Убитые бабочки совершившие перерождение.

Достоевский отвлекся от чтения. Он перевел взгляд на стену, после осматривая все остальное помещение. Справа от него такая же двухэтажная кровать, на металлической основе и с твёрдыми синими матрасами; на нижней кушетке лежали сумки, что оставил Гоголь, а на верхней, укутавшись в один из привезенных пледов лежит и сам Гоголь, спит. Слева от его койки окно, под ним не большой стол, на котором было пара бутылок минералки, купленная наспех в ближайшем ларьке перед отбытием и пара сырков и коробочек йогурта. На против койки занятой Николаем была вторая, которую забрал Достоевский. Точно такая же кровать, только отличалась вещами: на нижней полке лежал ноутбук, пара книг и тетрадей, а на втором этаже сидел Федор, в похожем теплом пледе и занимался чтением. Так же на столике был термас с горячим чаем. Это было удобно. Брюнет в любой момент мог опустить руку и со второго этажа кровати поднять термос, отпить и поставить его обратно на стол. Что на счёт Гоголя? Он уснул почти сразу, лишь изволил переодеться в чуть более теплую кофту ,так же переодев штаны на домашние, чуть потрепанные балахонные штаны. Лег он прям с заплетенными волосами, от чего Федору, с не большим трудом, пришлось его поднимать и расплетать белоснежные волосы от тугой прически и вновь, под не довольное бурчание укладывать его спать. Николай лишь иногда ворочился, натягивая сползшее одеяло обратно до самой шеи. Ещё брюнет заметил смену его эмоций. В автобусе, когда Николай спал у него на плече, он был спокоен. Хоть и ворочался, но выражение его лица было спокойно, умиротворенно. То сейчас все было иначе. Иногда он был спокоен, а чаще на лице мелькал страх. Гоголь поджимал губы, крепко стискивая плед между пальцев, а на белых, таких не обычных ресницах блестели капельки слез. Достоевскому с места сорваться хотелось, успокоить, прижать к себе, но он не мог. Просто не мог. Блондин не любит тактильность. Он боится людей. И эти действия, возможно, не пошли бы ему на пользу. Так думал Федор. Хоть и ошибочно.

***

Очередная остановка. Вагон слегка качнуло. Федор качнулся вместе с ним, закрывая книжку ,переводя взгляд на спящего. Гоголь вроде успокоился, и уже спал спокойно. Достоевский на это надеялся. Но уже больше чем два часа дня, а значит его пора будить. Как бы не хотелось. Брюнет вздохнул, слезая со второй полки и подходя к кровати Гоголя. Он свесил руку с кровати, чем Демон и воспользовался. Он аккуратно, бережно, трепетно каснулся теплой, казалось, белой ладони падушечками пальцев, чуть проводя по ней. Клоун что-то промямлил, чуть отдергиввя руку, покрываясь мурашками. Он теплый. А Федор холодный. Федя не отступил. Уже чуть смелее он прикоснулся к чужой ладони, тихо шепча. –Никош, хватит спать, уже пора вставать– Так нежно. Так привычно. И когда эти глупые прозвища стали для Демона-Федора чем-то по настоящему важным? Он не знал. Но он знал, что сам этот человек стал для него родным. Гоголь зевнул, вновь что-то бормоча, и привстав, сел на койке, потирая глаза кулачками. Гетерохромик устремил свой сонный взгляд на Достоевского, что продолжал смотреть на него. Заспанные, темные после пробуждения глаза, казались такими сказочными, волшебными. А эти волосы, которые так прекрасно рассыпались по подушке, теперь водопадом стекали с его плеч. –Словно принц самой зимы, великолепен– Тихо, совсем не слышно прошептал Федя, тут же поджимая губы и отходя, плюхаясь на свою нижнюю полку. Почему именно такое сравнение? Гоголь казался принцом самой матушки зимы. Белоснежные волосы, ресницы, брови, до того светлая кожа, чтоказалась такой же фарфоровой, белоснежной. Как буд-то он замёрз на смерть, но продолжал жить прекрасной колой. Этим он чаровал и этим же ужасал. Он был прекрасным зимним принцом, с великолепной внешностью. (И мы опустим тот факт, что он родился весной)). –Ты что-то сказал, Дос-кун?– Промямлил Николай, спускаясь с кровати и подходя к столику, открывая бутылку минералки. –Нет, ничего– Вздохнул брюнет, прижимаясь к холодной стенке, и открывая книгу на нужной странице. Глаза аметистового, яркого, малинового, завораживающего оттенка неторопливо пробегались по строчкам, вникая в текст. Николай в свою очередь чуть отпил из бутылки, бурча что минералка без каких либо вкусов. После блондин порылся в сумке, доставая влажные салфетки. Он настолько устал, что даже не стёр грим. Он аккуратно стирал черную подводку со шрама, с глаз, которые он так усердно подводил. После пары минут использованная салфетка полетела в мусорку. Вагон вновь качнуло. Поезд вернулся в движение. Взгляд уже ярких глаз направился на читателя, подходя ближе. Подсев рядом блондин подвинулся ближе, прижимаясь плечом к Федору, положив свою голову на его же плечо. Николай начал вникать в текст, ранее перетащив на себя кусочек пледа. Достоевский лишь хмыкнул, умолчав, и так же положив темную макушку на белокурую, не торопливо читая.

***

Стали мы ближе Иль это иллюзия, Моих глупых фантазий Что только о тебе? Жесты стали теплее, Доверчивы сердца. Теперь они стали ближе, Теперь не смогут без себя. Теперь они на веки грешны, Теперь, они не получат крыльев белых счастья. Оскверненные чусвом, Самым теплым и светлым. Что же ты творишь с ними, Зачем играешься азартно? За что ты увечаешь грешны души, Заслужили ли они страданий, Окуненные в чуство, Что самое печальное, Самое теплое, Самое больное и израненное. Чувством этим является Любовь. Она жестока с грешными. Но пока они не счезли, Она будет покрывать их крылья оскверненные. Пока живут они, не повидают горя. Грешники обменялись <i> <i>любовью болью.