Because parents (ain't) always right

      Приют, которому Чимин подарил свои детство и юность, находится вне городской полосы, ближе к лесу и обрезанным электрическим проводам. Сюда не ходят автобусы, не ездят машины, а асфальт полон пыли и мелких камней. Такое расположение приюта было подобрано неспроста. Дирекция решила, что детям будет комфортнее находиться среди высоченных деревьев, чистого воздуха и тотальной изоляции от мира людей. И Чимин не станет спорить — ему нравится местный кедр или туя, пустившая корни под одну из скамеек, нравится наблюдать, как снежные тучи опускаются на гористую местность и съедают ту, покрывая холодным одеялом. Всё это очень здорово, даже живописно. Но «Маленькая Надежда» даже так остаётся лишь приютом для детей, которым, на самом деле, относительно нет места в нормальном обществе.       Контингент приюта разнообразен настолько, что ему до сих пор не могут дать толковую категорию. Последний раз Чимин слышал что-то из разряда «дети с ограниченными возможностями». Очень гуманно. По сути, так оно и есть — тут этих «ограниченных» сборная солянка. Одни (что попроще) неуправляемы в движении, резки, энергичны, будто с самого утра выпили по десять чашек кофе, они не способны заострить своё внимание на чём-то одном, усидеть на месте — синдром дефицита внимания и гиперактивности во всей красе; другие же, наоборот, инфантильны, замедленны, с потёкшей слюной в уголке рта и тотальной апатией ко всему — органики с прокисшим мозгом; третьи слепы, глухи, лишены контрастов жизни в физическом плане, но более организованны духовно; в приюте есть и те, кто имеет обыкновенные дефекты речи, просто сложной категории, какую врачи обозвали ТНР. Их всех запихнули в один домик, накрыли крышей, дали в руки фломастеры, заставили ходить на развивающие занятия и по возможности много говорить (речь есть двигатель прогресса). Детей всячески пытаются развить, сдвинуть с мёртвой точки, дать почувствовать настоящую жизнь. Из кого-то действительно вырастают люди, ну а кто-то так и остаётся растёкшейся лужей дёгтя.       Чимин в приюте с самого рождения. Своих родителей он не помнит и не знает, оттого совсем не скучает, но завидует, когда видит, как к одному из воспитанников приезжают родные, сдавшие его сюда лишь из-за невозможности правильно воспитать, помочь. Таких тут, кстати, много. Меньше подобных Чимину — круглых сирот. Особенного отношения к ним нет, в приюте все равны, все о чём-то молчат и что-то терпят. Потому что в таких местах всё покрыто пылью, смрадом отчаяния и тихими всхлипами.       Хотя условия здесь действительно неплохие: доступно всё для хорошей, хоть и несчастной жизни. У Чимина есть свой угол: кровать, тумбочка да вешалка в общей гардеробной. Живёт он в одной комнате ещё с шестью ровесниками — вскоре выпускниками здешних стен. Трое из них, как и Чимин, имеют неполадки со слухом, а оставшиеся — со зрением. Подобное разделение было сделано специально, чтобы дети учились помогать друг другу, поддерживать. Другие категории живут иначе и, вроде как, сложнее ввиду своих недостатков. В группе их пятнадцать человек, все разношёрстные и распределены по возрасту, а не дефектам или же развитию, как было бы логичнее. В приюте туго с преподавателями, оттого приходится каждый день наблюдать, как пятнадцатилетний пацан — частый сосед Чимина по парте — мочится в штаны и громко рыдает, вызывая у воспитателей исключительный гнев.       Друзей у Чимина немного. Единственный — несуразный, весёлый и преисполненный душевной добротой Ким Тэхён. Он один из тех, кому не повезло потерять зрение в младшем возрасте. У него с самого рождения были неполадки с хрусталиком на обоих глазах, а по мере взросления болезнь лишь прогрессировала и вылилась в слепоту. Она у Тэхёна не тотальная, что-то он всё равно видит, хотя и бывают дни — самые страшные, — когда в глазах сплошная пустота. Но они не частые, оттого врачи дают оптимистичные прогнозы, мол, крепитесь, верьте и всё будет хорошо. Тэхёну лишь надо дождаться совершеннолетия, всего какой-то год, и, возможно, он сможет ощутить всю яркость цветов на своём зрачке. Чимин его всегда подбадривает, помогает другу черкать дни в календаре до назначенной даты операции.       Родители Тэ частенько навещают его. Они привозят пакеты вкусностей, кучу игрушек и книг, не забывая, кстати, и о Чимине, который каждый раз, получая набор фломастеров или плитку шоколадки в подарок, — смущается, а ночью в счастье засыпает, ощущая себя нужным, полноценным. Наутро это наваждение спадает — опять ты с ограниченными возможностями, — но фломастеры навсегда остаются добрым воспоминанием в сердце. Тэхёну повезло с родителями: те его любят, скучают, обещают навещать чуть чаще и каждый раз напоминают, что ждут возвращения своего мальчика. Сами они не смогли бы его держать под постоянным надзором, няню нанимать не позволил кошелёк, а бросать Тэхёна виделось чем-то смерти подобным. Потому пришлось отдать мальчика на проживание в приют, дирекция которого обещала обеспечить ему хорошее обучение и дальнейшую интеграцию в обществе.       Это, если говорить о друзьях. Чимину повезло — у него есть Тэхён. Тот практически всегда рядом, не считая тех дней, когда родители забирают его погостить домой. Но это случается редко и максимум на пару суток. В остальное время они рука об руку вместе, помогают друг другу и стараются не влипать в проблемы, что в стенах приюта тоже предостаточно. Не все здешние дети наделены каплей морали. Некоторые из них — с потрёпанным интеллектом не в счёт — озлобленные, диковатые, не прочь обидеть кого помладше, слабее, отобрать подарок мамы или вовсе растоптать любимую поделку из пластилина. Чимин не часто, но всё-таки попадал под раздачу подобных: то конфеты им свои отдаст, то получит по голове, то окажется запертым в чулане без слухового аппарата. Последнее, наверное, самое страшное: его окружает сплошная тишина, мрак, страх завязывает шарф-петлю на горле, что даже кричать о помощи не выходит. И вот такого зашуганного Чимина находили воспитатели спустя пару часов, выпускали, а искать обидчика не гнались — у них и без того проблем хватает.       Кстати, о воспитателях. Благородных здесь по пальцам перечесть. В основном они безразличные, взвинченные, уставшие от более немощных детей, не способных самостоятельно даже в туалет сходить или ложку в рот положить. Чимин в их число не входил, но даже так знатно огребал за каждую совершённую провинность, порой вовсе отключал аппарат, не желая выслушивать в свой адрес сорванные крики взрослого. Он ещё не всё знает, не всё понимает. О внешнем мире вовсе не осведомлён, будучи воспитанником приюта ещё с младенчества. Ему неизвестно, что там за прутьями забора и густым лесом. Не предусмотрено для местных бедолаг такое развлечение, как свобода. Чимин не знаком с её консистенцией. Но оттуда — с населённых людьми улиц — мама Тэхёна привозит коробки конфет (обязательно две), а значит, в городе вкусно и хорошо.       Чимин мечтает поскорее выпуститься, показать комиссии, на что он способен, и наконец-то скрипнуть воротами «Маленькой Надежды», пробежать до города сотню километров и в удивлении застыть перед чем-то великим, встретить сотню настоящих людей — личностей! — стать одним из них. Чимин любит о подобном грезить, видеть сны, как он обустраивается в каком-то домишке, ходит на работу, гладит кота и поливает цветы на окне, слышит звуки машин и разговоры соседей за тонкой стенкой; да, любит, оттого просыпается с тоской в груди. Ах, я снова очутился не в том самом месте. С каждым разом боль по свободе не утихает, она имеет свой пунктир развития, влечёт, заставляет ещё больше стараться, вслушиваться в речь воспитателей и подражать ей — взрослой, настоящей.       Но иногда Чимина эта «настоящность» пугает, иногда ему не хочется верить, что те самые личности на самом деле такие гневные. Воспитатели всё продолжают срываться на своих воспитанниках, включать радио на всю комнатку и, подпевая, игнорируют любые просьбы детей. Чимин навсегда запомнит эпизод, когда один из его товарищей по группе — мальчишка с явной ржавчиной шестерёнок в голове — рвал листы бумаги на клочки, такие маленькие, будто снежинки, и бросал в воздух. Те недолго кружились и в конце концов падали на пол, прилипали к нему, тем самым раздражая воспитателя — женщину в телесной юбке, ей лет под сорок. Чимин наблюдал за этим издалека и примерно знал исход.       Мальчишка, наглядевшись на выдуманный снег, падал на пол и, не брезгуя, принимался слизывать бумагу, причмокивал, облизывался, глотая всю напольную грязь вместе с обрезками. Женщина лишь смотрела на это, махала рукой, мол, продолжай, подбадривала, не торопясь поднимать ребёнка с пола. А тот, ничего не понимая, изо всех сил старался на глазах десяти подобных ему детей, скользил ладонями на своих же слюнях, но при этом исключительно улыбался. Наверняка именно этим он и вывел воспитателя: она соскочила с места, парой крупных шагов настигла ребёнка и, схватив за шкирку, протащила до самого выхода, отправляя того отмывать рот с мылом. Обычное наказание — тривиальное для этого приюта. Чимин подобному пару раз подвергался, оттого ярко запечатлел сей момент, не желая вновь оказываться тет-а-тет с мыльным обрезком. Но тот парнишка — Джихо, кажется, — совсем не тревожился. Ему важнее было то, что он поел бумаги (снега). Дальнейшая судьба самого себя его не интересовала.       И не раз случались подобные моменты, когда воспитанника, не понимающего всей сути происходящего, угнетали, били самые близкие взрослые — чуть ли не матери названные. Потому приют становился всё больше похожим на клетку, а мечта глотнуть свободы виделась смешком, издёвкой кого-то настоящего, гуляющего за железными прутьями «Маленькой Надежды». И Чимин смелился представляться наивным ребёнком — мечтал, верил, закрывал глаза на всю мерзость окружающих стен и преданно ждал момента, когда сможет смелой поступью шагнуть за порог этого глумливого дома.       Проблемы со слухом у Чимина были с самого рождения. Наверное, потому мама от него отказалась и нарочито подкинула в приют для необычных детей. Сначала это были временные затихания звуков — ребёнок не откликался на чужие голоса, музыку и собственное имя. Первым делом проверили именно уши и оказались правы. Неполадки вытекли из-за перенесённого вируса и несвоевременного его лечения ввиду некомпетентности так называемой матери. Чимина банально не долечили, заметили помехи и выбросили, как игрушку с севшей батарейкой. И хотя он продолжал и продолжает слышать — просто не совсем ясно, — аппарат ему оказался обязательно нужным. Только с его помощью он научился говорить и в принципе функционировать, притворяться настоящим человеком. Увы, лишь притворяться. Провода на ухе выдают с потрохами.       Чимину необходимо протезирование слуховых косточек — сложнейшая операция за хорошие деньги, которые приют выделить не может, а государство из раза в раз отказывает в гранте. Обидно, конечно, до смерти обидно. Ведь благодаря этой операции Чимин смог бы слышать звуки, как и все, не пугаться удушающей тишины или разлома слухового аппарата, что чинить никто ему не станет. Но денег нет. Он бедняк. И пускай в приюте им выплачивают крохотные суммы за всякие организованные ярмарки с предоставленными на них изделиями самих воспитанников, но этого не хватает. Этого чертовски не хватает.       Потому Чимин дважды хочет поскорее вырваться из приюта, ощутить под ногами городской асфальт, а не землю леса, в который их иногда водят на прогулку для сбора шишек, листьев и прочей ерунды для поделок, чтобы после их купили дядечки и тётечки из министерства за чистые символические. Чимин не жалуется — спасибо и на этом. Просто он понимает, что здесь толком ничего у него не выйдет, оттого рвётся ввысь подстреленной птицей, не боясь вовсе потерять крылья. Они на пару с Тэхёном бросают судьбе крохотный вызов: рисуют пальцами на картонках, всеми силами пытаются выучить азы математики и языка, уверенно обещая себе перед сном выбраться из всего этого дерьма и зажить настоящей жизнью, достойной лишь личности.       Сегодня у Чимина назначена встреча с психиатром. Обычная рядовая беседа, всякие тесты и картинки. Таким способом врачи отслеживают тенденцию к развитию каждого ребёнка, ну и следят за их ментальным здоровьем, конечно. Чимин любит доктора Ча — он добрый и приветливый дядечка, который каждый раз угощает конфетками (запретный плод) и разрешает трогать книги. Правда, читать их совсем не выходит — практически вся информация на латыни или же написана сложным языком. Так и приходится изучать красочные картинки нейронных отделов мозга.       Чимин пришёл на приём намного раньше положенного. По его расписанию он должен был состояться в семь, а сейчас нет и шести, но он сидит в коридорчике с книгой Тэхёна в руках и на языке Брайля дырявит страницы, чтобы друг тоже смог прочитать интересные факты о жизни динозавров. Его мама так и не смогла отыскать специализированную книгу, потому купила эту и попросила Чимина почитать Тэхёну вслух, но тот пошёл дальше — решил самостоятельно перевести каждую страничку на язык слепых. Его он давно выучил — из-за Тэ, опять же, — потому без страха и ошибок орудовал иголкой, стараясь ради дорогого человека. Только пальцы порой уставали. Бумага книги толстая, а глав в ней предостаточно. Но оно того обязательно стоило.       Этим делом он мог заняться в своей комнате или же библиотеке, но отовсюду его выпроводили, зашугали старшие и озлобленные дети, которые книгу могли изодрать, иглу сломать — а она специализированная, одна такая у Тэхёна! — и вдобавок ко всему, отобрать слуховой аппарат, который потом можно было бы отыскать на дне мусорного бака (спасибо, что не сломанным). Подобное уже случалось, поэтому разжигать огонь издёвки Чимин не спешил: тихонечко поднялся на верхний этаж и, пока Тэхён был на занятии по развитию тактильного восприятия, остался у кабинета психотерапевта. Тут спокойно, никого не бывает, ещё и безопасно — чем не счастье?       И всё складывалось значительно хорошо, Чимин даже аппарат отключил для большего сосредоточения — ничего не должно было ворваться в его тихий мирок. Как вдруг краем глаза он уловил тёмное копошение. Сначала, будучи слегка зашуганным и готовым ко всякой плохой дряни, он решил, что за ним пришли старшие. Так сказать, платить по счетам. Но нет, фигура была явно больше, взрослее, и пахло от неё мускатным парфюмом, чем-то терпким (сигаретным). И улицей.       От того, кто сидел рядышком, пахло свободой.       Чимин аккуратно, осторожными движениями, дабы не спугнуть буквально иностранца, поворачивается к нему лицом и тянется к аппарату, щёлкая кнопкой включения. Незнакомец напротив выглядит оробело: плечи опущены, голова под наклоном, а брови слегка приподняты в каком-то замешательстве или удивлении — ожидании. На нём тёплый плащ, джинсы, свитер и чудаковатая обувь на толстой подошве, волосы растрепались, намокли под снегом, на руке крупные часы выглядывают из-под манжета, а руки будто бы на холоде морозились сутки — бледные с синими венами. Чимин молча хлопает ресницами — всё рассмотрел, запечатлел в памяти человека. Настоящего. И теперь кусает щёку изнутри, стесняется. И самого себя, и вообще всей ситуации, совершенно не зная, как себя надо вести. Он с людьми ещё дела не имел. Воспитатели и приезжие не в счёт — их всех Чимин знает наизусть.       — Ты сюда? — спрашивает незнакомец низким, хрипловатым голосом и указывает в сторону двери доктора Ча. Чимин теряется на секунды, восторгаясь, но всё-таки кивает, радуясь, что додумался включить слуховой аппарат. — Я вот тоже, — вздыхает, прикладываясь затылком к разрисованной стене. Чимин тихонечко сглатывает и отворачивается к книге, с силой сжимая в руках иглу.       Он тоже хочет что-нибудь сказать, заговорить с этим человеком, но боится, теряется и, кажется, лишается голоса. Чимин будто бы снова совсем маленький, не скорый выпускник-шестнадцать лет-амбиции стать личностью, а новоприбывший наивняк. И он погружается глубже в ворот вязаного свитера, принимаясь негромко протыкать страницы. Ничего лучше он придумать не может, а смотреть на незнакомца смущается, хотя ой как хочет.       — Что ты делаешь? — у свободного же иные планы. Он заглядывает Чимину за плечо, кивает в сторону книги. Он от того, что в его пространство так нагловато вторгаются, чуть не прокалывает себе палец, но вовремя отводит руку из-под страницы.       — Это Брайль, — туманно отвечает, пугливо поворачиваясь к незнакомцу. Он приподнимает одну бровь в недоумении и виновато улыбается, мол, прости уж, не понимаю я твоих речей. — Шрифт для чтения и письма, которым пользуются слепые, — бросается в объяснения Чимин и в доказательство закрывает глаза, проводя ладонью по объёмным точкам страниц. Обладателю ветров свободы становится интересно, и он с кивка Чимина тянется своей более крупной ледяной рукой к книге, осторожно, дабы не испачкать ненароком, не испоганить всё, касается, ведёт по строчкам и усмехается.       — Ничего не понимаю, — жмёт плечами, — но, думаю, это круто. В смысле, знать подобное, — выкручивается, осознав, какую хуйню сказал. Вероятно, этот парнишка не из интереса выучил Брайль, а ввиду нужды, необходимости выживать в этой местности, пропитанной хлоркой.       Чимин же не видит в словах незнакомца оскорбления — ему даже приятно. В приюте недостатки детей корригируются, их воспитывают с опорой на сохранный дефект, потому шрифт Брайля знают многие. И за то хвалят лишь поначалу, дают стимул, а в дальнейшем принимают за данность. Хотя Чимин вовсе не должен был учить Брайль — он сделал это лишь ради Тэхёна, — а лишнего доброго слова от старших не получил, лишь скептические взгляды. Зато теперь его хвалят, и не абы кто, а прихожанин с окраин свободы, от которого пахнет городским шумом и запечённым асфальтом. Чимин вздыхает поглубже, затаивает аромат незнакомых улиц в уголке лёгких, прячет, чтобы печальными вечерами вспоминать, стремиться к подобным ароматам, а не приютскому запаху отбеливателя.       Незнакомец шелестит по карманам, достаёт оттуда ключи, кучу фантиков и какую-то местами исписанную бумажку. Он строго читает её, крутит в руках и всё-таки предлагает Чимину, хитро щурясь.       — Как будет в переводе на Брайль «Юнги»? — и подобно ребёнку сверкает интересом в глазах, выжидает. Чимин не отказывает: он перенимает клочок, похожий на страницу из записной книги, и отработанно дырявит его, ровненько так, как положено, и отдаёт довольному заказчику, который то на свет бумажку поднесёт, то на ладони уложит. И кивает в благодарность, конечно.       — А что это значит? — Чимин не удерживается от вопроса, а незнакомец — от улыбки.       — Моё имя.       А, вот оно как.       Чимин заторможенно кивает, сам присматривается к листку, гармоничным точкам и думает — неправильно и гнилостно думает, — что слепым действительно повезло «трогать» имя этого незнакомца.       — Своё тоже напиши, — Юнги возвращает обрывок. Чимин теряется на секунды, смотрит парню прямиком в глаза с немым, хорошо читаемым «а зачем?». Но Юнги настаивает, вздёргивает брови, мол, давай-давай, я жду. И не оставляет выбора. Ну Чимин и карябает свои буковки, отчего-то выходит судорожно — такая ответственность представлять себя той самой свободе! — и возвращает, прикусывая губу в ожидании критики или ещё чего.       Юнги же кивает одобрительно, кажет большой палец вверх, рассматривает и, повернувшись, только начинает говорить что-то с вопросительной интонацией, как дверь в кабинет доктора Ча открывается. Психотерапевт в удивлении склоняет голову, гипнотизируя парочку пациентов в молчании. Юнги смотрит на него уже без толики радости, с какой секундами ранее смотрел на Чимина. Теперь у него в глазах покалеченная печаль, и он ей потакает: прячет все свои вещички по карманам, поправляет ворот пальто и, встав, медленной походкой — без приветствий — заходит в кабинет, прокалывая Господина Минхо острым зрачком. Тот подобному не удивляется, пропускает подопечного, поправляет сползшие очки и на громкое — внезапно громкое — приветствие Чимина улыбается, закрывая дверь. В скважине скрипит ключ.       Чимин провожает взглядом Юнги, наконец-то расслабляет свой натянутый по струнке организм, приклеивается спиной к стене, отложив в сторону иглу и книжку. Ему в новинку подобные встречи, знакомства, люди, которые пришли издалека, выучили кучу жизненных уроков, кем-то стали, чего-то добились. Чимин ведь в пределах приюта лишь крошка на обеденном столе — вот-вот смахнут на грязный пол, ничего от него по итогу не останется. Он бы тоже хотел сидеть в неизвестных коридорах в пальто и странноватых ботинках, разговаривать с кем-то, уверенно знакомиться и пахнуть сладостью лаванды. Хотел бы, да. Но остаётся Пак Чимином в потасканном свитере и с холодными ступнями в не менее холодном приюте. Перспективы временно заморожены.       Юнги располагается в кресле подобно хозяину. Этот кабинет ему чем-то напоминает прошлый: схожая мебель, обстановка и атмосфера. Только на диванчике и шкафах прибавилось игрушек и всякой им подобной мелочи. Пахнет книжной пылью, леденцами и чернилами дорогой ручки — Паркер или типа того. Юнги не спешит снимать пальто, а наоборот, кутается в него, удивлённо понимая, что в кабинете с температурой не лучше, и, тяжело вздохнув, принимается следить за движениями доктора Ча, его внеочередными заметками в блокноте.       — Как себя чувствуешь, Юнги? — начинает терапевт, укладывая руки в замок — привычный свой жест.       — Что это за место? — парень не спешит болтать о себе, строптивится, описывая пальцем в воздухе окружность.       — Приют, — спокойно отвечает доктор, не ведётся на очередные провокации. — Кажется, я давал тебе брошюру. Ты не читал?       — Ну так, касательно. А иначе как бы я сюда добрался? — хмыкает Юнги. — Я о конкретике. Тут держат каких-то вундеркиндов или типа того?       Доктор Ча после этих слов напряжённо стынет. Меж его бровей закладывается недовольная складка, и он осудительно склоняет голову, сильнее сжимая замок пальцев. Юнги такой реакции не понимает, потому нагло копирует чужие действия, позволяет себе дразнить человека уважаемого, вдвое старше самого себя. Юнги в принципе привык себе много позволять — ему терять нечего и некого. Всё равно отец подсуетится и организует ему «нормальную», по своим старческим меркам, жизнь. Парню выбора как-то не давали. Может быть, поэтому он позволяет себе вольности в виде грубости в адрес лечащего его врача? Кто знает.       — Юнги, — серьёзно начинает он, являя нотки стали, — в этом приюте находятся дети с различными отклонениями, которые проявляются как в физическом, так и в психическом плане, — Юнги одномоментно стирает с лица дразнящую гримасу и откидывается на спинку кресла, укладывая руки на груди. — Ты всё-таки не читал ту брошюрку? — лукаво спрашивает. А Юнги жмёт плечами заторможенно, вспоминая мальчишку с коридора и его аппарат на ухе. В принципе, можно было бы и догадаться… Это просто чёртов Брайль со своими точками путаницу навёл.       Дальше Юнги уже не пытается язвить. Он молчит, отвернувшись к окну, за которым порошит снег. Не хотелось бы сейчас сидеть тут, слушать нытьё старика, его песнопения о необходимости лечения и прочего. Юнги был бы рад грохнуться в сугроб снега лицом и пролежать в таком положении пару суток, отсыреть, отмёрзнуть и протрезветь от всего сущего-нынешнего. Потому что так всё достало, хоть вешайся. Жаль балок в квартире нет. Ещё, конечно, нет такой смелости, как закинуть петлю на собственную шею. Юнги слишком часто думает над этим. Мол, смелость ли это? Или же всё-таки слабость? Вопрос нельзя рассматривать однобоко, а ещё лучше не рассуждать о подобном вслух, при родных, которых он застанет врасплох, побудит серьёзно задуматься, а всё ли в порядке с моим ребёнком? Потому Юнги привык думать об этом в тишине своей квартиры — безо всяких нудных докторов под боком — и каждый раз приходить к разным ответам. Наверное, если бы психотерапевт услышал мысли Юнги, то нагрузил его ещё большим количеством препаратов.       А вроде бы они должны быть относительно близки. Ведь, знаете, психотерапия — это как пригласить незнакомца к себе в дом. Он там будет расхаживать по комнатам, лазить по коробкам и шкафам, светить фонариком и собирать подкроватную паутину. Это доверие, это иной тип взаимоотношений, это профессиональный взгляд и беседы по типу:       «— Ты серьёзно собираешься хранить весь этот хлам до конца своих дней? Что это вообще за ерунда?»       «— О, нет-нет, это подарок от родителей, подожди, не выбрасывай!»        Врачи подобного курса больны синдромом спасателя или чем-то похожим, они рвутся в бой, воюют с самыми сложными пробоинами сознания, протягивая мозолистые руки в топкие болота. У таких хочется просить помощи, надувной круг или лодку, которые помогут пережить шторм.       И Юнги рад бы избежать солёных вод в глотке, но доктор Ча с головой его в них же окунает, топит, будто затевая этот самый шторм на пару с отцом и матерью. Оттого Юнги уже давно не дышит в пределах этого человека, по возможности старается молчать или язвить, дабы отвадить от себя. Но иногда и говорить приходится. Угроза звонком папочке всегда отлично работает. Проблем себе наживать не хочется, лишний раз видеться с родителями — тем более, потому приходится открывать металлический рот, ржаво рассказывать о своём состоянии и последнем кошмаре, который перерос в сонный паралич.       Он сгустился над Юнги недосягаемым сумраком, шепчущим страшный бред, от которого никак не спрячешься, ушей не заткнёшь — тело сковано, а глаза блестят ужасом. Конечно, с минутами паралич исчезает, тебя отпускает, но послевкусие остаётся надолго, оно мстит не лучшими воспоминаниями о прошлом, что смешалось со сновидениями. После таких выбросов судьбы Юнги положено пить успокоительные, но вместо этого он по обычаю тянется к кретеку и дымит на краешке кровати, наблюдая, как рассвет скользит по окнам.       Но доктору Ча об этом знать не обязательно.       Тому выдают отёсанные факты произошедшего, а он кивает, обещая выписать новые препараты. От этой новости Юнги обрастает агрессией, сжимает кулаки до бледноты, но лицом не кажет злобы: укладывает руки на чужой стол, легко кивает и, пока терапевт что-то старательно черкает на рецептурной бумажке, гипнотизирует рамку с фотографией внутри. Счастливые дети улыбаются со снимка, крепко обнимают Господина Минхо, из-за чего его очки съезжают с носа.       — Ваши?       — Внуки, — тепло отвечает доктор, кивая. Юнги гнёт губу, язвительность желчью пробивается в рот и осваивается на языке. Пальцы тарабанят незамысловатый ритм по поверхности стола, раздражают, отвлекают, заставляют мужчину поднять на пациента взгляд.       — Ого, завидую, — холодно тянет Юнги. Он без спросу и стеснения берёт рамку в руки, смахивает пыль и нездоро́во щурится, вдумчиво, будто бы даже мстительно. — Как думаете, а я увижу когда-нибудь своих? — и цепляется взглядом за чужой вздрогнувший. Юнги плевать, он говорит что хочет. Он добивается сознания, покаяния и ответственности за всё, что с ним стало. Жаль, что никто не намерен последнюю брать на себя. Один Юнги на своих обветшалых плечах всё тащит, ими же придерживает падающее небо.       — Думаю, на сегодня мы можем закончить, — хлопает блокнотом доктор Ча и протягивает Юнги рецепт. Тот молча хватает его и, скрипнув подошвой обуви, убирается из кабинета, грохнув дверь — в такт блокноту, но сильнее. Потому что его обиды намного круче, чем гнев терапевта. Тут в принципе одному Юнги и позволено колоться и подгнивать, скулить и вынашивать свои тревоги, словно мать ребёнка. Нелюбимого ребёнка. Без возможности сделать аборт и повернуть жизнь в другое русло — счастливое.       И разве хоть кто-то знает, чего Юнги стоило это ремесло существования? Разве кто-то видел, сколько раз он орал и плакал? Разве дозволено им было лицезреть его ледяной изгиб сердечной мышцы, когда мир рухнул, вонзив обломки в молодое, не прижившееся тело? Они-то думают, что Юнги — дурак, которому повезло. А дурак в ответ обрастает спесью и молчит. Потому что молчание есть лучший ответ на тысячу ножевых ран.