***
Открыв дверь, вижу, как взмыленный сосед стоит на скользком каменном покрытии крыльца, упирается руками в измазанные грязью колени и часто-часто дышит, свистя на выдохе. — За тобой гнались? — задаю глупый вопрос и получаю на это хаотичное качание головой в разные стороны. — Боже, Юнги, почему ты весь в грязи? — не только колени, но и пальто в районе задницы всё в коричневых разводах. А на улице еще и мелкий дождь накрапывает, да ветер поддувает с северной стороны. Зябко и холодно. Юнги в такую погоду умудрился устроить забег от квартиры до особняка за пятнадцать минут? Я тоже как-то раз бегал за чертежом, но вряд ли так быстро. — Просто собрал несколько луж, ничего страшного, — он встряхивает грязные кисти, делая шаг за порог. Теперь еще четче видно, какой он весь измазанный. — И нет, за мной не гнались, не хотел заставлять ждать. Ты сказал по телефону, что там кто-то недоволен. — И я все еще недоволен, — скрипит зубами Чимин, медленно вышагивая от подножья лестницы до нас. Оценивающе пробегается глазами по несчастному образу моего соседа, корчась и цокая, — Он нам не подходит, — брезгливо кривит губы, разворачиваясь на пятках, чтобы вновь пойти к лестнице. — Пак Чимин, верно? — останавливает его Юнги, а тот лишь угукает и продолжает свой побег, — Второй факультет международных отношений, тринадцатый выпуск, ты пил со мной на вручении дипломов, я с четвертого юридического, — тот резко останавливается, оборачиваясь на нас, замерших в дверном проеме. Дверь бы прикрыть, на самом деле, так и поступаю, пока их немая сцена с гляделками продолжается. Один искренне удивлен, а второй продолжает улыбаться, вытирая грязные ладони о подол серой шинели. — Ты тогда еще жаловался, что не хотел становиться переводчиком, что твоя мечта — бросить все и уехать подальше от предрассудков общества, потому что однополые отношения не приемлемы здесь. — Да быть не может! — глухо выплевывает, но расстояние все же сокращает, как-то уж сильно ошарашено глядя на моего соседа и друга… да, должно быть, друга. — Я тебе после половины бутылки ирландского виски сказал, что счастье любит тишину и что не обязательно кричать о своей любви каждому встречному. А еще пообещал, что никому не расскажу твой секрет. Так вот, я не рассказал, как можешь заметить. — Ага, могу заметить, — иронизирует, но ему простительно, натура такая, я уже понял и принял, остается только терпеть. — Вот только Тэхену ты прямо сейчас все же выдал этот секрет, — Юнги прикрывает глаза, выругиваясь шепотом и точно нецензурщиной, а я не могу подавить усмешку. Знаю уже, что Чимин за фрукт, Чонгук пару раз заводил тему об этом. — Что у вас тут происходит? — разбивая неловкость, у перил второго этажа вырастает фигура Чонгука в черной мантии и в черных круглых очках. Капюшон покоится на плечах, он придерживается за поручни, медленно спускаясь к нам. — Почему гость все еще на пороге? — Добрый вечер, господин Чон! — заметив хозяина дома, тот самый гость сразу делает поклон, резко выпрямляясь, — Меня зовут Мин Юнги, я очень рад, что вы меня все же пригласили. — И посылаем обратно! — ёрничает Чимин, дергая подбородком в сторону выхода. А Чонгук приближается, взгляд вроде бы направлен в пол, не видно за очками, а губы подрагивают в ухмылке. — Господин Мин, давно вас уволили? — вежливо, но с металлическими нотками в голосе, интересуется Чонгук. Юнги дергается. Если бы я не знал, что Чонгук умеет разговаривать без напора, то коленки бы точно подкосились. Последний раз он анализировал таким образом меня, когда я только заявился на порог. Снова включился режим опасения. Обходит Юнги по кругу, оценивает реакцию, а гость не шевелится, но краем глаза прослеживает чужую траекторию. — Почему молчите? — А, да я… — сипит, откашливается, нервно отряхивая все еще грязные руки о замазанную улицей шинель. — Да, давно, года четыре назад. — Кто был вашим куратором? — я прям вижу, как Мину неловко, а Чимин скучающе теребит свои ногти на пальцах, не обращая внимание на допрос на пороге. Пригласить бы всех присесть, а то друг прямо сейчас свалится от волнения, вижу, как трясется его губа. — Пак Чвесок, господин, — зачем-то поклон делает, а Чимин весь аж подбирается, удивленно переводя взгляд на Юнги. — Оу, это твой дядя, да? — Чонгук спрашивает у Чимина, а тот лишь кивнуть и может. — Как тесен мир. — Вот теперь его точно надо выгнать, он нам не подходит, — бросает Чимин, разворачиваясь на пятках. — Я его тоже не особо любил, — бросает в догонку Юнги, но Чимин не останавливается, утекает на кухню, лишая возможности лицезреть свое недовольство. — А что не так с Пак Чвесоком? — решаю уточнить, снова ничего не понимаю. Уже даже жалею, что всю жизнь до этого момента избегал разговоров об интригах в нашей затхлой столице. Даже в квартире пропускал сплетни мимо ушей, не интересовало, а сейчас информации попросту не хватает. — Он кто-то плохой? — Ну не то, что бы… — начинает Юнги, но Чонгук продолжает уже за него. — Еще один из коррумпированных чиновников, — тон голоса меняется, больше не пытается изображать холодность. — И как вам работалось на него, Юнги-щи? — Честно? — мы с Чонгуком оба киваем, — Ужасно! Я был рад, что меня уволили из той конторы. — снова молчаливый кивок. Чонгук сворачивает руки у груди, задумывается. Проходит ровно десять стуков секундой стрелки, как он отмирает, приглашая проследовать за ним в гостиную. Я хватаю Юнги за шкирку, прежде чем он успевает ломануться, и молча прошу снять верхнюю одежду. Тот суетливо начинает расстегивать пуговицы, стягивает шарф и все же спешит за удаляющейся фигурой в черной мантии. Встряхнув шинель, определяю ее на свободную вешалку в гардеробе и ухожу на кухню, где вижу сидящего на столе Чимина с очередной чашкой холодного чая в руках. Хочется предложить что-то покрепче, но глушу в себе этот порыв. Голова должна быть трезвая, они все-таки проблемы глобального масштаба решать собираются. — Так вы, оказывается, знакомы? — режу тишину, принимая на себя быстрый брезгливый взгляд. — Я не помню его, — бросает, топя последующие рвущиеся слова глотком. Он раздражен, видно невооруженным взглядом. — Что тебя пугает больше всего? — размазанный вопрос, но на верную мысль все же подтолкнёт. А пока Чимин молчит и пытается глазами испарить напиток, я беру пустой заварник, чтобы сделать новые порции горячего чая. В этот раз вытаскиваю не успокаивающий сбор, обычный черный с бергамотом. Юнги его любит, да и Чимин с Чонгуком тоже никогда не отказывались. — Неудача… меня пугает, что все будет напрасно, — здесь я согласен, всех пугает провал. — И что память о Мингуке покроется грязью, которая была так хорошо вычищена даже не по моей прихоти. А еще я боюсь, что правдой можно ничего не добиться, ее нынче не ценят. — ну хоть где-то мы мыслим одинаково, хоть где-то солидарны друг с другом. — Что не так с твоим дядей? — Все не так! — тихо, но нервно, — Он бросил свою семью сразу, как исполнилось восемнадцать, — выплевывает, чувствуется, что питает ненависть. И отчего-то хочется узнать поподробнее. Расскажет ли? — Впервые я узнал о его существовании, когда пошел в среднюю школу, — все же рассказывает. — Тот влез в карточные долги, а мой отец его пытался вытащить. Вытащил в итоге, но даже спасибо за это не получил, того сдуло, как будто и не было. А еще через несколько лет умерла бабушка, дядя заявился с правами на поместье, хотя в завещании его имени не значилось. Но тот был юридически подкован и настолько же продажен, а еще купил какого-то нотариуса, переписал все, и мы остались с чемоданами за воротами родного дома, — ох, такого я точно не мог ожидать. Шокирующе, что еще сюда добавить? По моему лицу, должно быть, видно и по замершей руке над крышкой закипающего чайника тоже. — Соболезнования оставь при себе, — хмыкает, спрыгивая со стола, — Мы перебрались в город, у мамы тоже был дом, не такой большой, как тот, что у нас забрали, но все же жить было где. — Это все, что он натворил? — летит в его спину, пока он стремится к двери. — Все известное не перечислить, и еще больше я не знаю, так что… — он бросает взгляд через плечо, вздыхая, — Так что я не могу довериться Юнги, каким бы он хорошим ни был с твоих слов. Пак Чвесок способен за короткое время оставить след в каждом — та истина, которой меня учили с детства. Ах да… — стопорится уже в проеме, — В поместье теперь вечеринка Луизы, а в моей старой комнате самый развратный из всех залов, дальше можешь делать выводы сам. Чимин терпеть не может своего дядю — такой вывод рисуется в голове. Да уж, у каждого, кто попадается мне на пути, своя жестокая и мрачная история. Кому в душу не заглянешь, везде найдешь свои темные пятна, а кто-то во тьме погряз. Даже у богатых есть свои травмы, а всегда казалось, что элите живется проще. Как бы не так. Да, когда-то я тоже был частью этой самой элиты. Когда-то у моей семьи был шикарный домик с небольшим двориком, родители работали в хорошем, как казалось, месте. Только после трагедии прилетела пощечина, что хорошее может закончиться, не успеешь и глазом моргнуть. Ким Тэхен несколько лет назад и Ким Тэхен сегодня — совершенно разные люди. Тот был беззаботным, счастливым, лучился светом и добром, улыбался чаще, кушал хорошую еду, ездил на заднем сидении отцовской машины, видел в зеркале заднего вида улыбку матери, которая поправляла макияж, оборачиваясь, чтобы потрепать волосы на голове и пожелать хорошего дня в школе. А отец отвечал за воспитание, которое жестоким не было, оно было настойчивым и необходимым. Он словно готовил к будущему без поддержки, наставлял, помогал определиться с профессией, в итоге убедил стать тем, кем были они, и был чрезвычайно рад, что сын захотел пойти по их стопам. Начал вводить в курс дела еще до поступления, кружил с линейками и карандашами вокруг моего стола в личной комнате, сделанной в теплых оттенках, объяснял азы черчения. Это счастливые воспоминания. Но сегодня я свой выбор ненавижу, сегодня я проклинаю инженерию, потому что она напоминает мне о собственной потере. У меня тоже есть травма, она больно отзывается в душе, где тьмы не меньше, чем у остальных собравшихся в гостиной, куда я несу поднос с чаем. Мне тьму вбивали с каждым ударом по лицу, животу, спине, с каждым колким высказыванием, на которые я в итоге научился не обращать внимание, с каждым лишением, притеснением, что преследовали впоследствии и до сегодняшнего дня. Жизнь лепит из человека нечто невообразимое, до конца неясное. Только на смертном одре можно понять, каким человеком ты в итоге стал за все отведенные на существование под небом годы. Их может быть двадцать, может быть сорок, как у моих родителей, а может быть все сто. Но в наше время до ста дожить слишком сложно, только самые удачливые избегут коварства на пути, собрав на своем лице все морщины и поседев до белоснежного блеска. — Мне Тэхен рассказал, что с ним случилось, жаль, что не сделал это еще в первый раз. Я бы рискнул, нашел возможность, — вырывает из мыслей тихий голос Юнги. Интересно, что они обсуждали тут минутами ранее, пока мы с Чимином переговаривались на кухне? — Я понимаю ваши опасения, но могу заверить, что у меня нет причин предавать ваше доверие, господин Чон. Тем более не хочу портить жизнь Тэхену своим прошлым под крылом адвоката Пака. — Тебя уволили за предательство юридической клятвы, — небрежно бросает Чимин, подхватывая одну чашку со стола. У него сегодня какая-то тяга к чаю, это он себя так успокаивает? Юнги на его комментарий не реагирует, а Чонгук продолжает наблюдать за черным стеклом очков. — Я услышал вашу историю, Юнги-щи, — а, так Чонгук расспрашивал о прошлом? Теперь понятно, что они здесь обсуждали, — Но к сожалению… — не нравится мне этот грузный вздох Чонгука, — Я согласен с Чимином, это слишком опасное дело, чтобы вовлекать кого-то еще. — Юридическая клятва несправедлива по отношению к людям, которые не имеют возможности помочь себе, потому что кто-то сделал из них низших, — Юнги смотрит на Чимина, в глазах я вижу всполохи огонька, никогда раньше его таким не видел. Злится? — Будь у меня удостоверение, я бы поступил точно так же, как и тогда! — твердо, — Тэхен не заслуживает насилия, а насильники не заслуживают свободы. Тогда я спас своего друга, который был братом, сейчас я хочу спасти своего брата по несчастью, который стал другом. Разве я много прошу? — Чимина аж передергивает, а Чонгук вообще не двигается, смотрит, слушает, вникает. Ищет подвох в словах? Мне больно, что Юнги выступает с этой речью, он не обязан даже находиться здесь, и так слишком много помощи оказал, но тот не останавливается, — Какими бы профессионалами вы не были, какие связи бы не имели, вы еще не сталкивались с тем, как мир выбрасывает таких как мы за ненадобностью. Мы — расходный материал, наша задача — быть рабами системы, пусть за работу нам иногда платят ничтожные гроши, а кому-то и вовсе ничего. Кто-то умирает в подворотнях, потому что полуночным бандитам развязали руки. Кто-то каждый день боится сделать лишний выдох, потому что для вдоха нужна энергия, а ее получать неоткуда, денег на еду хватает с трудом, — я ошеломлен, так и стою с подносом в руках, — Я знаю, что у вас благие намерения, но подобным вымощена дорога в ад. В худшем случае, вы попадете именно туда, в пекло, а я могу помочь остановиться на самом краю и скинуть в ад тех, кто действительно заслуживает гореть заживо, даже самого Дьявола, — Юнги останавливается, дышит ровно, но когда Чимин резко поднимается на ноги, начиная хлопать, дыхание спирает у всех разом. — Вау! Да ты прям альтруист! Безумие и отвага в одном флаконе! — иронично бросает, лицом не выражая ничего, кроме натянутого осуждения, а меня слишком сильно впечатлило, даже сердце заходится тахикардией. — И что ты тогда сделал? Как спас своего брата тире друга? — Перевернул всё вверх дном, нашел настоящего виновника и встал на защиту своего подопечного. Законы не писаны для высших и низших разрозненно, они действует на каждого гражданина одинаково, не важно, к какому слою принадлежишь. Это знают и судьи, и прокуроры, и адвокаты, и полицейские. Все, кто мало-мальски знаком с кодексом. Писался он еще двадцать лет назад, а новый не принят до сих пор, хотя некоторые правки и вносились. Но опять-таки, никто общество на слои не делил, — Чонгук одобрительно кивает, дотягиваясь до чашки с чаем. Я снова ловлю себя на мысли, что не достаточно интересовался политикой, надо было не чертежи строить, а законодательные акты изучать, чтобы были знания себя защитить. — Единственная загвоздка — каждый полицейский, адвокат, прокурор, судья подчиняется своим внутренним правилам и распорядкам, а их могут менять хоть каждый день! — взмахивает руками, ибо прет, даже тон голоса повышается. Мое сердце со скоростью его слов стучит где-то в горле. — Поэтому на низших плюют с высокой колокольни. Поэтому нас ставят во главу всех бед. Мы признаны несостоятельной частью населения, мы всегда будем первыми в списке подозреваемых в преступлении. Будем нуждаться в медицинской помощи, но никогда ее не получим. И точно будем использованы, как расходный материал, в итоге так и пропадем с концами, словно нас никогда на этой земле не было. — «нас», «мы»… он не стыдится своего положения. Он будто голос всех отчаявшихся. Всех до единого. — Так что, если есть возможность свернуть шею системе, даже в единичном случае, — смотрит на меня, а я аж дергаюсь, потому что он улыбается одним уголком рта, поддерживает, ободряет. — Я хочу пойти на это. Хочу в очередной раз показать верхушке, что они не всесильны, и что просто так взять и скинуть со счетов большую часть населения страны они не смогут. — Глобальный замысел, ты же в курсе? — подает голос Чимин, но уже без издевки, будто принимает каждое слово. — Я не то что в курсе, я уверен, что вы не на одном институте хотите остановиться, — Чимин бросает взгляд на меня, Чонгук тоже неконтролируемо поворачивает голову в мою сторону, благо Юнги сейчас занят лицом Чимина, иначе просек бы, что господин Чон играет роль слепого, — И предполагаю, что вы уже успели продумать все, но стопоритесь, не можете найти логичный и правильный конец для этой истории. — И с чего такие выводы? — задается Чонгук, вновь возвращая голову в исходное положение. — Невозможно убрать Намджуна навсегда одними обвинениями в насилии. Ну подержат его в психушке или в тюрьме, пока все не утихнет. Надолго ли? Намджун должен в следующем году возглавить новый завод, туда заберут всех выпускников, потому что они подписали контракт. Вы думаете, что Ким Бэкхен отдаст этот пост кому-то, кто не его сын? Он снова пустит в ход все свои силы, снова вернет сына на пьедестал, снова заткнет знающим рты, а Ким Чонин ему в этом поможет. Они вас всех в покое не оставят. В лучшем случае — скинут на дно, к таким как мы, а в худшем — избавятся самым тихим и малокровным способом. Так что, я все еще не прав? — усмехается, но совсем невесело, никому здесь не до веселья. — Вы хотите добраться до каждого, кто погряз во вседозволенности, коррупции и бесчинствах. Вы замышляете свергнуть шайку, имеющую власть, чтобы не одного Тэхена спасти, но и себя обезопасить. — Ты слишком умен, чтобы быть таким разговорчивым, — выпаливает Чимин, нахмурив брови, — В чем подвох? Ты же в курсе, как твои слова звучат со стороны? — ухмыльнувшись, Юнги кивает. — Знак протеста, но теперь уже настоящий. — Так звучит революция, — могильным ровным тоном произносит Чонгук, стягивая с лица очки, — Но вчетвером мы ее не совершим. — Нас далеко не четверо, господин Чон, нас сотни тысяч по всей стране. И огонь в глазах Юнги разгорается еще ярче, еще стремительнее. Чимин больше ни слова не произносит. Чонгук прицельно смотрит на Юнги, расплываясь губами в хищном оскале. А я просто стою все с тем же подносом в руках и пытаюсь понять, как они вообще пришли к этому страшному слову за столь короткий промежуток времени. Знак протеста. Революция. Сотни тысяч по всей стране. Революция всегда была борьбой, борьбой жестокой и мучительной, борьбой не только за лучшую жизнь, но и смерть. Она никогда не будет тихой, всегда будет до оглушения громкой, разрушительной. Насилие свергнуть насилием? Так они хотят? И почему Чонгук с Чимином не отрицают? Почему прямо сейчас молчат и ничего не говорят. А Юнги? Он почему так спокойно обо всем этом говорит? Я думал, что причастность Мингука сложно раскрыть, но прямо сейчас мне кажется, что они стремятся ступить на путь еще более сложный и темный, еще более ужасный и опасный. — Нет, вы не должны о таком говорить… нет… — поднос из рук падает прямо на пол, бесшумно ударяясь. Я ничего не слышу, ноги подкашиваются, не держат, отбиваю колени, но не чувствую физической боли, лишь душевную. — Нет… — Тэхен! — Юнги подрывается ко мне, следом и Чонгук, а я не разбираю, что они мне кричат. Перед глазами адское пламя, поглощающее старый завод, крики заживо горящих душ. В ушах новый мощнейший взрыв. Дым от пожара чувствуется обонянием. Я закашливаюсь. Температура воздуха словно нагревается до сотни градусов по Цельсию, но меня колотит от охватившего все тело холода, сотканного из чистейшего страха. «Знак протеста» — пестрили заголовки той весной. «Знак протеста» — скандировали голоса дикторов из радиоприемников. «Знак протеста» — орали в лицо исполнители государственной власти, когда кидали в лицо бумагу с разрешением на арест имущества, ведь мои близкие оказались причастны к тому заводу. «Кто-то же должен изменить этот мир» — написанные чернилами слова, после которых на заплывший пеленой взор набегает тьма, огонь исчезает, будто и не было. С каждым выдохом я перестаю чувствовать собственное тело, свой следующий вдох, стук сердца. Должно быть, так выглядит небытие. Но я не знаю, ибо его не существует.***
Щебетание пташек всегда так приятно отзывается в ушах перед самым пробуждением, а еще теплые лучи солнца, что по весне не жарят, а согревают, прося вынырнуть из царства сна и ворваться в новый день. Свободное от подушки ухо улавливает скрип двери и тихие шаги, которые останавливаются у самой кровати. Мама сегодня в ярком фиолетовом платье с широким подолом, от талии книзу спускается атласная лента на несколько тонов темнее основного цвета его наряда. Я вытаскиваю свои пальцы из-под теплого одеяла, до конца разлепляя заспанные глаза, вижу ярко-алую улыбку и сам улыбаюсь в ответ. — Доброе утро, сынок, — как всегда бодро и ласково, она ловит мою руку, сжимая своими теплыми ладонями, и не сильно растирает, — Вставай, завтрак уже готов. — Хорошо, скоро подойду. — Не задерживайся, а то уедем без тебя. И я не задерживаюсь, выпутываюсь из мягкого одеяла, прослеживая ее уход, встаю с кровати и направляюсь в сторону шкафа, в котором не помешало бы навести порядок. Студенческая форма, должно быть, единственная, что висит идеально выглаженной, остальное валяется как после урагана. Быстро сменив пижаму на брюки со стрелками и белую рубашку, я ныряю в туалет на втором этаже, вешаю пиджак на крючок, аккуратно наспех умываюсь, чтобы не замочить рубашку, и бегу за обонянием, улавливающим что-то жаренное и сладкое. — Блинчики с карамелью? — матушка счастливо улыбается, подкладывает мне сразу три, а отец наливает в пустой стакан свежезаваренный зеленый чай, вновь припадая взглядом к утренней газете. — Что сегодня пишут? — интересуется мама, а я мельком бросаю взгляд на пестрящие заголовки первой страницы, пока пережёвываю пышное теплое пшеничное тесто, что похрустывает местами, и из всей массы символов цепляюсь за дату — девятнадцатое апреля тысяча девятьсот пятьдесят второго года. — Приглашают посетить концерт смычковых инструментов в главном театре на выходных, а еще какую-то оперу, — лениво перечисляет отец, отпивая из своей стеклянной кружки, — Как всегда: агитационные тексты с призывом бросать все и вступать в ряды подвластных компаний, которые в перспективе будут решать насущные проблемы и делать мир лучше. Только это все пыль в глаза, ничего они там не решают, лишь ищут новые способы, как больше заработать и выбиться в верхи. — Ничего действительно нужного, — хмыкает мама, отрезая себе кусочек блинчика, — Хоть раз бы пролили свет на то, что творится в обществе. — Они этого никогда не сделают, это невыгодно, — газета сворачивается, а отец встает со своего привычного стула, подходит к маме, чмокает ее в щеку и благодарит, — Твои блинчики великолепны, спасибо. — Всегда рада, дорогой, — ярко улыбается мама вслед отцу. — Буду ждать вас на улице, давайте быстрее, а то мы уже опаздываем. — А куда вы? — решаюсь на вопрос с набитым ртом, получается невнятно, но мама все равно понимает. — Вызвали на работу, им срочно нужна помощь с вышедшим из строя генератором. — Но вам же дали что-то вроде отпуска, разве нет? — Нам дали внеочередные выходные, потому что на заводе должна была быть проверка, но ее сразу же отменили из-за поломки, так что, работа не ждет. — Других работников, что ли, нет? — Нет, — пожимает плечами, — Ты же знаешь наше начальство, против них не пойти. Да и к тому же — это наш с Чжоуном проект, мы несем за него ответственность, — я обреченно вдыхаю, а третий блинчик уже не хочет лезть внутрь, снова их не будет дома, аж аппетит пропадает, — Прости, сегодня урока черчения не будет, но ты все равно не забудь сделать домашнее задание, хорошо? — Хорошо, — грустно соглашаюсь, делая пару глотков теплого чая. Она собирает пустые тарелки и, определив их в раковину, сразу уходит в коридор, а я все так и сижу с несчастной кружкой в руке, поглядывая на недоеденный завтрак. — Тэ, солнце, ты идешь? — Иду, да! — вскрикиваю, оставляя все на столе, и покидаю кухню. Быстро натянув пиджак, подхватываю новенькую сумку, что купили совсем недавно, и вперед мамы бегу к заведенной машине, запрыгивая на заднее сидение. Дорога до института всегда кажется чем-то интригующим, но в то же время комфортным, ведь спереди сидят родители, вновь наставляют на учебный день, заверяют сильно не переживать перед экзаменами и обещают помочь, если будут трудности. Только трудностей нет никаких, их помощь я принимаю только потому, что это единственное время, когда они вместе занимаются со мной, вспоминают истории из своей студенческой жизни, рассказывают, как справлялись с домашним заданием, как делали чертежи далеко не с первого раза и как пришли первые идеи сделать что-то новое, инновационное, доселе неизвестное. Так, они однажды рассказали, как в голову пришла задумка с комбайнами, я вроде бы дорешивал задачи по математике, что не успел закончить в привычном кабинете физики после занятий. Тогда математика казалась неинтересной, тогда я вновь гордился тем, что являюсь сыном Ким Юрин и Ким Чжоуна — лучшие инженеры-проектировщики Сэджонского завода, да и всей страны, если на то пошло. Каждое их воспоминание я проживаю вместе с ними, каждое слово пропускаю через себя, запоминаю, чтобы стремиться еще выше, чтобы меня принимали так же. Они сияют яркими созвездиями, они олицетворение слова прогресс. Когда-нибудь я смогу так же, но сейчас я просто наслаждаюсь их очередными размышлениями, которые направлены на решение проблемы с генератором. — Понятия не имею, что могло произойти, потому что мощность у него была самая сильная, — задумчиво произносит отец, заворачивая на дорогу, ведущую прямиком до территории института. — Может, материал не выдержал? — мама гнется к зеркалу заднего вида на переднем стекле, убеждаясь в том, что с ее макияжем все в порядке, а папа хмыкает. — Я же говорила, что надо что-то более термостойкое. — Или просто полетела какая-то деталь, он уже достаточно долго проработал, даже дольше, чем работают старые. — Ну, значит на месте и выясним, чего гадать-то? — Действительно, выясним на месте, — соглашается отец, притормаживая у ворот, — Хорошего учебного дня, сынок! — Постарайся сегодня, хорошо? — она тянется к моим волосам и привычно треплет, посылая воздушный поцелуй. А я отмахиваюсь от ее руки, как от назойливой мошки. Снова навела беспорядок на голове, мне же уже не десять лет. — Удачи сынок, увидимся поздно вечером, — бросает мне, недовольному и пытающемуся собрать прическу обратно в нечто приличное, а я уже дергаю ручку и толкаю дверь наружу, ступая на плитку подъездной дорожки. — До встречи! — делаю поклон, провожая взглядом уезжающую прямо по дороге машину. И мимо как раз проходит хронически хмурый Пак Гёнму, сверлит взглядом носки наполированных ботинок, поправляя лямки кожаного рюкзака, в котором обычно кроме пары карандашей и тетради нет ничего. — Эй, Пак! — окликаю, но реакцию не получаю, — Как дела? — Что? — опасливо косит взгляд на меня, врастая в землю. — Как дела? Как настроение? — останавливаюсь напротив, все еще пытаясь пригладить выбившиеся пряди на голове. — Выглядишь уставшим, не с той ноги встал? — Я? — тычет в себя пальцем, удивленно вскидывая одну бровь, а потом мотает головой в разные стороны, будто ищет кого-то. Делает вид, что я ошибся? Но мы же только вчера решали задачи вместе и в первые между занятиями ели яблоки на подоконнике третьего этажа. — Ты, да, — как же странно, должно быть, мы выглядим со стороны. Я будто набросился на незнакомца и не даю проходу. — Все в порядке? — Тэхен! — окрикивает смутно знакомый голос со стороны. Мы оба оборачиваемся в сторону исходящего звука, — Тэхен, вставай! — Но я же стою, — озадаченно произношу и замираю на месте, наблюдая как на нас бежит, задыхаясь, блондин в строгой черной классике. — Ну же! Поднимайся! — молодой человек подбегает ко мне, крепко хватая за грудки, начинает трясти, а я не понимаю, озираюсь по сторонам, бросаю взгляд на Гёнму, который просто стоит рядом, как стоял до этого — в недоумении. — Очнись! Тэхен! Ну же! — орет прямо в лицо. — Чимин, не дергай его так! — слышит еще один крик, словно Гёнму все произносит, но он так же стоит и не двигается, а у меня внутри от непонимания чужого поведения зарождается паника. — Тэхен, малыш, — более тихо, словно сквозь толщу воды, — Его надо на диван, Чимин отпусти! — и блондин медленно со страхом в глазах отпускает. Меня, как от сильного удара штормовой волны, относит назад. Перед глазами все превращается в размазанный калейдоскоп с тусклыми оттенками реальности, что плывет редкими яркими кадрами сегодняшнего утра. Откуда-то пробиваются еще голоса, различаю веселый смех мамы, наставления отца. Тело чувствует свободное падение, вокруг постепенно все превращается в непроницаемую черноту, а спереди стремительно сужается пучок света, что слепит, но веки я сомкнуть не способен. Просто падаю и смотрю, пока точка не сливается с тьмой, а в груди не взрывается бомба, что огнем охватывает все внутри за считанные мгновения. — Господи, Тэ! — слышится четко со стороны, а перед глазами сводчатый потолок с местами потрескавшейся штукатуркой, — Боже, ты нас так напугал. — Чонгук? — голос сипит так сильно, а в горле самая настоящая пустыня. Я инстинктивно закашливаюсь, чувствуя как легкие дерет от недостатка кислорода, — Где?.. — Ты отключился и перестал дышать, — это голос Юнги и его же рука подставляет мне под нижнюю губу край фарфоровой чашки со все еще теплым чаем. — Что?.. — снова кашель, Чонгук падает лбом на мой живот, едва касаясь, — Так это было не по-настоящему, — выходит обреченно, кажется, даже слезы текут, перед глазами все еще картина увиденного, постепенно утекающая в пустоту, — Сколько я был без сознания? — Ты не дышал около шести минут. Я прикрываю глаза, теперь-то способен контролировать свое тело, а что было за эти шесть минут, которые показались мне полноценными шестьюдесятью, понятия не имею. Впервые увидел в бессознательном что-то яркое, и этим ярким стал последний день, с которого я начал вести отсчет последующих худших. Я стал жить во тьме не той, что в глазах, потому что ослеп, а той, что убивает душу при каждой попытке вспомнить. Девятнадцатое апреля тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Они хотят совершить революцию? Теперь я знаю символ, что будет вышит на флаге, под которым мы пойдем свергать власть, устроив войну за лучшую жизнь и плюнув в лицо смерти, потому что больше никто не должен умирать. Никто! Фиолетовая лента на обгоревшей ветке дерева — символ моего личного стремления изменить прогнивший до основания мир. И у каждого, кто здесь и кто находится за стенами в холодных коммунальных квартирах, есть причина, чтобы взять в руки «оружие», коим является жажда свободы, и пойти бунтом на систему. Кто-то же должен изменить этот мир, теперь мне точно хватит сил, подпитываемых злостью. И если есть поддержка, то прав на ошибку нет, они слишком дорого стоят. А цель и правда намного дороже, но мы выторгуем себе свободу, потому что нас таких тысячи — потерянных в своей боли, низших и ненужных никому, но желающих прожить долго и счастливо за каждого родного и умершего по вине ничтожной вседозволенности высших чинов.