Хрустальные

Ощущение, будто время зациклилось, каждый предыдущий день повторяет последующий, в голове одни и те же мысли, руки делают одни и те же действия, а ноги ходят по заученным траекториям, почти не отклоняясь ни на метр. За последние шесть дней из особняка я выходил лишь дважды, чтобы взять все необходимые книги для самостоятельного изучения материала по учебному плану и вернуться обратно. И все это под наблюдением водителя Ли, потому что за пределы безопасного окружения Чонгук не может меня отпустить. Сейчас ранний вечер четверга, меня в очередной раз подвозит водитель Ли до коммунальной квартиры, куда я наконец-то могу вернуться не с пустыми руками. Впервые за последние несколько лет закупался на продуктовом рынке, чтобы порадовать соседей вкусной едой и успокоить, показаться на глаза, сказать, что меня не убили, не пытают и не украли. Хотя, тут как посмотреть, может и украли. Ханин просит не торопиться, ведь спешить некуда. С предыдущей работы он ушел и вернулся обратно к Чонгуку. Но я не могу заставлять его ждать в холодном автомобиле, потому вручаю коробку в руки, быстро подхватываю четыре полные авоськи и прошу следовать за мной ко входу в дом. Он очень добрый и проницательный мужчина, своими рассказами о интересных случаях из жизни пытается каждый раз вытянуть меня в беззаботное веселье, но мне до чего-то позитивного, как до северного полюса неспешным шагом. Нет, я не замыкаюсь в себе из-за того случая, который закинул меня надолго в бессознательное и перегрузил память так, что та аж дала осечку и решила испариться из головы. Я помню обрывками, большинство картинок в голове возникают только от слов Гёнму, мы даже пытались еще раз провернуть процесс с гипнозом, но лучше не стало. Да и слава Богу. Если Чонгук узнает, то взбунтуется, потому что запрещает даже думать об издевательствах, а я хочу вспомнить, что именно сподвигло меня на то, что я взял лист с проклятием, зашел в ванную, нашел острое лезвие и под звук грохочущей из крана воды зачитывал строки, которых больше не существует даже в моей голове. Не только учебники я таскал в особняк, еще и дневники Посредника. Просто нечем было заняться, вот и решил углубиться в эту чертову магию, пусть пообещал миссис Кан не делать ничего безумного. Но разве академический интерес безумен? К слову, узнал многое, но претворять в реальность не имею желания, потому и не понимаю себя в минувшую пятницу, да и не ответит на мои вопросы теперь уже точно больше никто. А может, оно и к лучшему? Вот только внутри который день подряд растет злость на самого себя, ведь опрометчивое решение, что всполошило спокойствие многих, мне уже не исправить. Тем более не вырезать воспоминания из головы самого главного человека, который костьми ложится, пытаясь покарать тех, кто меня обидел. Вежливо улыбнувшись водителю, я перехватываю сумки в руке и дергаю за ручку, чтобы оказаться в таком привычном шуме. Как и ожидалось — дома все. Вновь окружают суетой, охают и ахают от нового гостя, увлекая в разговоры ни о чем. Забирают скромные подношения и сразу же мобилизуют все силы на готовку, чтобы дружно поужинать и припасти все, что останется, на потом. Мне снова поручают зажарить картофель, Хосок и Юнги берут на себя мясо, миссис Кан расправляется с овощами, уделяя больше внимания Ли Ханину, еще подоспевшие принимаются за рис и заварку чая, а кто-то даже предлагает выпить настойки, но посреди недели подобное пиршество не то, что всем нужно. — Тэхен, ты когда вернешься обратно? — тихо спрашивает Юнги, пока я кольцами нарезаю мытый картофель. — Дело пока что стоит на месте, они не прогнозируют, но господин Чон точно знает, что Намджун в институте появляется. — Он с ним не говорил? — я качаю головой. — Пока что нет. Намджун бы даже не стал пытаться ответить за свои действия. Вообще, я удивлен, что тот продолжает ходить на занятия и пугать всех своей персоной. Нет, студенты на ушах не стоят, никто даже не знает, почему я пропал, поспособствовали ректор и сам Чонгук. Да и всем плевать на меня, я все еще никто, очередной прокаженный, который терпеливо старается дойти до финиша в учебной программе. Лишь муки совести напрягают и негодование на то, что Дьявол спокойно рассекает воздух в коридорах Богом забытого места и держит внутри себя злость. Намджун будет тихим до поры до времени, ущемление его гнев только подпитывает, скоро чаша переполнится. Он снова выльет весь свой бушующий шторм на кого-то слабого и мешающего, как песок в глазах, а таких не мало, я — одна из многочисленных жертв. Сокджин тоже притих после того события, а лекцию Чонгука даже не посетил. Скорее всего, боится. И правильно делает, потому что у Чонгука на него тоже есть показания очевидцев и самих жертв, да и мои выстраданные истории уже написаны на бумаге и лежат стопочкой рядом с теми, что не так давно выдал Хан Джисон. — Боже… если бы я с первого раза узнал, что с тобой творилось в стенах учреждения, то хотя бы попытался помочь, нашел бы кого-нибудь, — поникает Мин, а мне неловко становится. Зря я им все рассказал, хранил бы в себе до последнего, никто бы не переживал так сильно. А то теперь каждый долгом своим считает подойти и пожалеть. — Вот почему из тебя вечно все клешнями надо вытаскивать? — Потому что я умею терпеть. Мне пришлось научиться для своего относительно светлого и более-менее спокойного будущего. — Тэхен… — Да и не смог бы я обратиться за помощью к адвокату. Ты разве не помнишь, чем закончился последний судебный процесс, где ты защищал интересы человека моего уровня? — Это неважно! Я ни разу не пожалел, Тэ! — прикрикивает, но снижает уровень громкости, продолжая ругаться шепотом, — Этот человек еще с детства мой единственный друг! И я спас его от заключения, а реального виновника в итоге упекли за решетку. — О чем шушукаетесь тут? — подлетает Хосок, заменяя пустую миску из-под мяса полной. — О тебе, Хосок-и, — вздыхает Юнги, морщась от скворчащего куска мяса, которое пытается перевернуть на сковороде. — О, и чего это вдруг? — Да так… снова вспомнили, каким образом Юнги потерял работу, — бесцветно отвечаю, закидывая нарезанную картошку на противень. — А, это… — грустно улыбается, но вовсе не обижается, мы не раз уже вспоминали инцидент, разделивший их жизни жирной чертой на «до» и «после», — Да, если бы не он, моя жизнь была бы кончена. — Жаль, что Юнги уволили и лишили… — Я об этом не жалею! — вспыхивает, перебивая. — Прости, просто… — вздыхаю, все же обидел, вот только Юнги. Эту историю я услышал не так давно, может быть год назад или чуть больше. Дедушка когда-то рассказал. Теперь-то точно знаю, почему он взял этих бедолаг под свое крыло. Тогда он им помог, ведь они нуждались, были брошены миром, столкнулись с полнейшей несправедливостью, но смогли отстоять свои интересы, жаль, что не до конца. Дружили они как самые обычные дворовые мальчишки, потому что жили рядом с границей разделенных районов, веселись вместе, исследовали заброшенные здания на бедной стороне, воровали клубнику с огородов богатых соседей. Родители Юнги были крайне недовольны поведением своего сына и ненавидели Хосока, запрещали общаться, но тем было глубоко все равно. Они были беззаботными в своем детском возрасте, а там и подростковом. После школы Хоби пошел на мясоубойный комбинат… а больше некуда было: ни наследия тебе за плечами, ни заслуг, ни семьи, лишь тетка, которой не было никакого дела до еще неокрепшего юнца. А Юнги поступил в юридическую академию, потому что родители настояли. Но дружба не прекратилась. Они так же виделись, так же громко смеялись, обсуждали все подряд, перемывали кости неугодным, вместе взрослели, даже мечтали когда-нибудь сбежать из страны, чтобы больше ничего их не связывало с этим ужасным городом и людьми. Но из-за горизонта придуло проблемы. Когда произошел суд, Юнги потерял абсолютно все: родителей, они сразу же отреклись, вычеркнули разочаровавшего их сына из семейного реестра; работу, ибо Мин не хотел идти на поводу начальника и следовать безнравственному правилу ни в коем случае не связываться с низшими. А еще репутацию потерял, деньги, жилье и всех своих зажравшихся знакомых. Вот только терять единственного близкого человека, брата не по крови, но по духу, он отказался. У них были только они, только друг другу могли доверять. Так долго находиться рядом, поддерживать в трудные периоды жизни, а потом взять и разрушить все, потому что беда пришла, откуда не ждали? Юнги не смог похоронить их многолетнюю по-настоящему крепкую дружбу. А Хосок долго отговаривал, уже был готов принять любое обвинение, лишь бы друг больше не переживал, не лил слезы, не убивался, не ругался с семьей и не пытался докопаться до правды. Чона обвиняли в краже и перепродаже мяса беднякам за гроши, вот только тот боится сделать даже шаг в сторону опасности. Он - самый правильный, пусть и самый шумный, человек на планете, которого я знаю, он никогда бы не поступил так, как ему приписывали. И да, Хоби был полностью готов пожертвовать собой, но в итоге под удар подставился Юнги, от него же и улетел на самое дно, туда, где нищета, где больше ни во что не ставят, презирают, сравнивают с мерзостью, кривят злые рты, плюясь ядом. Вот только ему было по-барабану, он добился правды, в кои-то веки она восторжествовала. Хосок остался на прежнем уровне привычной жизни, принял скудные извинения от начальства и продолжил работать там, где находится сейчас, таская в квартиру сало, как дань уважения каждому, кто однажды их принял с распростертыми объятиями и добротой. А Юнги… из выдающегося адвоката он превратился в копировальщика. Он за это место боролся с десятком желающих хоть куда-то устроиться, чтобы подзаработать хоть немного денег для вполне себе сносного существования. Потому трудится в печатной мастерской и по сей день, но уже на должности повыше, недавно повысили, выдали мешок картошки и пообещали одаривать щедростью чаще. Теперь он сам руководит людьми, которые каждый день создают сотни копий печатных документов, книг, журналов, плакатов, листовок и прочее. Работа не пыльная, но монотонная, благо с терпением у Мина все в порядке, за долгие годы научился держать себя в руках. Да и начальница печатной мастерской и еще многих предприятий по всему городу вполне себе неплохой и понимающий человек. Про госпожу Шин как-то раз рассказывала тетушка Лив и, кажется, водитель Ли пару раз заикался в своих историях о ее семье, которая держит самый большой благотворительный фонд для помощи бедному населению страны. Их парки с плодовыми деревьями этой весной вновь расцветут прекрасными соцветиями, заполнят районы сладкими запахами и по осени накормят тысячи нуждающихся. Благородные люди, жаль, что таких чертовски мало в настоящее время. — Не за что извиняться, Тэ, я прекрасно знаю, как это выглядит со стороны, — уже тише произносит, укладывая новую порцию свежего мяса на опустевшую сковороду. Хоби, кажется, начинает грустить, вновь обращаясь к своему не такому уж светлому прошлому. — Я поступил опрометчиво, не так, как все ожидали, но я бы сделал это снова, потому что только здесь, рядом со всеми этими людьми, я чувствую себя по-настоящему свободным и действительно живым, — я лишь кивнуть и могу. На мое плечо опускается ладонь, а глаза встречают наполненный сопереживанием взгляд Юнги. — Проси о помощи, Тэхен, мы тебя не бросим, постараемся сделать все, что в наших силах, найдем адвоката, посадим этих уебков за насилие, стоит только сделать первый шаг. — Вряд ли найдется адвокат, который первому встречному низшему захочет помочь с обвинением представителей элиты, — как-то желчно получается. Никто из них не виноват в моих проблемах, но сама суть несправедливости удручает, давит на плечи непомерным грузом, и как же хочется, чтобы он все же раздавил в лепешку. Боже, я с этим чувством самоуничтожения жить дальше долго и счастливо уж точно не смогу. Откуда только ползет эта тьма, поглощающая всё здравое внутри? От самого себя аж противно. Ко мне с добротой, пониманием, с рукой помощи, а я эти руки отталкиваю, тону в пучине самоненависти, хотя всем остальным все еще хочу помогать. Вот только не себе, себе помочь сил нет… Вообще. Возможно, именно по этой причине я тогда стоял в ванной. Возможно, меня убивало изнутри то, что я не заслуживаю всех этих людей, тем более Чонгука, который теперь тратит на меня времени больше, чем кто бы там ни был за всю жизнь. Возможно, я хотел сделать себя самым настоящим пустым местом, тенью, что под теплым светом кружит вокруг, но никогда не дотронется своими ледяными пальцами, будет лишь видимым очертанием того, кто когда-то жил и дышал совсем рядом, ибо считал, что так всем будет спокойнее. Сам я как-нибудь бы справился, а возможно, просто перестал бы дышать дальше. Возможно… но я не помню. — Тэ, — выдергивает меня из мыслей Юнги, а я не сразу ориентируюсь в пространстве. Будто на целую вечность завис. — Да? — подхватываю противень и загружаю в нагретый до предела духовой шкаф. — Я могу поговорить с господином Чоном? — неожиданно, — Я могу помочь вам с расследованием? У меня остались еще кое-какие знакомые со старой работы, — и зачем Юнги это надо? У него же времени не так много, он же каждый день пропадает в мастерской. — Только от меня расследование вообще никак не зависит, они даже ничего толком не говорят… да и зачем тебе лишние заботы? — Ты — не лишние заботы, Тэхен, — обрывает Хосок, скрещивая руки на груди. Он таким серьезным давно не был, — Прими его помощь, он уже достал меня своим нытьем, пока ты прохлаждаешься в особняке. — Хоб-и-и-и! — недовольное тянет Мин, торкая друга локтем, — Ты ставишь меня в неловкое положение! — Я серьезно, Тэ, — Хосок пропускает мимо ушей возмущение Юнги, продолжая свои уговоры. Они тяжелую артиллерию используют, так вообще-то не честно! Двое на одного, еще и с такими умоляющими глазами? — Да если даже я захочу принять твою помощь, Юнги, то объяснить такое рвение господину Чону я не смогу, — а еще не смогу устроить встречу, потому что Чонгук все еще притворяется слепым, все еще избегает лишних контактов, пусть удачно исполняет свою роль перед студентами и прочими сотрудниками института, передвигаясь в основном с тростью и Ли Ханином под боком. Не доверяет никому, а еще наблюдает, выискивает, подозревает каждого второго в заговоре против себя и меня. Параноик не только я, мы оба, и кто хуже в этом плане — стоит только догадываться. — Скажи ему, что в прошлом я отличный специалист и знаю все подводные камни законодательства, может прокатит? — Я попробую, но ничего не обещаю. На этом, пожалуй, тяжелые для меня разговоры заканчиваются. Мы тратим еще как минимум час на приготовление ужина, чтобы наконец-то сесть и дружно поесть, вовлекая Ли Ханина в истории, происходившие в этих комнатах. На какой-то момент я даже поддаюсь веселью, потому что вспоминать, как Хосок, прибираясь в коридоре, умудрился свалить шваброй все только что постиранное миссис Кан белье с верёвок — это по-доброму забавно и настолько же нелепо. Кто-то даже начинает рассказ о том, как оказался в этой продуваемой коммунальной квартире, где по зиме ужасно холодно, а летом чертовски душно и пыльно. А заканчиваем посиделки мы уже ближе к десяти вечера, когда дело доходит до самого важного человека во всех наших жизнях, а заканчивается все слезами миссис Кан и вынужденным походом до туалета, чтобы ополоснуть лицо. — Пожалуй, мы пойдем, — предлагаю свернуть все разговоры, ибо достаточно было сказано, для водителя Ли даже чересчур.  — Господин Ли, надеюсь, вы не пожалели, что зашли к нам, — выкрикивает Хосок и поднимается с места, чтобы пойти провожать, Юнги тоже подрывается следом. Остальные лишь рукой помахивают. — Я благодарен за возможность побеседовать со столькими потрясающими людьми, каждая ваша история терзает до глубины души, — и с вывернутой наизнанку глубиной возвращается миссис Кан. — Уже уходите? — шмыгая носом, удивленно спрашивает наша уважаемая госпожа, — Так скоро? — смотрит на меня, а мне от чего-то весело. Не хочет отпускать меня или водителя Ли? Надо как-нибудь сказать ей, что Ханин вдовец, и что у него есть дочь, внучка и внук, который совсем скоро заканчивает среднюю школу. Или, может быть, они уже успели все обсудить? И да, уже пора возвращаться. Потому, устало вздыхая, едва ли выдавливаю вежливую улыбку, благодарю за время, работу, желаю спокойной ночи, делаю поклон и подхватываю черное пальто, которое мне любезно одолжил Чонгук, потому что мое все еще болтается где-то в прачечной. Кровь за дни простоя успела въесться намертво, вряд ли будет положительный исход стирки и обработки. Кажется, в скором времени и вовсе буду вынужден попрощаться с отцовским зимним пальто, потому что Чонгук настаивает на том, чтобы я сходил в его ателье и заказал себе всю необходимую одежду, вот только средств нет, а пользоваться чужой щедростью я не то, чтобы умею и уж точно не горю желанием обременять подобным. Не хочу быть обузой и нахлебником, не хочу, но пока что выходит именно так и это чертовски расстраивает. Хотя, в течении шести дней несколько раз все же покушался на чужой гардероб, чтобы найти себе что-нибудь впору, потому что свои вещи перевозить уже на грани чего-то ненормального. Ох уж это чувство навязчивости! Смог только разрешить себе взять во временную эксплуатацию давно ненужные Чонгуку брюки и рубашку. Получил, правда, ругань в догонку своему выбору, что это вещевое недоразумение уже давно пора на выброс, потому что качество оставляет желать лучшего. Но вопреки чонгуковым возмущениям, словил себя на мысли, что слишком уж приятно ходить в его старой одежде, правда размер в основном больше положенного, но зато уютно и тепло. И вот прямо сейчас, вернувшись обратно в молчаливый темный особняк, снова стараюсь не думать о том, что я здесь явно лишний. Ни по образу, ни по мыслям, и уж тем более не по статусу мне это все. Изначально мое дело правое, роль горничной подходила как нельзя кстати, но роль хранителя очага и уюта вызывает внутри некий диссонанс, с которым я проживаю шестой по счету день. Нет, вы не подумаете, светлые чувства внутри живут и при виде единственной в этом мире яркой улыбки, пусть и уставшей от хронического прозябания среди кучи бумаг и в тяжелых думах, разрастается внутри все сильнее и шире. Оглядываясь назад, я не понимаю, как вообще смог ко всему этому прийти. А правильное ли решение я принял? Вырвав Чонгука из тьмы своим искренним желанием, я невольно вернул его на черную полосу жизни, которая преследует меня почти три года к ряду, а у него должна была начаться белая, ведь он теперь ровно стоит на ногах, видит и чувствует, знает, что хочет, и верит в свое слово. А я знаю только то, что научился вариться в котле самобичевания и не видеть ничего дальше своего носа. Научился терпеть и не обращать внимание на окружение. Научился молчать и работать руками вопреки желаниям. Научился быть мышью, серой такой, маленькой, едва заметной, которая при любой опасности шкерится по углам и не высовывается, пока все не утихнет. Каждый день я хожу по особняку призраком, прибираюсь монотонно, готовлю на две персоны больше, читаю одолженные у Гёнму книги или те, что вытащил из библиотеки дедушки Юна, и ухожу спать, не дожидаясь, когда свободную половину постели займут. Чонгук чертовски занят с Чимином в зале для переговоров. Они оттуда выходят крайне редко, но всегда ужасно злые, уставшие, голодные и молчаливые. Чимин однажды даже ночевать остался, пока Чонгук продолжал сидеть над бумагами, а еще и над планами лекций, которые ведет в институте. Только благодаря этим дурацким лекциям по экономике я слышу его голос. Он на мне тренируется, заодно обучает и объясняет некоторые вещи, о которых прежде я особо не задумывался. И наверное, это единственное, что действительно радует, кроме совместных обедов, на которые я с трудом его вытаскиваю в столовую. Но сегодня вытащить не получилось, сегодня я перебросился лишь парой слов, сам зарылся в учебники, позже поехал на рынок, а там и в квартиру, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями и дать возможность неравнодушным убедиться собственными глазами, что я в порядке и что переживать не о чем. Приняв быстрый душ и переодевшись в домашнюю одежду, я направляюсь на кухню. Подготовленные еще с обеда тарелки, к счастью, пустые, в чайнике осталась лишь заварка. Значит, они все же приходили, поели. Это действительно радует, я даже улыбаюсь, опуская посуду в раковину, и включаю напор теплой воды, принимаясь орудовать губкой с моющим средством. В сон даже близко не клонит, хотя раньше в это время я уже ходил без сил на слабых ватных ногах и мечтал о горизонтальной поверхности. За эту неделю все в корне поменялось, больше никакой сонливости и вымотанности, зато появилась бессонница, проходящая ближе к утру. Должно быть, так влияет отсутствие расписания, а может, я просто каждый раз жду шорох шелковых простыней рядом и только тогда могу наконец-то провалиться в глубокий сон, где кроме черной материи вокруг больше ничего, даже звуки тонут в вакууме холодного космоса с одной единственной звездой на километры пространства. — Ты вернулся, — сначала голос вырывает из задумчивости, а спустя мгновение окольцовывающие живот руки под сопровождение длинного вдоха совсем рядом с ухом, до которого вновь доходят звуки окружающего мира. — Устал? — отрицательно мычу, поворачивая лицо к плечу, Чонгук очень удобно устроился. — А ты? — Чертовски, — он вздыхает и дотягивается до вентиля, чтобы выключить поток льющейся воды. Посуду я помыл быстро, неизвестно сколько тупо стоял над раковиной, что даже не услышал его шаги. — Пойдем спать? — А Чимин где? — поворачиваюсь к нему уже полностью, вглядываясь в бледное и такое уставшее лицо. Влажные ладони невольно тянутся к его впалым щекам, но останавливаются на плечах. — Он ушел час назад, а то снова бы уснул на столе, хватило и одного раза, — посмеивается тихо, а мне вот не до смеха совсем, они правда себя очень сильно загрузили. Не будь меня, жили бы спокойно и жили, может когда-нибудь все вопросы с проклятием и решили бы. А то получается так, что за излечение каждый из них платит своим временем, нервами, силами, здоровьем и сном. Неравноценный расклад. — Ты опять думаешь о чем-то плохом, да? — поджав губу, киваю, потому что это так. — Вы мало отдыхаете, о себе даже не думаете. — У нас есть человек, который потрясающе заботится о нас, пока мы ищем варианты, чтобы позаботиться о многих, но в первую очередь о нем самом, — снова эта улыбка его ободряющая, снова колет сердце до искр пред глазами, до слез. — За что мне все это? Я и мизинца твоего не стою, — Чонгук поджимает губы, отстраняясь немного, а спустя какую-то чертову секунду, я уже сижу на столешнице, чуть не ударяясь затылком о шкафчик. — Эй!.. — Ты снова за свое? Снова собрался себя принижать? — без злобы, но настойчиво и сурово, а у меня какое-то дежавю перед глазами летит. Неужели… — Я слышал это от тебя, Тэхен, слышал и готов был убить каждого причастного к тому, что ты впал в такое отчаяние, что готов принимать все самое ужасное, но не любовь и искреннее желание заботиться. — Я говорил об этом тогда? — с опаской произношу, не отводя взгляда от вспыхнувших глубоким черным глаз, а он кивает, расставляя руки по краям от моих бедер. — И я напоминаю тебе прямо сейчас, что ты не прав, ты не отброс, не убогий, не никчемный, — слова даются ему с трудом, он хмурит брови, выплевывая вместе с горечью, а у меня вновь кадры из того дня, только беззвучные, одни лишь выцветшие картинки в черно-белом оформлении, — Ты всего лишь потерянный, такой же, каким был я совсем недавно. Ты помог мне найтись, я желаю за это отплатить всеми имеющимися средствами и возможностями, — у меня ком в горле, губа слегка подрагивает, а по телу еще и волна дрожи бежит, потому что его ладони опускаются на бедра, — Вместе мы переживем трудное время. Но прошу, не отстраняйся, не думай о плохом, просто будь собой, делай все, что душе угодно. Если тебе тяжело, если тебе хочется плакать, если тебе смешно, если тебе хочется сделать какое-нибудь безумство, приходи ко мне. Я жду тебя каждый день, час, минуту, вечность… Тэхен. — Но ты занят… — Да, знаю, плохо слежу за временем. И когда вижу тебя в дверном проеме, оно будто останавливается, а позже резко заводится и утекает сквозь пальцы, ибо я боюсь не успеть решить все как можно скорее. Это мой извечный косяк, я стараюсь с ним бороться. — Боже… — из глаз вырывается предательская слеза, она вот прямо сейчас совсем не к месту, Чонгук может подумать, что я обижен, но все совсем не так. — Прости, что сегодня не спустился на обед и что не проводил, я придурок, — он тянется пальцем к щеке, по которой бежит капля. — Ну-ну, ты чего, не обзывай себя таким образом, — даже на неловкую улыбку пробивает. Шмыгнув носом, всё же беру себя в руки. Хватит уже рыдать, это убивает, честное слово. Меланхолия мне противопоказана! Почему-то именно рядом с Чонгуком я чувствую себя сентиментальной размазней. Что же он со мной делает одними лишь словами и жестами? Уму непостижимо! Вся стойкость будто испаряется, как влага с поверхности в жаркую погоду. Он из льда давно превратился в самый настоящий огонь, не только согревающий, но и праведный по отношению к неугодным. — Я правда заслуживаю твоей ругани и возмущений, — у меня язык не повернётся подобное выдать, да даже в мыслях нет! — А еще есть хорошие новости, но расскажу я тебе только после того, как получу волшебный поцелуй, — он поворачивается в профиль и тыкает указательным пальцем в щеку, а я как-то по-идиотски лыблюсь, молча соглашаясь с правилами игры. Как и требовалось, оставляю короткий поцелуй на мягкой коже, а он разочарованно фыркает, требуя еще. — Ну же! — усмехнувшись, я вновь тянусь к его щеке, но губы падают под резко подставившимся чужим, вовлекая в медленный тягучий поцелуй. Хитро, но вполне себе ожидаемо, настолько же желанно, потому что обычных касаний не хватало, снова хотелось почувствовать чужое горячее дыхание и услышать приятные слуху звуки искреннего проявления всего того, что так сильно просится наружу. — Так что за новости? — Прости, расскажу завтра. — Что? Почем… — я вскрикиваю, ибо пространство вокруг резко оказывается вверх тормашками, а перед глазами мелькает красная ткань чонгуковых домашних брюк, что так призывно обтягивают виляющую от каждого шага задницу. К голове приливает кровь, возможность думать перекрывается разрастающимся ощущением чего-то безумного, чего-то, что нагоняет панику, ведь неожиданно. Он стремительно тащит меня на плече до гостиной, где пылают поленья в камине и рисуются на темных стенах всполохи оранжевого. А еще через пару метров опускает спиной на диван, нависая сверху голодным хищником, из-за чего я чувствую себя самой настоящей добычей в игре на выживание. — Спать уже не хочешь? — Мы можем проспать хоть все воскресенье, дела запланированы лишь на вечер, — его дразнящие поцелуи едва касаются губ, кончика носа, щеки… меня разрывает от недостатка, — Ты же не устал? — спрашивает вдруг и мажет губами в уголке рта. Я совсем не хочу думать, хочу просто чувствовать его рядом, близко, на расстоянии крепких объятий, чтобы огонь грел, но не сжигал. Хочу его ласки, голодного взгляда, хочу дарить острые ощущения, отдаваться без остатка, но в голову закрадываются тяжелые мысли, которым не время и не место между нами. Они лишние, мешают окунуться в ощущения, мешают вымолвить, что когда Чонгук рядом, усталости совсем нет. — От безделья разве можно устать? — усмехаюсь, обхватываю его лицо ладонями и останавливаю терзающие касания, а он улыбается опьянено, словно часом ранее выпил не мало крепкого алкоголя, но это все не от градуса, а от того, что сегодняшний и все предыдущие дни его чертовски вымотали. — А вот ты устал, но имел силы тащить меня на плече через весь этаж… совсем себя не бережешь, — шепчу, проводя подушечкой пальцев по слегка влажным губам, и касаюсь их своими, за плечи прижимаю ближе, чтобы не стоял в упоре на прямых руках, чтобы просто лег на меня, расслабился. Его тело приятно тяжелит, а медленный поцелуй выбивает из головы все здравое и не очень, оставляя на месте лишь пустоту, такую необходимую, такую освобождающую. — Я скучал. — А я боялся подойти близко, — шепчет, смахивая с моего лица выбившуюся прядку волос. — Из-за того… — он не дает спросить, целует снова, а я и так догадываюсь, что дело в болезненных, покорёженных воспоминаниях, которые перестали болеть на коже спины, предплечья и в памяти. Будто очередной страшный кошмар, что заканчивается на утро, потому что заспанные глаза видят умиротворённую картину пробуждения в свете уже по-весеннему голубого неба без единой тучи на всем протяжении бесконечного купола. — Не бойся, я постараюсь уничтожить в своей памяти каждое напоминание о прошлой боли, ты поступи так же, — зарываюсь пальцами в его волосы на загривке, получая в ответ на действие глухой полустон. — Начнем писать нашу историю в новом журнале? — предлагаю, а взгляд невольно убегает к низкому стеклянному столику, где покоятся учебники, один дневник Посредника и два неизменных журнала, которые временем ранее я изучил вдоль и поперек. Чонгук смущенно улыбается, зарываясь носом в шею, кажется, даже скулит. Со стыда ли? Снова вспоминает о корявом печатном тексте? — Только давай уделим больше времени грамматике, — предлагает, а мне только согласиться и остается. — А еще… — выдерживав паузу, слегка приподнимается на локтях, — … хочу наплевать на сон и быть очень близко, позволишь? — ответом на его неловкий вопрос становятся смущенная улыбка и копошение, после которого мои колени разъезжаются в стороны, а ноги обхватывают поясницу, прижимая настолько близко, насколько пока что позволяет положение и состояние. Он охает от стремительной перемены, а я едва ли не вскрикиваю, потому что получается жестче, чем планировалось, потому что давление там, где постепенно твердеет и разгорается, выбивает порцию воздуха из легких. — О, малыш, ты меня с ума сводишь, — имитирует короткий толчок, вновь припадая к губам уже более настойчиво, развязно, мокро. У меня в голове больше нет места словам, наконец-то там чувства, а в теле вновь обостряющиеся ощущения. Ладони странствуют по напряженным мышцам, пальцами путаются в волосах и в тканях свободной шелковой рубашки, языки сплетаются в хаотичном танце. Это искусство инстинктивно, неповторимо, он вылепливает из меня податливость, а я охотно ведусь, следуя направлению его движений. Стремлюсь по пятам, сбрасывая лишний груз, чтобы воспарить выше с легкостью и на высокой скорости. Он цепляет пальцами пуговицы на моей рубашке, а я толкаю его вперед, не прекращая целовать, чтобы тоже избавить от одежды. Пробираюсь к вензелям шрамов, припоминая историю, как они там вообще появились, а после в голове лишь проекция горящих в камине поленьев и перед глазами его взгляд, который оттеняет огонь возбуждения, что совсем не хочется тушить. — Есть предложение, — тихо проговаривает, стягивая с моих плеч его же рубашку, а спустя мгновение вытягивает из пояса свободных брюк широкую ленту, что была завязана на слабый узел. Я недоуменно на него смотрю, а он лукаво посмеивается своим невозможно низким тембром, что крайне редко удается услышать. В полумраке света он кажется чем-то опасным, а я к этой опасности так отчаянно желаю прикоснуться, чтобы испытать свое внутреннее спокойствие на стойкость, наполниться адреналином до краев, испить эйфорию в чистом виде, не боясь захлебнуться. Он просит закрыть глаза, но я не могу оторваться от чужого искрящегося взгляда, оголенной кожи груди с выточенными линиями по-настоящему красивых форм и хищного оскала. Картина, предстающая передо мной, затягивает в стремительно набирающий скорость ураган, что вызывает чрезмерно сильное волнение и вгоняет в полнейший ступор, ведь по-хорошему бы сбежать от страхов, но я лишь завороженно наблюдаю, затаив дыхание. — Чего ты хочешь? — Показать, что тьма может быть неожиданно яркой, — он тянется пальцами к моим векам, добиваясь своим жестом повиновения. Свет прекращает существовать, а на затылке завязывается тугой, но бережный узел. Я больше не вижу, дыхание учащается от беспомощности и предвкушения. Ощущаю его медленные горячие потоки воздуха у шеи и покрытой испариной груди. Слышу звуки своего частого дыхания и бешено бьющегося сердца, что перегоняет алую жидкость по сосудам. Слышу шорох обивки дивана, потрескивание поленьев, преданных огню, и начинаю дрожать, потому что возникает чувство, будто в комнате я остался наедине с собой и всепоглощающей тьмой. Чужого присутствия нет минуту, две… потерянность возникает спустя три, но в своих подсчетах я не уверен, не знаю, сколько времени летит мимо. А спустя еще несколько мгновений по спине бегут мурашки от легкого щекотания и упавших прохладных капель, быстро стекающих вниз. В нос сразу же попадает свежий иланг-иланг, что успел уже полюбиться за то недолгое время, что я нахожусь под крышей его дома. Если Чонгук хотел испугать, у него получилось, даже ни одна половица не скрипнула под тяжестью его шагов. Действительно хищник, а жертва даже не спешит спрятаться, полностью отдается во власть острых зубов, медленно терзающих горячую плоть и смакующих сладость вырвавшегося наружу адреналина. Кожа плеч оказывается под воздействием его пальцев, тягуче перенимающих напрягшиеся мышцы. Меня потряхивает от испытывающих поцелуев, что он рассыпает везде, куда способен дотянуться, потому что я все еще сижу со скрещенными ногами. Скользящие движения ладоней вызывают желание ответить на ласку, но он словно предвидит и потому скрывается от попытки дотянуться. Его руки кружат хаотичными маневрами, заставляют вздрагивать от слегка настойчивого давления в определенных точках, а перед затемнённым взором в этот момент мерцают разноцветные искры и дыхание сбивается, сопровождаясь едва слышным стоном. Я улавливаю усмешку и не успеваю проследить за тем, как мое положение меняется, благо не перекидываюсь через резной край спинки дивана, по наитию выставляя предплечья вперед. Он продолжает терзать мое взбудораженное нутро неторопливыми поглаживаниями по масленной поверхности, разогревшейся до предела кожи, а я едва ли способен стоять на коленях, упираясь локтями в опору. И когда застёжка на брюках скрипит и открывается, я молю, чтобы он прекратил изводить и перешел к более активным действиям. — Какой же ты нетерпеливый, — урчит у самого уха, а затем кусает за неожиданно чувствительный хрящик. Его пальцы прокатываются по позвонкам, останавливаясь у кромки ужасно мешающих брюк, вырисовывая на пояснице только ему ведомые узоры. Но пытка прекращается в тот момент, когда влажная ладонь заползает под ткань, пуская электричество от макушки и до самых пяток, потому что он наконец-то касается там, где не терпится сильнее всего. — Боже… — задушевный всхлип не удерживается внутри из-за размеренного погружения масляного пальца в тугое кольцо мышц. Тьма мерцает красными пятнами, грудная клетка на короткие пару секунд замирает от прострела едва заметной боли, но такой необходимой боли, что я готов плюнуть и просить еще больше, умолять. Чонгук мои безмолвные просьбы словно слышит. Свободная ткань брюк скатывается по бедрам, а его вторая смазанная маслом ладонь мягко проходится по трясущейся ноге снизу вверх, останавливаясь между ягодиц. Мажет и внутри и снаружи по возбужденной плоти, продолжая всю ту же пытку, но уже более изощренную. С каждой секундой терпеть сложнее, хочется все и сразу. Хочется снова ощутить его силу, его остервенение, слушать загнанное дыхание и утробное рычание, когда он сам на грани между освобождением и твердым напряжением. — Не сдерживай свой голос, Тэ, хочу слышать мелодию твоего тела. И после очередного напористого стимула по концентрированному комку нервов глубоко внутри, наружу вылетает громкий стон, а после еще и еще. Он творит с моим телом непонятное, но добивается звучания, которое просил. Не заходя дальше, играет с моей стойкостью, выводит на новые уровни познания наслаждения одними лишь ползающими всюду руками. А тьма действительно приобретает яркость. Я словно наблюдаю за нами со стороны, различаю детали, только не могу предугадать дальнейшие действия. Все происходит здесь и сейчас, в одном единственном моменте, который с опозданием, но долетает до покрытого туманом разума. И когда внутри образуется пустота, тьма снова заволакивает взор, а туман в голове рассеивается. Но длится подобное ровно до того момента, пока нутро снова не заполняется резвым толчком горячей напряженной плоти, вытягивая все мое тело в струну, которую только тронь, разорвется к чертям. — Дыши, — шепчет на ухо, выходя и вновь наполняя по самое основание, а меня рвет на куски от буйства красок перед глазами, острых ощущений и его тяжелых выдохов совсем рядом. Его крепкие руки держат мое заваливающееся с каждым толчком тело, не позволяя крену произойти. Стоны вместе с выдохами разлетаются вокруг, отскакивая от стен, чтобы вновь вернуться эхом и ударить со всей силы не только по слуху, но по чувствам, которых слишком много. Чонгук буквально везде, на каждом сантиметре кожи. Неужели именно так он себя испытывал, когда был лишен ясного взора? Это что-то невероятное, что-то с трудом повторяемое, и я прекрасно понимаю, что и до одного процента всего того, что ему слепо пришлось осязать, я сейчас не доберусь. Хотя очень хочется почувствовать каждый его шаг, его легкое прикосновение к мебели, его размеренное дыхание. Услышать тихое задумчивое бормотание не ушами, а стенами, полом, потолком, каждой ступенькой лестницы, редкой деталью интерьера и сквозь тьму увидеть нарисованный белым мелом образ в объятиях бордового шелка и под бледным светом полной луны. Я способен только представить, как все могло бы происходить в силу своей не такой уж и бедной фантазии, и прямо сейчас предоставлен вполне себе конкретный шанс осязать его полностью. Вот только не видеть чертовски тяжело, до болезненного необходимо взглянуть в некогда хрустальные, а теперь заплывшие страстью глаза, которые уже точно могут смотреть и гипнотизировать своей глубокой чернотой. — Чонгук… — едва ли разборчиво выходит произнести его имя, потому что останавливаться он не намерен, — Боже… — его толчки выбивают разум с концами, а бьющие в разные стороны молнии сгибают пополам, прибивая к горизонтали. — Ну же, чего ты хочешь? — слегка замедляет ритм, оставляя поцелуи на взмокшей спине, дает возможность немного отдышаться, а мне кислорода будто не хватает, а еще не хватает его губ на искусанных моих.  — Хочу видеть, хочу смотреть на тебя, хочу… Он срывает ленту, заваливая меня спиной на обивку дивана, а я словно прозреваю, словно впервые вижу его лицо, которое блестит мелкими каплями пота и светится неподдельным удовольствием. Сразу же притягиваю его ближе, врезаясь со своей жаждой в его губы, и ногами крепче хватаюсь за поясницу, призывая продолжить безумие до самого конца. Он охотно идет на поводу, вновь возобновляя нашу игру в познание пределов своего восприятия. Острота не испаряется с появлением видимости происходящего — все точно так же, но только теперь я наблюдаю не со стороны, прямо сейчас я вижу единение целиком и полностью, вкушаю эмоции, делюсь дыханием, предугадываю движения и отдаюсь без остатка до самой настоящей эйфории, что разлетается по организму чистейшим наслаждением, после которого каждая мышца расслабляется, обмякая на мягкой поверхности. Чонгук ложится рядом немного погодя, утыкаясь носом в бьющуюся на шее сонную артерию, которая постепенно выравнивает свой ритм, переставая стучать в ушах. — Зрение — это подарок, которым одарен человеческий организм, — решаю прервать молчание и принимаюсь медленно перебирать его влажные волосы. — Жаль, что ты так долго был вынужден жить во тьме. — Тьма дала мне очень хороший урок, — он приподнимается на локте, с улыбкой оглядывая свои отметины, которые успел поставить временем ранее. — Какой же? — Человека определяет не внешность, а его действия, осторожные касания, трепетное дыхание, тон голоса и намерения, которые сложно предугадать, но возможно почувствовать. — Как можно предугадать намерения? Такое вообще возможно? — По деталям, небрежно брошенным словам, искренности, которую подделать невозможно, — улыбается, ведя все еще влажной ладонью по моей не менее влажной груди, и останавливается у сердца. — За деньги можно купить все, что угодно, но не искренность, а ею ты пропитан насквозь и точно не продаешь за зарплату. Ты ею живешь и распространяешь вокруг себя, как растения кислород. Те самые растения, которых, кстати, стало на порядок больше после того, как исчезли порожденные проклятием кашпо, — он бросает взгляд на зеленый уголок у окна, который я сконструировал еще пару дней назад. Пересадил выжившие цветы и купил новые в магазине неподалеку. — Даже не знаю, что сказать в свое оправдание, — смущенно улыбаюсь и получаю короткий поцелуй, после которого Чонгук поднимается в сидячее положение и тянет меня за собой. — Тебе нет нужды оправдываться, мне нравится, дом словно ожил. — Тогда я могу заставить растениями все комнаты? — он усмехается, кивая несколько раз. — Все, что душе угодно, Тэхен. Я поддержу любое твое решение. — Тогда может ванну на первом этаже еще отремонтировать? — он хмурит бровь, пытается что-то сказать, но я не даю, — И шторы заменить, а то они в некоторых местах изъедены молью… — Эм… — А еще холодильник барахлит, и одна конфорка на кухне не работает, а еще… Мое воодушевление затыкают новым поцелуем, опрокинув на спину головой в другую сторону, а я даже вдохнуть не успеваю, потому что не дают такую возможность. Вот только пробивающийся наружу смех портит момент бесконтрольностью, и смеюсь отнюдь не я, смеется Чонгук. — Что? Что смешного? — недоумеваю, тоже заражаясь его весельем. — Ничего такого, — мотает головой, укладывая ее на мою грудь, — Просто непривычно, что ли? Должно быть, я счастлив. Никогда ничего подобного не чувствовал. — Если счастье в тебе звучит именно так, то смейся чаще, я приложу больше усилий. — Тебе не надо прикладывать усилий, тебе лишь нужно быть в поле моего зрения, громко топать, хлопать дверями, брать мою одежду или пойти со мной в ателье, чтобы заказать новую, стремиться к своим мечтам и лить слезы лишь потому, что режешь луковицу для острого супа с тофу, — меня прямо сейчас пробьет на слезы от его слов, колющих все живое внутри, он правда делает меня чересчур сентиментальным, я даже проследить за этим не могу. Я перед ним оголен и душой и тем более телом, а его мягкие касания и произнесенные вслух мысли доводят до предела сдерживания эмоций внутри себя. Я правда искренен, правда хочу выдать всё, о чём думаю, и по большей части выдаю. Но не все бурлящее в голове принесет счастье, что-то может сделать больно, а причинять Чонгуку боль — последнее, что я желаю. Видеть, как любимый человек страдает, тяжело вдвойне, и обрекать нас обоих на мучения я не имею никакого права. Я хочу любить здесь и сейчас, в ближайшем будущем и до конца дней, хочу, чтобы он улыбался, больше отдыхал, вкусно ел и не думал о прошлом. Хочу видеть его взгляд чаще, обнимать крепко-крепко и проводить часы наедине так долго, как позволяет время. Я прошу, молю всех Богов, дайте нам шанс на бесконечно и чувственно. Полно тьмы, откройте путь свету, чтобы видеть мир во всех его незатейливых проявлениях. Я должен прожить жизнь за троих, так пусть у меня будет такая возможность, пожалуйста. — Ты хотел рассказать о хороших новостях, сделаешь это сейчас? — А, да, точно… — он мнется, собираясь с мыслями, и после глубокого вдоха все же говорит, поднимаясь с дивана и подхватывая брошенную на пол одежду, — В общих чертах: мы с Чимином скоро пойдем к главному прокурору округа, кажется, тот заинтересован в нашем деле. — Но разве они все не под властью правительства? — я подимаюсь следом, ощущая обмазанной маслом кожей прохладу воздуха. — Это бывший друг моего отца, но до конца доверять я ему все же не буду, — я понятливо киваю, но не то чтобы в полной мере осознаю то дело, которое они на себя возложили из-за меня. — А впрочем, не думай об этом, мы рассчитываем риски наперед, если что-то пойдет не так, то есть еще несколько вариантов. — Я постараюсь не думать, — получается неуверенно, потому что сложно не обращать на нечто подобное внимание. — Пошли наверх? — протягивает руку, а я вкладываю свою ладонь, вновь оказываясь близко. — Но пока что не спать, — всполох нового огонька в его взгляде сбивает с толку, но отказаться от продолжения я не посмею. Перехватываю его руку и утягиваю за собой прямиком к выходу из гостиной, а там к лестнице и на второй этаж в спальню, где ждет прохладная постель и новый приступ необузданной страсти.