в дела своих студентов, даже если это связано с насилием над слабыми. Я не то, чтобы слабый, но с каждым разом терпеть удары и колкие слова становится все сложнее. Все же, не железный. Иногда хочется быть просто тенью, серой мышью, которая забивается в нору, чтобы хищные кошки своими острыми когтями не смогли добраться и искромсать до крови, играясь с чужой болью и напитываясь мольбой прекратить истязания, покончить с этим раз и навсегда. Я не молил вслух, лишь в своей голове, но для боли этого достаточно, им было достаточно, чтобы насытиться всеми эмоциями на искаженном побоями лице. Не уверен, что переживу очередной эксцесс. Всего пара двухчасовых занятий, и можно вернуться обратно. Туда, где точно ждут, туда, куда хочется бежать со всех ног, потому что там уют и комфорт, там тот, кого хочется видеть, к кому хочется прикасаться, кому хочется доверять и быть благодарным, кому все еще хочется помогать. Я не лукавил ни в одном своем высказывании за минувший вечер и ночь, пусть страх и смущение смогли овладеть на какое-то мгновение. Я отчетливо почувствовал, что рядом с Чонгуком мне лучше, давно так ярко подобное не ощущал, еще со времен жизни с родителями. Он мне нужен, но так не хочется становиться обузой, мешать жить на широкую ногу и не хочется доставлять проблем. Теперь мне придется стараться намного усердней, ведь в новой жизни не должно быть ненастий, лишь счастье. Смогу ли я подарить Чонгуку счастье? Я не замечательный, не успешный и не исключительный. Я самый обыкновенный человек с ворохом непрошенных мыслей в голове, из-за которых самому становится плохо, потому что слишком много думаю. Господин Чон говорил о том, что полюбил, но разве такое возможно? Должно быть, да, иначе как объяснить, что мое избитое, раненное и рассыпавшееся вдребезги сердце вновь чувствуется единым целым и стучит так сильно, что отдает звучным ритмом прямо в уши? Так и ощущается любовь? Со мной раньше ничего подобного не происходило, будто вдохнули новую жизнь, мобилизовали все силы на свершения, но показать это в окружение я не могу, потому лицо снова ничего не выражает, зато как горячо бурлит нутро, как хочется закричать на весь мир, что наконец-то и на моей улице праздник. Я лишь слегка улыбаюсь, но делаю это осторожно, чтобы никто ненароком не увидел, ведь будет еще один повод для лишних вопросов, а там и рукоприкладства. В кабинете уже собрались все студенты, не хватает только адской троицы, коих видно в окно. Все еще стоят на крыльце и что-то недовольно обсуждают, а потом к ним подходит четвертый, сам Дьявол во плоти. Сердце пропускает удар, потому что он с ходу бьет Сымги в челюсть, а тот отлетает в сторону, из-за чего и я вздрагиваю. Джин не дергается, стоит, склонив голову к полу, а Намджун и на него замахивается, но в миллиметре от идеального лица останавливает свой кулак и отдергивает лацканы пальто. Они что-то не поделили? Между ними что-то произошло? Надежда на спокойное завершение учебного расписания канет в небытие в тот момент, как Джин, удостоверившись, что Дьявол зашел внутрь здания, яростно взрывается, отталкивая Сымги обратно на холодный камень крыльца и скрывается под козырьком. Через несколько минут они появятся в дверном проеме кабинета, и лучше бы мне лишний раз не отсвечивать. Кажется, сегодня будут очередные репрессии. Кажется, сегодня не только Сымги получит ссадины, а там и что-то похуже, что-то более нетерпимое. Стоит ли бояться и мне? Стоит остерегаться, снова прятаться по кабинетам и теряться в толпе, сбегать при малейшей возможности. Только вот голосом Чонгук в голове звучит на повторое успокоительное: «не переживай, ты будешь в порядке». Хочется верить, но другой голос, неразличимый, пробивается из самого подсознания и твердит, что кто-то сегодня потеряется в своей боли. И предчувствие в большинстве случаев не обманывает.

***

— Ким Миндже, Со Донхи, Пак Гёнму и Ким Тэхен, подойдите к профессору Лиму за темами ваших дипломных работ, он ваш куратор, — оглашает список последней группы преподаватель Сан, закрывая журнал учета посещаемости, и обращается к аудитории, — Вы помните, что на следующей неделе будет экзамен по моей дисциплине? — толпа студентов обреченно вспыхивает от новости, но я это знал уже давно, готовился не меньше, в принципе, в своих силах уверен. Неважно, какой попадется билет, главное справиться с паникой, ведь преподаватель Сан - один из самых строгих и самых справедливых, что помешает тем, кто захочет дать взятку за положительную оценку. — Тэхен, — поворачивается Гёнму в мою сторону, пока преподаватель распинается о структуре проведения экзамена. — Могу я попросить тебя кое о чем? — О чем? — удивленно спрашиваю, наблюдая за уставшим выражением лица одногруппника. — Позанимайся со мной к экзамену, пожалуйста, ты один из лучших по оценкам, я не справлюсь, — такого отчаянного взгляда я еще не видел от этого парнишки. Знаю, что дисциплина тяжелая, понимаю, что самому разобраться будет сложно, а дополнительные занятия никто не дает. Гёнму правильно поступает, что ищет помощи, но именно я ему помочь с этим вряд ли смогу, пусть и имею средний балл четыре с половиной. Да и где нам заниматься? — Я оплачу твою работу, Тэхен, — вот только я не смогу взять деньги, точно не у него. Если все же и сможем выкроить время и найти место, то все будет бесплатно. — Боюсь, что из-за связи со мной у тебя могут быть проблемы с троицей, — да, та самая причина, которая пугает, ведь свеж в памяти Джина инцидент трехлетней давности, из-за которого я являюсь камнем преткновения. И дело не только в связи с заводом, дело в связи с Намджуном, которого Джин превозносит в ранг богов и пресмыкается перед ним при малейшей возможности. Хотел бы я не иметь ничего общего с этими людьми, но, к сожалению, имею. Чувствую себя отвратительно прямо сейчас, будто предаю Чонгука, пряча в голове неоднозначное прошлое. — Они меня ненавидят, Гён. — Мы можем заниматься у тебя дома или у меня, — не оставляет надежды младший Пак, а я даже представить не могу, как моя персона появится на пороге его дома, и как привести одногруппника к себе в коммунальную квартиру. Да и когда? Я все еще вечерами работаю в особняке, меня пока что никто не увольнял. — Могу я завтра ответить? Есть еще неделя на подготовку, — все же даю надежду и получаю улыбку благодарности. Останется только спросить разрешения у Чонгука и Чимина, соответственно. Странно все это, но мне не сложно помочь и объяснить задачи, не сложно научить строить предварительные чертежи по условию. Сложно защитить этого парня от рук адской троицы, которая может невзначай переключиться на сына уважаемых профессоров. Их злость и агрессия покрывается, не факт, что в этот раз они просто пройдут мимо. Или, быть может, я слишком сильно себя накручиваю и им уже дела никакого до меня нет? Хочется верить, никто не заслуживает насилия, тем более такой тихий и спокойный Гёнму, который кроме посещения занятий не делает больше ничего. Преподаватель нас отпускает ровно в полдень, наказывая не забыть получить темы для диплома. Гёнму предлагает сходить прямо сейчас, ведь пройти несколько метров до соседнего кабинета лучше, чем возвращаться после последнего занятия снова в это крыло здания. Я охотно следую за ним, тревожно оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии непрошенных людей. Никого опасного, кроме толпы уставших студентов, нет. Немного успокоившись, заглядываю в кабинет к профессору Лиму, где он попивает ароматный чай из фарфоровой чашки и, не отрываясь от своего занятия, вручает четыре именные папки с исписанными листами, прося передать остальным, и предлагает приходить в обеденный перерыв по понедельникам, если появятся вопросы и возникнут проблемы. — Ужасная тема, — взрывается Гён, когда в коридоре открывает первый разворот с темой в несколько строк. У меня не лучше, но вполне себе выполнимо, к тому же, несколько листов со списком литературы и адресами библиотек спасут при написании, — Нам же не от руки писать это? На машинке? — Сан сказал, что можно как угодно, главное уложиться в количество страниц и защитить свою тему. Лично я точно буду писать от руки. — Техническим шрифтом? Серьезно? — как-то шокировано спрашивает, а у меня выбора нет, другими вариантами не располагаю, поэтому киваю и предлагаю пойти на второе и последнее на сегодня занятие по гидродинамике. — Может тебе одолжить печатную машинку? У меня их несколько. — Все в порядке, Гён, пошли, — он кивает болванчиком и следует рядом на третий этаж, а я на какое-то мгновение ощущаю спокойствие и непринужденность, потому что Пак Гёнму хороший и добрый, потому что я вспоминаю, как мы вместе ходили в этих стенах еще на первом курсе и ели вяленые яблоки на подоконниках, рассматривая плывущие облака, пока ждали новое занятие. Помню, как решали задачи в классе по физике по вечерам, и помню, как резко перестали общаться, потому что я за него испугался. И сейчас страшно, потому отстаю на пару шагов, прижимая свою папку к груди, будто защищаясь от ужасных воспоминаний. — Ты чего, Тэ? — завидев заминку, Пак оборачивается, перехватывая три папки в руках. — Ты в порядке? Выглядишь… — Да, — испуганным я выгляжу, потому что все еще боюсь последствий моего нахождения рядом. — Я в туалет, — бросаю и пролетаю мимо лестницы в конец коридора, ускоряя шаг. Знаю, что на мои сверкающие пятки глядят с недоумением, но такой уж я, обременять нет никакого желания. Да и нервозность дает о себе знать в самый неподходящий момент. Дверь уборной отвращает одним своим видом. Столько насилия там произошло, и не только со мной, но и со многими другими. Пятна крови давно въелись в коричневую плитку на полу вместе с грязью. Моей крови там достаточно, чтобы не бежать туда сломя голову, потому и замедляюсь, сворачивая в закуток с подсобными помещениями, чтобы просто перевести дыхание и успокоить бешено бьющееся сердце. Я давно должен был вырезать из памяти все, что связывало меня с прошлой жизнью, все, что когда-то дарило улыбку, а теперь только страдания. Это был не я, тот Тэхен давно умер и на его месте теперь другой — безликий сирота, который не может пока что расправить крылья и ступить на новый путь рядом с тем, кто полюбил меня душой даже сквозь беспросветную тьму. Почему, когда только чувствуешь что-то светлое и трепетное, внутри образуется конфликт? Достоин или не достоин? Почему это всегда так сложно? Почему? Я не знаю. Все еще слабый, все еще проще быть одному, в гордом одиночестве. Но что делать с сердцем, которое наконец-то почувствовало тепло другого сердца? Того, что забилось чаще, благодаря мне? Хотел ли я, чтобы Чонгук освободился? Искренне желал и добивался этого словами и действиями каждый день с того момента, как узнал о проклятии. Но почему не могу принять себя и свои чувства? Почему вообще задумываюсь об этом, когда все складывается замечательно и в кой-то веке в мою пользу? Понятия не имею. Боюсь поддаться воле любви и снова остаться у разбитого корыта с разбитой губой, сломанным ребром, дырой в груди и пеплом в мыслях. Все горит адским огнем. Хочется рыдать, но слезам волю никто не даст, точно не здесь и не сейчас. Ноги подкашиваются от двух ярких воспоминаний, что устраивают борьбу за место в моей голове. С одной стороны теплые объятия на шелковых бордовых простынях, а с другой — холодный кафель стены, по которому стекают дорожками слезы, окрашенные в алый. Я оседаю на деревянный пол у едва ли греющих пыльных батарей, ощущая, как трясется каждая жила. Мне холодно, и дело не в температуре воздуха, морозит яростный взгляд человека, который даже сейчас мерещится на периферии. — Решил спрятаться? — глухо доносится до слуха, разбивая реальностью образа все самообладание. Нет, Намджун не мерещится, он прямо здесь, смотрит с высока, скалясь своими идеальными белыми зубами, словно настоящий хищник, готовый броситься на свою жертву. — Сучка решила, что может выйти сухой из воды после того, что сотворила? — о чем он спрашивает? Что я снова сделал не так? — Намджун, что ты… — Не понимаешь? — обходит по дуге, припадая плечом к оконной раме, — Ты никогда ничего не говоришь, но за моей спиной умудрился пошатнуть мой авторитет… как так вышло, Тэхен? — все еще не понятно, все еще не улавливаю смысл претензии, что льется смертельным ядом прямо в глотку. — Ты должен ответить за свой поступок, я не могу оставить тебя безнаказанным. — Намд… Договорить не дает крепкая хватка в волосах, от которой по голове и позвоночнику расползается огонь. Он тянет вверх, заставляя ровно встать на ослабевшие ноги, а я не дышу, лишь пропускаю один из сдерживаемых стонов, пока меня с силой тащат в подсобку, словно в камеру пыток. Поток слез, что успел накопиться, в одночасье вырывается наружу, как только в полумраке меня припечатывают спиной к одному из стеллажей, брызжа слюной, как собака с неизлечимым бешенством. Каждый его глухой выкрик — проклятье, но я не слышу, абстрагируюсь, он ничего конкретного не говорит, лишь сыплет ругательствами, прежде чем лязгнуть пряжкой ремня и вытащить его из брюк полностью за одно движение. — Раздевайся! — рявкает, ударяя ремнем по полке, — Кому говорю?! — Что я сделал, Намджун? — все же договариваю свой вопрос, захлебываясь паникой и сгустившимся вокруг воздухом предстоящей кары, — Что? — голос сам повышается, я его больше не контролирую. — Из-за тебя, тварь, Хан Джисон пришел к моему отцу и рассказал обо всем, чтобы меня в срочном порядке прибрали к рукам! Чтобы исправили мое поведение! — злостно выкрикивает каждое слово прямо в лицо, хватаясь за ворот рубашки, — Из-за тебя, Тэхен, отец разозлился, мне придется гнить на этих конченных сеансах психотерапии, где меня будут исправлять каждую, сука, неделю! Все еще не понимаешь? — понимаю, но не знаю, что на это ответить, ведь Чонгук не сказал, с какой именно просьбой обратился к ректору. И совершенно не подозреваю, почему ректор решил именно таким образом решить проблему, которая не решилась, стало только хуже, ибо передо мной разгневанный Джун, в его руках мощный кожаный ремень, а в глазах неприкрытая ярость, и всему виной моей существование. А еще взгляд его пробегается по моей шее, которая оголена сильнее безопасного, предательская пуговица на рубашке вылезла из петли в самый неподходящий момент. — Что, думал, что запрыгнув в койку к слепому и богатому, решишь все свои проблемы? Наивно полагал, что я не узнаю, чем вы там занимаетесь? Понравилось? Лучше, чем было со мной? — от каждого вопроса все больнее и больнее, но каждый вопрос подстегивает на что-то ненормальное и в корне непривычное, от чего кулаки сжимаются, а слезы прекращают течь, зато по сосудам растекается чистейший адреналин. — Не неси чушь, ты сам виноват в том, что тебя решили перевоспитать, не приплетай меня. Я лишь катализатор на пути к справедливому решению, — твердо произношу, даже голос не дрожит, это еще сильнее выводит Намджуна из себя, на лице которого появляется короткий намек на удивление. — Сучка решила показать свои зубки? — усмехается, отодвигая ворот рубашки сильнее, чтобы рассмотреть следы вчерашнего дня, а мне мерзко от чужих касаний, все начинает трястись от злости, — О справедливости заговорил? Тогда твое наказание за мое падение будет справедливее некуда, раз уж ты так яро отстаиваешь свою позицию. — Намджун! — зря я выкрикнул, потому что меня со всей дури впечатывают в стеллаж, что аж коробки сваливаются на пол, а по позвоночнику пробегается болевой импульс до самых пяток. Острый край полки впивается точно в позвонки. — Чон Чонгук в тебя смелость втрахал? — из-за бурлящей внутри ярости я отталкиваю его дальше со всей, что есть, силы. Он отшатывается на пару шагов к двери, но остается стоять ровно, поднимая черный взгляд исподлобья. А спустя мгновение чувствую как горит щека от хлесткой пощечины, выбивающей пыльный воздух из легких. — Я сначала не поверил Ёрин, но теперь вижу, как ты реагируешь на каждое слово о своем инвалиде, — тон его меняется, сквозит тем самым холодом, что в разы хуже неприкрытой агрессии. — Знаешь, я тебя всегда спасал от Джина, отпускал с наименьшими потерями в память о том, что между нами было, — он перехватывает ремень в руке, а мне от страха дурно становится, голова идет кругом. Пытаюсь вспомнить каждый инцидент, и там действительно присутствовала слабость с его стороны, извращенная благосклонность для поддержания статуса тирана и изверга, чтобы доказать каждому, кто тут Дьявол и кого следует бояться в первую очередь. — Но ты предал меня, Тэхен, испортил мои планы. Чонгук тебе помог, да? — смотрит точно в глаза,— Снова молчишь? — кривится в усмешке, а я не дышу, пытаюсь хоть какое-нибудь оправдание придумать, хоть какую-то логическую цепочку выстроить, но тщетно. — Я не могу оставить все, как есть, уж прости, — его извинения врезаются больнее пощечины в побледневшее лицо. — Мне уже нечего терять, твоя вина, что на моем будущем теперь стоит жирный крест. Твоя, Тэхен! — Намджун, — слетает с губ вместе с выдохом, — Прошу, не надо. Я могу попытаться все исправить, — он качает головой в отрицании, улыбаясь безумцем, слетевшим с катушек, а меня начинает потряхивать сильнее, потому что он делает шаг ближе, из-за чего я снова впечатываюсь в стеллаж, подавляя стон. Даже сбежать нет возможности, дверь точно за его спиной. — Умоляю, не трогай, — теперь голос дрожит, вот только мольбы мне не помогут, разве что излюбленная покорность. — Намджун… — Снимай рубашку, — цедит сквозь зубы, — Иначе одной поркой ты не отделаешься! — хлёсткий воздушный удар оглушает, в ушах поднимается свист. Голова от собственной никчемности и бессилия перед скалой кружится. Фокус перед глазами расплывается, вижу только очертания черного образа, что ждет, когда я расстегну пуговицы, чтобы открыть нетронутую ссадинами спину, которая моментально покрывается колючими мурашками. — Отвратительно, — вылетает из него вместе с потоком воздуха прямо в меня. Чужой взгляд становится еще чернее, когда он прослеживает дорожку из багровых отметин, которые сегодня утром заставляли ярко улыбаться, а прямо сейчас горят красной тряпкой для пышачего паром быка. — Повернись! Сморщившись, я покорно следую чужому приказу. Всегда мог вытерпеть побои, какими бы они не были, но прямо сейчас не уверен, что смогу выстоять, да и не должен. Я все прекрасно знаю и понимаю, но ступор и страх не дают возможность дать отпор, я ему не ровня по силе, у меня нет влияния, нет веских аргументов, чтобы покончить со всем и выйти сухим из воды. У меня ничего нет, что поможет избежать столкновения. Единственный, кто может меня спасти, даже не подозревает, что происходит в Богом забытом институте, на втором этаже, в пыльном подсобном помещении, откуда вырваться можно только после того, как путь освободят. Я слабак, пусть первый обжигающий удар выдерживаю без малейшего писка, за которым немного погодя следует и второй, точно по лопатке. И, должно быть, ремень рассекает кожу ровной полосой, потому что чувствуется влажность. Больно. — Три! — рычит, замахиваясь еще сильнее, и после шлепка я всеми силами подавляю болезненный стон. Не позволю насытится этому монстру своей болью, не позволю! — Ты даже сейчас молчишь! Но я выбью из тебя сдержанность, рассеку каждую его метку, а их тут много! — чувствую, как он с силой сжимает мое плечо, проходясь горячим дыханием по загривку, — Девять штук, Тэхен, и это только на спине, — понятия не имею, почему его еще сильнее злит то, что касаться не должно. — Ты не имеешь прав на мое тело, Джун, — задыхаясь, но все равно беру волю в кулак, чтобы высказаться, — Ты потерял их на следующий день после пожара. Твои амбиции всегда стоят выше кого бы там не было. Это неизменно. — Низшему нет места рядом с таким, как я, — шипит у самого уха, отталкивая в сторону. Я едва ли остаюсь стоять ровно, упираясь ладонями в дрожащие колени. — Твои родители не позаботились о будущем сына, бросили тебя. Придурок! Какое он право имеет говорить о моей семье? — Скоро ты сам станешь низшим… сколько твой отец будет тебя покрывать? — смелость дает о себе знать как всегда некстати. Понимаю, что своими словами раздражаю сильнее, осознаю, что живым могу и не выбраться, но язык впервые в жизни не слушается, — Он уже взялся за твое наследие тирана, именно поэтому я здесь, терплю тебя и твой ремень. Ты вообще знаешь правду о том, что произошло на старом заводе? — по лицу видно — нет. — Спроси у отца, он точно знает. — Повернись! — скрипит зубами, а желваки ходуном ходят, ремень в руке дергается в замахе, но я лишь выпрямляюсь, краем глаза улавливая древко швабры в углу. Только дотянуться бы, еще один шаг в сторону и орудие для противостояния будет в моем распоряжении. — Тэхен! — Ты психически больной, Джун. У тебя любовь только к насилию, а все почему? Потому что отец твой не меньший тиран, я прав? В детстве вместо конфет лупили розгами? Ах, подожди, — истерический смех вбивается неконтролируемо, что делает только хуже, но и я отступать не намерен, — Ты же с золотой ложкой во рту родился, розги слишком дешево для отцовского подхалима. — Остановись, иначе.. — Иначе что? Убьешь меня? — вскидываю голову, смотря точно в глаза, страха больше нет, есть намерение, пусть силы не равны. — Ну давай, это дело замнут точно так же, как и смерть Чанхо, — наставляю руки в стороны, пальцами левой оказываясь в чертовых сантиметрах от швабры, — Ну, чего медлишь? У тебя в кармане пиджака всегда лежит нож, зарежь, пусти кровь, ты так это дело любишь, — скрип чужих зубов звучит извращенной симфонией чужой ярости. Чудом этот монстр сдерживается, я не ожидал, что у меня будет столько шансов остановиться. И да, в следующее мгновение ремень падает на пол, а его губы искривляются в оскале. Намджун вздыхает, забираясь пальцами в карман, и это светлый промежуток, чтобы быстро схватить швабру в руку и вложить все силы в первый, но не последний удар по голове, снося Намджуна неожиданностью и неясно откуда взявшейся силой. В состоянии аффекта человек не способен контролировать свои действия, вот и у меня не получается. Второй удар древком с глухим звуком опускается точно по затылку. Джун падает на колени, а все, что успеваю сделать я, — бросить швабру, подхватить рубашку и вылететь из подсобного помещения, чуть ли не снося с ног Гёнму, который шокировано глядит на мою обнаженную грудь, а в руке держит мою брошенную сумку и папку с темой для дипломной работы. Без объяснений, я хватаю его за пиджак и тащу за собой по пустому коридору, на ходу, с тяжелым дыханием натягивая рубашку и устремляясь точно к лестнице, ведущей на первый этаж. Понятие не имею, откуда взялось вдруг столько энергии и куда испарился страх, но мы забегаем в гардероб, срываем свою верхнюю одежду и выбегаем на улицу, не останавливаясь ни на секунду. Ноги сами тащат по знакомой дороге, а Гёнму не отстает, пусть за нами нет никакой погони. Я бегу от своих же мыслей, с совершенно пустой головой. А когда впереди мелькает табличка закусочной у печатной мастерской, я наконец-то сбавляю скорость, приходя в себя и задыхаясь холодным воздухом. Легкие горят изнутри, намереваясь взорваться от очередного резкого вдоха, а спину простреливает болезненными импульсами, что весь путь до этого момента были приглушенны действием гормонов сильнейшего стресса. —Тэхен… Прости, что не позвал на помощь, — еле как выговаривает Пак, упираясь руками в колени. — Некого было звать, Гён, никто бы не пришел, — та правда, которую я узнал еще тогда, несколько лет назад, пора бы и Паку познать реальность, пусть осталось находиться в стенах института каких-то три месяца, а там и меньше, ведь мы буквально сбежали с последнего занятия. — Ты должен вернуться, есть еще время успеть на практику по гидродинамике. — Я не могу оставить тебя в таком состоянии, — он подходит ближе, помогая выпрямиться, а я чувствую, как подкашиваются ноги, но стараюсь не показывать своей слабости. — Ты далеко живешь? Я провожу… — Не стоит, Гён, я дойду, — говорю это и заваливаюсь на следующем же шаге, но упасть не дает крепкая рука старого друга. — Не дойдешь, Тэхен. Пожалуйста, давай я тебе помогу. Помощь в ходьбе мне не нужна, но вот моральная поддержка, чтобы не грохнуться на колени и не зарыдать в голос от отвращения к самому себе — да, необходима. И Гёнму следует рядом, безмолвно делает шаг за шагом и краем глаза поглядывает на случай, если придется остановиться и передохнуть, ведь спина болит нещадно. А еще я чувствую, как трет пораженную кожу ткань мокрой от бега рубашки, которая, скорее всего, не только потом пропиталась, но и кровью. Он предлагает забрать сумку, но я лишь молча мотаю головой и в конце улицы уже вижу особняк, что заставляет застопориться и замереть. Как я смогу зайти туда и показаться в таком измотанном образе, над которым в очередной раз надругались? Как я объясню Чонгуку, откуда на моей одежде кровь, а лицо бледнее мела? Зря ноги повели именно в этом направлении, ведь придется рассказать, что чонгуковы слова ничего не изменили и стало только хуже. Он ведь сам догадается, что меня избили в институте, потому что больше негде, потому что водитель Ли сам удостоверился, чтобы я спокойно ступил за ограждение кампуса и обещал передать господину Чону, что я отличный компаньон. — Черт! — слетает с губ, а Гён сразу же поворачивает на меня голову, глядя обеспокоено. — Тебе плохо? Что-то не так? — волнуется, а мне вдруг стыдно становится и перед ним тоже. — Гён, а что ты слышал из подсобки? — он поджимает губы, уводя взгляд в сторону. — Не многое, — отвечает сдавленно, вздыхая полной грудью. — Он начал тебя бить, а потом… — Не продолжай, я понял, — он слышал то, что вслух произносить стыдно, он слышал то, что мы с Намджуном были отнюдь не друзьями, но он и так мог догадываться об этом. Гёнму слышал, что я кричал о сгоревшем заводе и провоцировал Кима на убийство себя же. — Отсюда я сам, иди домой, Гён. — Но ты уверен, что дойдешь? Где твой дом? — Не мой, но да, я дойду, — он оглядывается по сторонам, но не смотрит туда, куда нужно. Да и вряд ли он в этом районе был хоть когда-то. — Поговори с братом, расскажи ему, что из-за меня у тебя проблемы. Он найдет способ, как тебя защитить. — Я попрошу хёна, чтобы он и тебе помог, я знаю, он может, — только вот Чимину уже не надо помогать всем подряд, ведь проклятия больше нет, а я для него никто, со мной они проблем не оберутся. Низший не должен водиться с представителями элиты, расслоение все еще присутствует в нашем обществе. Да и Чонгук не должен обременять себя тянущей ко дну ношей, он только-только открыл глаза, еще даже на ноги встать не успел и начать восстанавливать себя как человека успешного, образованного, богатого и влиятельного. Но почему я все же стою по направлению к его дому? Почему жажду его объятий и понимающего взгляда? Почему хочу слышать, как он начнет злиться и ругаться на моих обидчиков? Потому что эгоист, который окунулся в любовь и заботу впервые за долгое время. — Иди домой, Гён, — повторяю свою просьбу, выдавливая улыбку, когда хочется дать волю слезам, — Спасибо, за поддержку, я верну этот долг. — Но, Тэхен… Последнее возмущение прилетает уже в спину, потому что я срываюсь с места и быстрым напряженным шаг устремляюсь вверх по улице, больше не оборачиваясь. Второй раз за день сбегаю от человека, который вновь оказался ближе безопасного. Второй раз в жизни оставляю его с вопросами и испарюсь из поля зрения. Когда хватит смелости, я отвечу на каждый, но вряд ли это будет в ближайшем будущем, потому что я сам не все ответы знаю. Сегодняшний инцидент напомнил мне первый курс, изо дня в день на эмоциональных качелях подлетало мое личное спокойствие и разрывалась голова от мыслей об одном и том же. Все началось неоднозначно, но волнительно, потому что мне стал уделять внимание тот, кто понравился, и кто оказался точно таким же, как и я, пусть до последнего были вполне себе объяснимые опасения. Первый поцелуй развеял все сомнения, и в кой-то веке подарил трепет в груди и пресловутые бабочки в животе. Но вся эйфория начала постепенно исчезать, когда Джин возненавидел то, что внимание Намджуна по отношению ко мне стало увеличиваться с каждым днем все больше. Они знакомы задолго до института, Джин любил его все это время, любил и боялся. А позже произошел взрыв — мое личное горе, и это развязало Сокджину руки, дало обоснованный повод для издевательств. Он сумел настроить Намджуна против меня и заставил его забыть, что такое человечность. Заставил меня поверить в собственную ничтожность и ненужность. Оба Кима озверели, переметнулись на сторону зла, и в гневе нашли свою связь. Они не любят друг друга, нет, они каждый день так или иначе насилуют друг друга, а позже спускают все не высказанное на слабых, на тех, кто подвернулся под руку, чтобы еще и чувство собственного достоинства потешить. Они монстры, потому и находятся в связке. Их цель: сеять хаос и страх. Их задача: превзойти любого, чтобы оказаться на вершине мира. Они провозгласили себя судьями и палачами, решая, кому жить, а кому умирать. И никто не может противостоять им, даже их семьи, потому что тем плевать, чем занимаются взрослые дети, если не мешают своими деяниями репутации. И вдруг на горизонте снова появился я, из-за меня Чонгук пошел к ректору, а тот в свою очередь обратился к заядлому тирану и диктатору с претензией, что сын знаменитого семейства отбился от рук и так дело продолжаться больше не может. Намджуна покрывать больше не будут, ведь репутацию он подпортил занятно, но причина так и неясна. Что сказал Чонгук ректору Хану, если все обернулось тем, что я едва ли унес ноги из того подсобного помещения? Подходя к двери особняка, я не стучу в молоток, просто дергаю ручку и захожу внутрь просторного холла, который не кажется таким приветливым как раньше. Стены будто насмехаются, требуя покинуть дом, чтобы не разводить грязь, в которой я даже не по колено, по самое горло. Чонгук меня больше не чувствует, в противном случае был бы уже здесь. Поэтому я спешно иду сразу в туалет на первом этаже, с каждым шагом извиняясь за то, что явился без предупреждения и приглашения. Больше не могу терпеть отвращение к самому себе, что стекает липкой субстанцией по изуродованной коже спины. Хочется выдрать каждое чужое касание, но для меня это роскошь. Окровавленная рубашка летит поверх пальто, а из горла вырывается первый задушевный всхлип. Две тонкие красные полосы и разорванная кожа на левой лопатке видны в мутном зеркале над раковиной. Кровотечение остановилось совсем недавно, разводами оставшись под раной и смачным пятном на белой рубашке, которую только на выброс. Отцовское пальто пострадало меньше, но все равно требует химчистки, вот только думать об этом прямо сейчас нет никакого желания. Чтобы заползти под холодный душ, приходится приложить скудные остатки воли и сил. Меня избивали раньше, я терпел, но сегодня… Сегодня была последняя капля, потому что скверные слова были направлены на того, кого я не могу потерять и кого всем сердцем и душой не хочу подводить. — Тэхен, ты чего тут? — сквозь шум воды доносится родной голос. Я не сразу понимаю, реальность это или из-за боли голова идет кругом. Но когда замечаю в руках Чонгука белую ткань с кровавым пятном, то не сдерживаю накатывающую истерику, что потоком вместе с водой прорывает все дамбы. Упасть в ванной не дает сильная хватка, что так аккуратно избегает столкновения с ранами на спине, но так отчётливо давит на вновь открывшиеся раны на сердце. — Тише, малыш, — шепчет в висок, поднимая на руки. Я себя уже совсем не чувствую, ничего, кроме холода, что не позволяет получить хоть немного тепла, которым пытается поделиться господин Чон. — Ты дома, в безопасности, я позабочусь от тебе, слышишь? — голос сквозит волнением, каждое действие с ношей на руках внушает доверие. Доверие, которое я не заслуживаю. — Потерпи немного, — двигается по лестнице осторожно, но быстро, залетает в свою спальню, где кровать в том же разворошенном состоянии, что была и утром. И это очередная провокация на новую порцию беззвучных слез, что душащим комом сжимает горло. — Вот так… аккуратно, — усаживает меня на кровать, прикрывая одеялом все, кроме головы, а я весь трясусь от страха, холода и истерики. — Я схожу за аптечкой, ты только не ложись на спину, — он улыбается ободряюще, но глаза выдают его с потрохами. — Прости… — надрывно, что аж голову рвет на части, — Прости меня, Чонгук. — Ничего не говори, просто посиди немного, хорошо? Я быстро. Он не знает, за что я извиняюсь, а меня колотит так, что хоть волком вой и лезь на стену. Образовавшаяся тишина после его моментального ухода рушится на голову бетонной глыбой. Да, я простил коварства судьбы, смирился со своей участью, но все идет коту под хвост от одного лишь осознания, сколько бед я приношу в жизни людей. В голове хлёсткие удары ремня, разношерстые мелькающие кадры, где эмоции на чужих лицах самые разные, но в большинстве случаев искаженные гневом и яростью. Ненависть — я глубоко познал это чувство, жил под его влиянием монотонно и долго, сам уже даже верю в то, что заслуживаю только ее и ничего кроме. Ненавижу себя, презираю, хочется самоуничтожиться прямо здесь и сейчас, чувство вины за свое существование глушит все то доброе, что пришлось испытать за всю свою жизнь, на которой весит кричащий ярлык пустого места. От меня толку ноль, только порчу спокойное мироустройство тех, кто решил обратить на мой неказистый образ внимание. Дедушка Юн, Хосок, Юнги, миссис Кан, Гёнму, Чонгук… Господин не заслуживает переживаний за того, кто сам о себе позаботиться не может. Не заслуживает жить в напряжении день за днем, потому что моё положение в мире не изменится, ведь ничто не может изменить факт того, что я пал в самые низы из-за несчастного случая, и не имею возможности подняться обратно, как бы не горел желанием и не старался. Слишком много врагов, заинтересованных в том, чтобы разрушить меня до основания, слишком много факторов сдерживают мое стремление стать лучшим человеком, который всем сердцем желает помогать людям, вот только не может помочь самому себе. Тень — безликая и никчемная. Я даже знаю, каким образом можно исчезнуть из жизней каждого, как перестать обременять тех, кто заслуживает светлого будущего, своих целей и свершений. В моих руках как минимум два инструмента, остается только сделать выбор. Вот только один вариант беспощадный, но освобождающий для меня, а второй гуманный, но катастрофически сложный, ведь придется стать самой настоящей тенью, которая будет наблюдать за другими, но другие будут смотреть сквозь. Для всех я стану частью толпы, очередным незнакомым лицом, что однажды прошло мимо по кишащей людьми улице. — Прости, Чонгук, — дотягиваюсь дрожащими пальцами до оставленного на столике дневника Посредника и вытаскиваю вырванный с корнем самый свежий листок, где почерком дедушки Юна выведены аккуратные строчки, что закроют меня на замки за решеткой личной тюрьмы болезненных воспоминаний. Пройдя мимо шкафа, я снова извиняюсь, потому что вытаскиваю чонгуковы шерстяные брюки и черный кашемировый свитер, что так приятно пахнет свежестью лавандовых полей, и скрываюсь в ванной комнате, где еще утром видел красивую резную бритву с инициалами господина. Боль — один из столпов нового проклятья, она невидима, но ощутима, имеет колоссальную энергию, которой будет достаточно, чтобы свершить задуманное. Вода — как сама жизнь, течет только в одном заданном изначально направлении и исчезает, когда придет время. Собственное отражение, что буду узнавать только я, потому что остальные должны забыть, потому что я вырежу свой образ из сердец и памяти, чтобы никто не беспокоился и не беспокоил. — Незнакомец, пробежавший мимо, откуда и куда он бежит? Включаю напор воды в кране и надсекаю первую неглубокую полосу, чувствуя как медленно расходится колючее онемение вверх по предплечью. — Вы задаете вопросы, но нужно ли? Он просто живет свою жизнь. Вторая полоса с капельками крови вырисовывается, гипнотизирует, а руки начинают подрагивать. — Забудьте о нем, словно не было встреч этих и убивающей грустной тоски. Остается третий надрез, а шум воды забивается в уши плотным потоком, отчего не слышно собственного голоса, но губы продолжают нашептывать. — Он вырезает из сердца и памяти образ свой и… — Нет! — резкий удар по рукам, разбрызгивающий капли крови по белому мрамору раковины. Бритва падает на кафель, а перед глазами испуганное лицо Чонгука, который лихорадочно бегает антрацитовыми радужками в разные стороны, крепко сжимая запястья, чтобы я не смог вырваться, — Нет, Тэхен! — как сквозь многотонную толщу воды доносится его крик, а у меня на лице безумие расплывается, из груди пробивается надрывный смех, что сразу же сменяется воплем, дерущим глотку в ошметки, когда я оказываюсь заключенный в тесные объятия. Глаза готовы расплавиться от прожигающей изнутри соли, что массивным потоком льется через край, прям как вода из раковины, образуя лужу на полу. — Не заканчивай, не говори ни слова. Даже не думай об этом, Тэ... не думай! Мы со всем справимся, малыш… со всем, слышишь? — судорожно проговаривает, а голос проседает, потому что Чонгук тоже плачет. — Я заставлю их заплатить за содеянное, не оставлю тебя со всем этим грузом на плечах одного. — Чонгук… — Плачь, Тэхен, сколько угодно плачь. Кричи обо всем, о чем думаешь, пускай в ход кулаки, разбивай обидчикам морды, но не прибегай к магии, я тебя умоляю! Я защищу тебя любой ценой, даже если ты будешь не прав, хорошо? Я могу, у меня есть силы и желание. — Почему? Зачем тебе это? Зачем тебе такой отброс, как я? — скулю в плечо, стараясь не размазывать сопли и слюни по его вельветовой рубашке. — Я такой жалкий, такой убогий. — Нет, Тэхен, ты неправ, — Чонгук слегка отстраняет меня, заглядывая в заплывшие красным глаза своим блестящим от влаги взглядом, — Ты просто потерялся в своих страданиях, и теперь у тебя есть ориентир. У тебя есть я — человек, который поможет найтись. Всегда, прям как сегодня, приходи ко мне, хорошо? — я не отвечаю, губа дрожит, а горло все сильнее сжимает от понимания, что я не заслуживаю такого Чонгука, и мизинца его не стою. — Если тебе больно, если тебе грустно, если тебе радостно, если тебе хочется сделать какое-нибудь безумство, приходи. Я буду тебя ждать каждый день, час, минуту, вечность… Тэхен. — Прости… — Без ошибок жизнь не ощущается в полной мере, ты не должен приносить извинения за свои слабости, они закономерно преследуют по пятам, — шмыгнув носом, я киваю. Его голос, его слова, его теплые руки успокаивают разбушевавшееся желание покончить со своим существованием в том виде, к которому я привыкал на протяжении долгого времени. — Ты невозможен. — Но я здесь, с тобой, по щиколотку в холодной воде, ясно вижу и крепко держу, потому что отпустить совсем не могу, — губы Чонгука дергаются в улыбке, а я наконец-то смотрю ему в глаза, — Не исчезай, Тэхен, ты причина, из-за которой я вновь дышу полной грудью и желаю сворачивать горы, — какие же смущающие слова он говорит, как же неловко, особенно после того, что я натворил в этой ванной. Масштаб бедствия колоссальный, потому что из крана все еще хлещет вода под большим напором, но на нее словно никто не хочет обращать внимание. Чонгук поднимает мою исполосованную бритвой руку, поджимая губы, потому что кровь капает в воду крупными каплями, не собираясь останавливаться. — Пойдем, я обработаю все твои раны. И прежде, чем потянуть за собой, он закручивает вентиль, перекрывая шумный поток ледяной воды. Вода, она уйдет в скором времени, но воспоминания о том, что я только что чуть не совершил ужасную ошибку, будут преследовать еще очень долго не только меня, но и Чонгука, который заботливо усаживает на кровать и подхватывает с пола брошенную в впопыхах коробку с красным крестом. Я запоминаю каждое его действие, потому что он для меня особенный. Он спас меня от самого себя, пресек на корню последствия необдуманного решения, которое намеревалось разделить жизнь на «до» и «после». Прямо сейчас я понятия не имею, справился бы с проклятием и сколько времени смог бы прожить в обличии тени. Кажется, что ни дня. Оба варианта себя реализовали бы в итоге: вырезать себя из памяти близких и умереть. Ужасный план. — Спасибо, — тихо произношу, потому что громче просто-напросто не могу, слишком виноватым себя ощущаю, ведь заставил волноваться и увидеть то, что разбивает хрустальное сердце на мелкие осколки. — За что? — недоуменно поглядывает из-под отросшей челки блестящих темных волос, отрывая вату с перекисью от истерзанного предплечья. — За заботу, — «и любовь» — остается на языке. — Я хочу, чтобы ты принимал ее как должное и не благодарил, — хмыкает, снова принимаясь за порезы, — Тебе подходит моя одежда, правда великовата немного, — теребит брючную ткань на коленке, а у меня ворох мурашек сразу же расходится под всему телу. — Вроде бы остановилась, — оглядывает со всех сторон, отбрасывая использованную вату на пол, чтобы взять широкий бинт и начать аккуратно обматывать пораженный участок. — Остается спина… сядь боком, пожалуйста. — Да там все уже нормально, — бурчу под нос, но все равно иду на поводу, хватая край свитера. — Расскажешь, кто сделал это с тобой? — я не вижу его лица, но предполагаю, что там далеко не положительные эмоции. Он аккуратно проводит подушечками пальцев около рассечения, тяжело вздыхая. — Чуть позже. — Хорошо, я подожду. Пусть меня просили не извиняться, но я должен произнести это хотя бы шепотом и до конца, ведь я испортил его первый за долгие годы солнечный день своим ужасным эгоистичным поступком.