***
В свои двадцать три Юнги всё такой же не фанат клубов. Раньше, лет в шестнадцать, когда ни черта нельзя, но так сильно хочется, он совал свой нос во всякие низкосортные заведения с неоновыми коктейльными трубочками и стонами в обкоцанных коридорах. Чисто из интереса. Тогда ещё детского. Сейчас же его не удивить новомодными диджеями или же барышнями без верха, грациозно крутящимися на пилонах. Юнги как-то к барам приобщился. Не обязательно шумным, где каждый второй — пьяный вдребезги отчуждённый. Нет-нет. В приоритете именно джаз-бары. Ну да, слегка старомодно и как-то совсем не вульгарно. Зато музыка хорошая, наливают до верха, куча раритетных пластинок, развешанных по стенам, и живые выступления местных музыкантов по субботам. Да, Юнги подобное по нраву. Это уже настоящая терапия. Сейчас он едет в один из своих фаворитов — «Papillon» — французскую бабочку, чей бармен замешивает высококлассную Маргариту с долькой лайма на краешке бокала. Только ради неё можно приходить в этот бар и бесконечно долго, упиваясь градусом, слушать музыку, качая в такт ногой, пялиться в потолок и поверхность отполированных столиков, думать о ком-то. А если честно, то вообще ни о чём. Юнги, будучи бессменным обладателем тревожно-фобического расстройства, с удовольствием хотел бы иметь вечно пустую подкорку разума, без вот этих больных «а если», «а вдруг». Хотел бы, да, но, увы, не имеет. Оттого вновь возвращается к припаркованной машине, дёргает её ручку, мол, закрыл, на ручник поставил, ключи вынул, вот же они, гремят в кармане пальто. И уже со спокойной душой заходит в бар, пытаясь своим минусовым зрением отыскать парочку знакомых макушек. Хосок находится сразу: он громко смеётся и снимает с себя медицинский халат, причитая потерянное «забыл-забыл»; Намджун сидит напротив с серьёзным видом, крутит в руках телефон, видимо, ждёт звонка от босса. Он человек занятой, в отличие от того же Юнги. Мин процеживает спутавшиеся чёрные волосы сквозь пальцы, кивает знакомому бармену, а на его немой вопрос одной бровью, мол, «что будете?» машет ладонью в привычном жесте — «мне как всегда», и проходит к дальнему столику. На ходу снимает пальто, остаётся в одной непримечательной водолазке чуть ли не до дыр заношенной — любимой — и классических брюках — не выглаженных, категорично пыльных. Да и хуй с ними, если честно, — не на собеседовании, в конце концов. Хосок замечает Юнги сразу же, слышит его шлёпающую походку издалека и улыбается, потягивая пенку с пива. Свой медицинский халат он отложил в сторонку, к деловой сумке, в которой всегда носил обезболивающее, парочку пластырей и горсть леденцов. Хороший детский терапевт. Будь у Юнги дети, он бы только к Хосоку на приём их и водил без задней мысли обратиться к кому-то другому. Чон и ему иной раз помогал. Вот бывало, подхватит Юнги простуду с бьющим насморком и премерзким кашлем, а Хосок тут как тут — профессионально пишет целый список препаратов и врачебных рекомендаций, разочарованно хлопая глазами, когда друг тянет ему пару купюр. С ним они рука об руку со школьной скамьи. Два дурака, чьи дороги слегка разминулись при выборе высшего учебного заведения. Хосок, например, пошёл в медицинский. До сих пор кряхтит в его стенах, доучивается, но и одновременно с тем был пристроен в хорошее место на полставки, на пробу деятельности, так сказать. Юнги же после школы отправился домой и остаётся там по сей день. Ну, без диплома об окончании высшего на полочке. — Пиво? — предлагает Хосок, когда Юнги подсаживается к ним, удобно устраиваясь на диванчике. — Мне нельзя пить, — пожимает плечами, закатывая рукава водолазки до локтей. Намджун на это его замечание усмехается и благодарно кивает официанту, что ставит на их столик голубоватую Маргариту. — Но ты пьёшь, — вздыхает Хосок. Юнги беззаботно кивает, тыкая в дно стакана трубочкой. И да, ему действительно нельзя употреблять алкоголь. Этот дурацкий запрет действует уже шестой год подряд и столько же нагло игнорируется Юнги. А всё из-за треклятых нейролептиков, которые спасают его дурную голову из трясины болота самого отчаянья. За это им, конечно, огромное спасибо. Нет, ну правда — без таблеточек Юнги уже никак, без них Юнги уже никто. Но при этом от алкоголя он отказываться не намерен. Подумаешь, печень окончательно разрушит. Даже лучше — он всё равно не планировал дожить до тридцати. — Как дела, рассказывай? — Намджун ведёт бровью и стучит ложкой по стенкам кружки с крепким чаем. Трезвенник. Именно этот трезвенник повезёт Юнги домой. И так из раза в раз — негласно. — Неплохо, — лаконично под глоток Маргариты. Он никогда не говорит о том, что, на самом деле, всё достаточно хуёво: все стаканы в доме грязные, приставка покрылась слоями пыли, кровать последний раз заправлялась месяца три назад, а в канализацию утекло пару клоков волос, выпавших, видимо, из-за стресса. Обо всём этом не рассказывает, конечно. И не только потому, что грузить друзей не хочется. Просто Хосок идиот, который очень туго воспринимает болезни душевные, не телесные, а Намджун работает на отца, оттого откровенничать с ним лишний раз не стоит. История их знакомства, перетёкшего в поверхностную дружбу, слишком уж необычна. Юнги тогда только-только исполнилось восемнадцать, и родители сразу же задумали купить ему квартиру. Откровенно отселить от самих себя куда подальше. Но оставить сына без присмотра они тоже не могли, что-то клокотало в их паучьих сердцах. Вот и поручил отец Намджуну — новоприбывшему в его компанию молодому пареньку — присматривать за Юнги. Заезжать раз в неделю, бегло осматривать квартиру на наличие кого живого и после отчитываться: мол, жив-здоров Ваш сын, а на запястьях всё так же нет и чёрточки. Намджун спорить не стал — начальство он уважал и уважает, да и на деньги падок, оттого до сих пор исправно приглядывает за Юнги. За Юнги, которому двадцать три. А тот и не против, ему всё ро́вно. Намджун ведь, в принципе, неплохой. У них разница в три года, схожие вкусы в музыке и кинематографе, обмен картиночками с грустными котиками в бессонные ночи и выстроенные графики взаимопомощи, взаимовыгоды. Юнги, например, от навязанной однодневной няньки никогда не сбегает, рассказывает что-нибудь о своём самочувствии (не самое откровенное), а Намджун закрывает глаза на его пренебрежение советами психотерапевта и разруху в квартире, нагло привирая отцу, что Юнги отлично себя чувствует и давно начал новую счастливую жизнь. Удобно же устроились. Вроде как и друзья даже. Только оба всё равно предпочитают умалчивать некие детали. Не в обиду друг другу, конечно. — Отец ничего не говорит про меня? — не то чтобы Юнги было пиздец как это интересно. Просто папуля давненько не звонил, не посещал, оттого становился всё более подозрительной фигурой. От этого человека можно ожидать что угодно, даже гвоздь, забитый в лоб собственного сына. Ну или его гроб. — Старая пластинка, — отмахивается Намджун. — Неужели он до сих пор греет надежды, что Юнги прекратит стрелять глазами в спину симпатичного бармена и обзаведётся женой с миленькими близняшками в кроватке у стены? — Хосок смеётся в одиночестве, нисколько не смущаясь этого, даже продолжить хочет, подкинуть какой-нибудь внеочередной хуйни, но Намджун стучит ложкой по блюдцу, прерывает. Юнги же кривит рот — Маргарита начала горчить. — Я теперь в другое место ездить буду, где-то за городом. Старый хрыч Ча решил временно переместиться поближе к природе, — фыркает Юнги, а Хосок потихоньку затихает, окончательно разделываясь с пивом. — Даже не знаю, на сколько таких поездок меня хватит. — А что с клиникой? — Ремонт. Намджун понимающе кивает. И это единственное, что он может в данной ситуации сделать. И отцу, конечно, потом доложить. Юнги для этого и рассказал. Ну а что? Пускай порадует старика новостями, повеселит. Ведь всем известно, насколько Мин ленив до долгих поездок или тех же самых путешествий. Ему бы всё дома поторчать, усесться поближе к электрическому камину — единственной имитации тепла в квартире — и, включив классику, долго гипнотизировать стену с развешанными по ней картинами. Дело рук самого Юнги, кстати. Иногда он всё-таки выбирается за пределы апатии, и то действительно запоминающиеся моменты, в которые вода перестаёт попадать в лёгкие, а тени исчезают — наступает полдень. В джаз-баре музыка просто замечательная, а посетителей под вечер среды толком не бывает. До сих пор не ясно, как это место ещё не обанкротилось. Наверняка, держится лишь на энтузиазме хозяина и его любви к Френку Синатре. Юнги заказывает ещё одну Маргариту, долго слушает рассказы Хосока о тяжёлом рабочем дне, о халате, который он из-за усталости забыл снять в своём кабинете, и о недавно купленном макбуке, якобы подарке самому себе на грядущий день рождения. Намджун привычно молчалив. Он лишь изредка поддакивает, кратко говорит, что у самого всё хорошо и что совсем недавно он предложил своей девушке съехаться. То есть, а почему бы и нет? Юнги ему кивает. Он думает, это здорово: вот так запросто взять и съехаться с тем, кого любишь. Новый этап и плюс одна кружка в мойке. Неплохо же. Мин завидует и кусает губу, зализывая морозные трещины. Хоть зависть и белая, но жжётся подобно чёрной. Когда Юнги просят что-нибудь рассказать, то он ловко ссылается на позднее время, тянет ворот водолазки в сторону, мол, жарко, хочу на улицу — хочу в свою промозглую квартирку. Хосок опять начинает ныть, стучит обновлённой кружкой пива по столу: — Ты ни черта нам не рассказываешь! Никогда, знаешь? Юнги лишь смеётся и кидает ключи от машины Намджуну. Тот без лишних вопросов принимается надевать куртку. Ничего не может Юнги поделать со своей скрытностью. Как рассказывать о себе, когда тебя об этом никогда толком и не просили? Подобные привычки, знаете ли, так просто не выходят из обихода, твоей головы, полной плесени и проплешин, из которых и вытекает здравый рассудок. У Юнги этим вытекшим рассудком все комнаты заляпаны, будто отпечатками собственных пальцев. А криминалист раскрывать дело не спешит.***
Он небрежно скидывает мартинсы в коридоре: один несчастный улетает куда-то за угол тумбы, но так и остаётся там дожидаться следующей вылазки хозяина. А они, кстати, совсем не часты. Юнги проходит в тёмную гостиную, устало плюхается в кресло, запрокидывая голову к белому потолку без трещин и сколов. За окнами шумит город — его жизнь только начинается. Неоновые вывески с воодушевлённым «open» бьют разноцветными огнями в унисон, машины греют автострады колёсами, а молодёжь, обвешанная цацками, громко шутит, запивая смех энергетиками или чем-то крепким. Юнги на всё это морщит нос и ворочается в кресле, сбрасывая под ноги кашемировое пальто. Оно дорогое, брендовое, пахнет подарочным одеколоном с нотками лаванды — терпкими, слегка сладкими, приятными. Квартира в такт пальто — неплохая и приятная глазу. Стиль хай-тек — пространство и минимализм, а тона тёмные, с редкими вставками серебра. Юнги живёт один. Потому, когда родители предложили выбрать Юнги дальнейшую обитель, он особо не размахнулся, а выбрал двушку с просторной кухней и ванной, в которых пол устлан плиткой с подогревом. Мебель в квартире наипростейшая: стандартный набор любой среднестатистической гостиной и спальни. Здесь и широкоугольная плазма, и диван с парой кресел, живучие цветки на окнах, чтобы не одиноко было, какие-то мелочи по типу коллекции пластинок, граммофона, стеллажа с книжками, бесшумного увлажнителя воздуха и коробки с таблетками, классифицированными по алфавиту. В спальне логично стоит большая кровать, шкаф со шмотками, оборудованный под технику стол и заставленная барахлом тумбочка — преимущественно кружками и увлажняющими кремами, которые помогают бороться с ранами на пальцах, созданными собственным ртом, как бы дико и странно это ни звучало. Юнги в квартире всё оборудовал под самого себя, создал некую зону комфорта и редкий раз впускает в неё посторонних, да и сам ту не торопится покидать. Из родного дома его буквально выставили: всунули сумки с вещами, денег побольше и тихое напутствие: «Ты приходи, если что, ну, по выходным там… (может быть откроем)». Юнги всё прекрасно понимал и не спешил злиться на мать и отца, обрастать посторонней жалостью. Сам дел натворил, теперь вот платит по счетам. И не ноется. Ему и одному хорошо — сам себе хозяин и господин. Вот захочет и закажет на ужин краба, а захочет, закурит прямиком в гостиной, смахивая пепел на паркет древесного цвета. Юнги достаёт из кармана кретек — сегодня со вкусом клубники, — зажимает фильтр губами и, щёлкнув зажигалкой, дымит, пуская пар к идеальному потолку, досконально изученному за годы прокрастинации. Из спальни доносится шуршание, одиночный громкий стук и недовольно мяуканье. Юнги опасно выкручивает свою неподготовленную к нагрузкам шею и наблюдает, как огромный кот, больше напоминающий пушистое серое облако, стремглав несётся к нему, шустро запрыгивает на подлокотник кресла и принюхивается к отвратительному аромату синтетической ягоды. Мин поглубже затягивается, надолго удерживая сладкий дым в лёгких, а кретек всё-таки тушит в пепельнице, не желая делать из Мегатрона пассивного курильщика. Ага, именно Мегатрона. И не то чтобы Юнги был поехавшим фанатом трансформеров, нет. А если бы и был, то обязательно выбрал сторону Оптимуса Прайма, а не десептиконов, возомнивших из себя чёрти что. Но Мегатрон всё ещё Мегатрон. И во всём просьба винить Ники Минаж с её заедающими на долгое время песнями. Юнги впервые ознакомился с репертуаром девушки на YouTube благодаря его сомнительной системе рекомендаций. Нельзя сказать, что вся музыка исполнительницы пришлась Юнги по вкусу, но некоторые песни — преимущественно «Megatron» и «Majesty» — залетели в плейлист с ноги и плотно улеглись среди любимых треков. И примерно в этот период помешательства на девочке-анаконде у Юнги появился деловой комок шерсти с приплюснутой мордашкой и пушистым хвостом. Никаких красивых или героических историй их встречи нет. Тут замешана банальная тревога, некий страх пребывания самого себя в одиночку на двуспальной кровати и Хосок, который всеми правдами и неправдами торговался со своими другом по поводу котят, в избытке появившихся у маминой породистой кошки. Юнги сомневался недолго. Он был уверен, что сможет прокормить ещё одного квартиранта, оттого быстренько сгонял на другой конец города и за торт получил того самого Мегатрона. Они достаточно быстро стали семьёй. Такой молчаливой, без интереса глядящей сквозь окна на город и его обитателей. Правильно говорят о том, что животные похожи на своих хозяев. Юнги не может быть уверенным на сто процентов, но, кажется, у Мегатрона тоже подобие апатии или лёгкой депрессии. Хотя, возможно, тот просто голоден. Юнги против шерсти гладит кота, а он разочарованно хлопает зелёными глазами, не изъявляя желания протестующе мяукнуть. Лентяй. За стеной ругаются соседи — молодая пара, которая явно не укладывается в арендную плату за квартиру. Эта многоэтажка хоть и не была класса люкс, но точно стояла около него, буквально в шаге, оттого кусалась ценой. Дорого. Юнги-то всё равно — за него отец платит, — а вот остальным приходится туго. Красиво жить нравится. Но в противоречие совершенно не хочется открывать и без того плоский кошелёк. В общем, туго-тяжко приходится молодожёнам, решившим, что они смогут потянуть этот жилой комплекс. А вот Юнги и Мегатрону хорошо, им поебать — они нахлебники. Ну, относительно. Отец Юнги — глава компании. В своё время он неплохо поднаторел в ведении бизнеса и в один момент решил организовать свой. Сейчас у него налаженное производство, поставки, акции, капиталовложения и штат сотрудников, постоянно задерживающихся допоздна с кипой бумажек. Своей жене — то бишь матери Юнги — мужчина подарил салон красоты: пусть тоже занимается денежными делами, растёт не только как домохозяйка, но и бизнес-леди. Сейчас салон, кажется, собирается расширяться, пополнять перечень услуг, а значит, Госпожа Мин вся в заботах. Только сын остался не у дел, Юнги по-простецки пролетает. В свои двадцать три он не добился ровным счётом ничего. Единственное, чем он на данный момент может похвастаться, так это историей болезни и количеством выкуренных в день сигарет. Он по две пачки за сутки могёт! Это вам не мелочь по кармашкам тырить! А если серьёзно, то Юнги при себе даже образования толкового не имеет. Школу он закончил сносно, еле-еле сдал экзамены и съехал от родителей, запираясь в пыльной двушке. Мой дом — моя крепость. В его случае это можно воспринимать буквально. Юнги сам заточил себя в замке без дракона, но с высокоскоростным интернетом. И не жалуется. Работа оказалась для Юнги чем-то непосильным. Любая только-только начавшаяся карьера стремглав летела в тартарары, начальник злился и бесновался, с коллективом не клеилось, а как таковой мотивации ни черта не было, даже деньги карман не радовали. В институт идти Юнги не видел смысла. Он знал, что депрессия загонит его в угол и там уже будет не до зубрёжки и нервотрёпки перед сессией. Да и никаких предпочтений профессии у него не было. Будучи мальчишкой, ещё подростком, Юнги не мечтал стать врачом или каким-нибудь профессором высоких наук. Он просто жил, читал книжки и сбегал с соседскими детьми играть в ближайший парк. Когда пришло время обсуждать дальнейшую судьбу, произошло много всякого дерьма, отчего с родителями моментально оборвались и без того непрочные связи. Потому Юнги откровенно заплутал на огромной дороге, погряз в сальной среде обитания и теперь вместо образования, полноценной работы записывается на всякие курсы, собирает пыль на стопке сертификатов, умея, кажется, даже чертить схемы космических кораблей. Тут, наверняка, многие подумают: «Ого, уже неплохо». Ну это как посмотреть. Навык Юнги клепать сайты, заниматься их модернизацией или же способность декорировать комнаты злаковыми растениями — не приносят явной пользы без наличия чёртового диплома о высшем и малейшего опыта в данной сфере. Бумажка об окончании курсов дизайна одежды — ебучей одежды, вдумайтесь! — валяется где-то за коробкой из-под масляных красок, вероятно, вся перепачканная и вонючая. В общем, толку теперь от неё никакого. Она всё равно не вывозила запросы работодателей. Три месяца обучения, папка с идеально выполненными домашними заданиями и выпускной работой, одобренной какими-то там знаменитостями дизайнерского профиля, нихуя по итогу не дают — лишь имеют с тебя деньги. По крайней мере, так вышло с Юнги. Но он не спешит жалеть, оттого вновь и вновь записывается на очередной курс, успокаивая себя мнимым «да пригодится». Деньги на эти пародии образования тратятся отцовские, а тот совсем не возникает. Он лишь исправно скидывает на карту сына крупные суммы, изредка назначая встречи, дабы убедиться, что Юнги до сих пор никчёмен. А Мин всё никак не может объяснить родителям свою потерянность, свой сводящий нервным спазмом живот, когда под вечер накатывает волна смятения и самоненависти, приправленной злостью на весь мир. Ну почему никто не хочет меня услышать? Ах, возможно, потому что я всегда молчу? И Юнги рад бы говорить, да язык немеет в момент раскаяния, глаза набираются солоности, а в груди болезненно ноет, посылает сигналы к мозгу. «Тебя всё равно никто не поймёт», — красными огнями на подкорке. Эта мысль всю изнанку ядом изъела, уничтожила надежду желчью, потому рука вновь и вновь тянется к седативам, просит помощи не у людей, но молчаливых медикаментов. И пускай Юнги понимает, что всё это страшный обман, что когда-то придётся завязать с таблетками и вступить в жизнь настоящую, обдающую штормом в самый погожий час. Да, он понимает, а оттого с содроганием сердца ждёт тот день, который начнётся не с заброшенной в глотку пилюли, а обыкновенного завтрака под аккомпанемент ведущей новостей. Будущее страшит как ничто другое, оно виснет над головой железной тучей, что норовит обвалиться на больную голову и ту сломить, лопнуть, словно обыкновенный воздушный (пустой) шарик. Юнги до колик пугливо, но он глубоко вздыхает, отмахивается от невидимых волн тревоги, оправдывается мысленно своим расстройством и разговаривает со спящим Мегатроном — потихонечку сходит с ума, ходит по краешку рассудка, боясь разойтись окончательными трещинами. В коридоре щёлкает дверной замок, слышится возня, постукивание высоких шпилек. Юнги закатывает глаза и вздыхает: опять она не сняла обувь, опять пришла без предупреждения в ночное время, вся такая улыбчивая, с подведёнными глазами и блеском на пухлых губах. Юнги отрывается от созерцания кота и нехотя смотрит в конец гостиной, вздыхает. — Я думала, ты хотя бы «привет» мне скажешь или типа того, — девушка отряхивает мелкие снежинки с воротника пальто и будто бы впервые подходит к прозрачной тумбе, до отказа забитой пластинками. Изучает, собирает пылинки солнца пальцами, выбирает исполнителя, хотя даже не знает, как включать проигрыватель винила. — Привет, Суён, давно не виделись, — Юнги говорит сухо, будто в горле пустынно, а на уме глухо — безынтересно. И это колет девушку в грудину, оттого она резко оборачивается и щурится, обдумывает ходы. — Ты пришла по делу? Просто, кажется, я не звал тебя в гости, — Юнги бы и ключи у неё забрал, если бы не колкие обстоятельства. — Разве я не могу навестить своего будущего мужа? — эти самые обстоятельства. Юнги лишь жмёт плечами и, подняв с пола пальто, шлёпает в коридор, обходя Суён за километр. Не то чтобы ему была так ненавистна эта особа или диалоги с ней, но вот эта манера заявляться в любой момент и выносить мозг — убийственна. Юнги и без того знает, что они помолвлены, что их отцы довольно потирают ручки, собираясь объединить компании, — тут всё до смешного тривиально. Типичная дорама. Детей о желании быть вместе никто не спрашивал: отец Суён слишком похуист, а у Юнги он одержим идеей вылечить сына. В женитьбе, семье, детях — долгой счастливой жизни — Господин Мин видит исцеление, буквально смысл. Юнги подобного не разделяет, но пресмыкается, мирится, не забывая, кто даёт ему деньги, кров и возможность лечиться у психотерапевта. За-ви-си-мо-сть. — Юнги, — окликает его Суён, дёргает подол пальто, стучит мокрой обувью по паркету, — а я тебя люблю, знаешь? — Знаю, — кивает, поджимая губы. — Мне жаль. Суён холодеет на вид, громко сглатывает ком в горле и суёт трясущиеся руки в карманы, сжимает их в кулаки не борьбы, но отчаянья. Ну в самом деле! Вроде бы не впервые отшивают, а она как малолетка сутулится и жуёт щёку изнутри, боясь блеснуть слезой. Кажется, это был пятый или даже седьмой раз, когда Суён как бы невзначай плетёт Юнги слова о любви, а потом вот так набирается злости, фыркает, чуть ли не царапается. Потому что не понимает, искренне не понимает, почему её — молодую, красивую, с длиннющими ногами, третьим размером груди, хорошим образованием, домами и капиталом в наследстве не любит один паренёк с привычкой в кровь срывать заусенца и тушить бычки о коленки разорванных джинсов. Беснуется, не понимает, но всё равно приползает к Юнги в квартиру и устраивает скандалы, бьёт посуду, пепельницу и угрожает всё-всё рассказать отцу, нажаловаться, так сказать, главному спонсору проекта под названием «Мин Юнги-безработный-травмированный рассудком-залеченный таблетками-одиночка». Парень вроде и не особо боится, но всё-таки тактично умолкает, запираясь на холодном балконе с сигареткой и бутылкой вина. Подальше от греха и громких криков. А в балконную дверь уже скребётся испуганный Мегатрон. Суён в конце концов обязательно уходит, истерично хлопает дверью, а Юнги ей вслед каждый раз спешит громогласно — до разрыва сердечной мышцы — напомнить: — Детей у нас тоже никогда не будет, — и тихонечко затягивается дымом, как-то больно-печально улыбается. — Сама знаешь почему. И ведь действительно знает. Потому, наверное, ещё отвратительней.***
Наматерившись вдоволь, возненавидев весь свет в лице доктора Ча, Юнги находит то самое место, где теперь на неопределённый срок будут проходить его «деликатные» беседы. Машина тормозит перед достаточно крупным зданием в два этажа с обширным участком, огороженным высоким решётчатым забором. Через него можно увидеть всякие горки, качели, песочницы, разноцветные скамейки, ухоженные клумбы, грядки и крохотные постройки, минималистичные подобия домиков, в которые сможет забраться лишь ребёнок возраста не более пяти лет. На фасаде здания висит крупная вывеска с детским шрифтом, увитым закорючками. «Маленькая Надежда» не привлекает своей обработанностью, скрытностью, которые Юнги ощущает, ухватившись за ручку двери. Он никогда до этого не бывал в приюте, никогда его родители не пугали отдать на попечение грозных нянек, если мальчишка начнёт озорничать. Потому его слегка сковывает напряжение неизвестности, того, что за городом, чуть ли не на окраине какого-то безымянного леса, находится место с сотней одиноких сердец, убитых и разбитых. Покалеченных, как и самого Юнги. Только вот у него есть всё, даже то, чего он не достоин, а у местных нет ничего, кроме этой маленькой надежды, тлеющей угольком. Он заходит внутрь, изъясняется с охранником — приветливым дедулей, — мол, пришёл с миром, на приём к доктору Ча («нет-нет, не за ребёнком, извините»), и по его направлению поднимается на второй этаж, оставляя после себя мокрые следы. Снег тает. Повсюду удивительно тихо. Только снизу доносятся редкие смешки детей и строгие голоса воспитателей, не выносящих высокий писк девчушек. Никаких посторонних или неприятных запахов в приюте не встречается. Только едкая хлорка витает в воздухе, будто бы полы здесь трут до дыр каждый час посменно. Стены выкрашены в спокойный беж, украшены фотографиями, рисунками и плакатами. Юнги засматривается на некоторые из них и, будучи знатоком области импрессионизма, замечает, что в некоторых детях умирают художники, картины которых можно было бы продавать на аукционах за хорошие деньги. В целом, приют действительно неплох. Видно, что за зданием ухаживают, исправно поливают цветы на окнах, подоконники драят, ремонт косметический — не самый дорогой, но свежий, добротный, — потолки высокие и побеленные, без трещин. Только холодновато. Градус, конечно, отличается от уличного, но расстраивает. Юнги даже пальто не спешит снимать, прячет руки поглубже в рукава и поправляет ворот, спасаясь от прохлады. Хотя, возможно, такое можно встретить лишь в коридорах, а в спальнях и комнатах с детьми дела обстоят лучше. Юнги вздыхает виновато, когда ступает по коврам второго этажа, мысленно извиняется перед уборщицами, подумывая, что в следующий раз обязательно захватит бахилы. Негоже труд так херить. Если уж он сам не работает, то вредить чужим стараниям не намерен. Он проходит, как и говорил дедок, в конец коридора, заворачивает направо, быстренько находя нужный кабинет. Юнги приехал раньше почти на полчаса — спасибо тревоге, навязчивому страху опоздать, — потому не торопится, хлюпает толстой подошвой мартинсов по коврам, рассматривает расписанные всякими персонажами мультфильмов стены и, не встретив на них никого знакомого (Сейлор Мун не в счёт), откликается на движение, звуки около нужного ему кабинета. То оказывается мальчишка, подросток. На вид ему шестнадцать, на сосредоточенный взгляд все двадцать с лёгким плюсом — ровесники, значит; волосы у него тёмные, чуть взлохмаченные, падают на лоб, покрытый морщинками сосредоточения; одет парень в обыкновенный вязаный свитер, спортивки и тапочки, которые при каждом шаге обязательно будут оставлять после себя послевкусие шлёпанья. Юнги не знает как, да и вообще стоит ли заводить диалоги со здешними жителями, оттого молча садится рядом на диванчик и, прозвенев ключами от машины в кармане пальто, закидывает ногу на ногу. Чужое внимание не снисходит на Юнги: мальчишка увлечённо пробивает иглой страницы добротной книги — с такими плотными, толстыми страницами, крупными буквами. Над каждым словом образуются толстые дыры, по которым он, как бы проверяя, проводит пальцами и, довольствуясь проделанной работой, улыбается. Юнги, если честно, нихуя не понимает. Почему этот пацан портит на вид дорогую книгу? Он вообще адекват? Просто доктор Ча, помимо брошюрки, ничего про приют не сказал. А вдруг тут ютятся подобные Юнги невротики, которые не только в подушку часами плачут, но и не контролируют приступы агрессии? Прямо как этот мальчишка, безрассудно портящий имущество. В конце концов, не просто так он сидит перед кабинетом психотерапевта. Ещё раз глянув на страницы книги, Юнги щурится, причитывается. А, это энциклопедия… Про динозавров, кажется. Странно только, что она пустоватая, без яркостей, картинок. И Юнги слишком уж внимательно лезет не в своё дело, оттого застаётся с поличным: чужая рука замирает над очередным словом, игла как-то безынициативно застывает в воздухе, а парень медленно поворачивает голову в сторону. На лице — правильном, по-юношески симпатичном — застывший немой испуг. Юнги не знает, как реагировать, оттого тоже пугается, боясь пошевелить конечностью. Неужели мальчишка был настолько увлечён книжкой, что не услышал, когда у него под боком появился сосед? Он единично хлопает ресницами, напрягает плечи, будто вот-вот кинется в другой конец коридора и забьётся в уголок (чтоб никто не уволок). Его свободная рука тянется к уху — медленно-медленно, боясь Юнги, словно свирепого зверя, который реагирует на резкие движения, — и, сдвинув волосы, обнажает висящий на ухе слуховой аппарат. На нём щёлкает кнопка. И то была первая встреча Юнги с мальчиком, который не изменит его жизнь, не раскрасит серые тона в пастель, но подтолкнёт к очень правильной траектории, что вовремя выведет из самого пекла.