* * *
Очнулась я только на следующее утро. Рядом с кроватью, на тумбе, лежали неизвестные мне медикаменты, небольшой кусочек чёрного хлеба и некий сухой желтоватый кусок, напоминавший мне издалека несфокусированным взглядом, губку. Удивительно, но тело горело не так сильно, а мышцы не ломило от каждого движения. Я впервые за долгое время почувствовала себя живой. Тот жёлтый кусок был совсем не губкой. С небольшими усилиями встав с постели, я определила в этом твёрдом предмете ни что иное, как сублимированный суп, завариваемый в кипятке. Усомнившись в том, что это принесла мама, я брезгливо оглядела столь манящий кусок хлеба и аппетитно пахнувший даже в сухом виде суп, оставленный немцем. Хорошо едят, собаки. Меня нисколько не удивило его появление на территории морально и физически измотанного населения. Кто им запретит? Их все боятся. За спиной, конечно же, осуждают, ненавидят, проклинают, и даже замышляют покушения. Но при встрече врага лицом к лицу все лишь опускают голову, сотрясаясь над своими жизнями. Осознание неизбежности очередной встречи с врагом, что считал нас свиньями, крысами и безмозглыми пресмыкающимися, тучей нависло над моим всё ещё затуманенным рассудком.* * *
Однажды мама пришла с тракторного завода и сказала: — Немцы объявление делали... Тот, кто не работает по причине болезни или наличия маленьких детей — снабжаться продовольствием не будет. — Мамочка, как только я смогу встать с постели, пойду на биржу труда и устроюсь на работу, может, если повезет, и Вовочку устроят куда-нибудь в цех попроще, — задыхаясь от горечи своей беспомощности, произнесла я, стараясь игнорировать подступавшие слезы. — Ну что ты такое говоришь, а Надю с Петей мы на кого оставим? — тихо пролепетала мама, не скрывая слез. Сев на постель рядом со мной, она, как когда-то в далеком детстве, уложила мою голову на свои худые колени и нежно начала гладить волосы погрубевшей рукой. — Мамочка, а помнишь, Серёжа любил вот так вот лежать на твоих коленях, а ты так мягко-мягко по волосам гладила, что на душе ясно и светло становилось, — мои слезы медленно скатились на одежду матери. — А еще он просил петь колыбельную, всегда одну и ту же, — задыхаясь от боли произнесла мама. В груди больно защемило от таких приятных, но уже бесконечно далеких воспоминаний о брате и в целом мирной беззаботной жизни. Так непривычно было о ней думать. Казалось, ее никогда не было и уже не будет. Мы редко позволяли себе думать об отце и брате — мама часто говорила, что думать нужно о живых. Словно я не слышала ее всхлипов каждую ночь в самодельную подушку — льняной мешок, набитый старым тряпьем.* * *
Следующий визит фашиста в наше убежище был через 1,5 недели. Перед входом на этот раз он постучался. Европейцы... Я понятия не имела, зачем он ошивался здесь, в подвале одного из многочисленных разрушенных домов. Может, у него было какое-то задание из своего штаба, а может просто его интересовали полумертвые жители города. На его лице заиграла слабая улыбка, когда он застал врасплох меня в сознании, читавшей книгу немало известного писателя, Горького. — Guten Tag!/ — Добрый день! — явно с радостной интонацией проговорил немец, перешагивая порог, — Ich sehe, du fühlst dich besser/ — Я вижу, вы чувствуете себя лучше. Испуганно захлопнув книгу и бросив её на одеяло, я лишь в немом ужасе смотрела на нежданного гостя, если, конечно, его можно было так назвать. Я сидела неподвижно, стараясь выровнять дыхание и унять дрожь в пальцах, страх в момент парализовал тело. — Добрый... день, — лишь выплюнула я из себя, бегло оглядываясь на автомат за спиной врага. — Oh, du hast endlich mit mir gesprochen. Ich hab schon gedacht, ich höre von dir nichts mehr als Schimpfen/ — Ох, вы наконец заговорили со мной. Я уже и не ожидал услышать от вас ничего, кроме грубостей, — воодушевленно затараторил немец, пройдя к постели, на которой я изо всех сил старалась удержаться. Вспоминая наши прошлые встречи, я невольно удивлялась своей смелости. Ни то из-за температуры, ни то из-за голода, но тогда я нагрубила человеку с оружием, имевшим все возможности пристрелить меня. — Не понимаю вас, уходите, — лишь произнесла я дрожащим голосом, боясь поднять глаза на стоявшего в метре немца, — Уходите, пожалуйста!.. — уже перейдя на полуистеричный лепет. — Не бояться, не надо, — с режущим ухо акцентом произнёс немец и, словно парируя, поднял руки в локтях вверх, — Was liest du?/ — Что вы читаете? — вдруг начал парень снова на немецком, рукой указывая на книгу. — Что за книга? — пытаясь понять, чего от меня хотел ариец, я лишь непонимающе хлопала глазами, — Горький. Максим Горький, "Старуха Изергиль", — произнесла я, замечая проблеснувшее в глазах немца понимание. — Maksim Gorki? Er hat erstaunliche Arbeit geschrieben!/ — Максим Горький? Он написал удивительные работы! — вдруг воскликнул немец, блестя глазами, явно восхваляя творчество писателя. По его радостному лицу, я вдруг поняла, что он знаком с творчеством Горького, поэтому я лишь несмело кивнула. — Да, я тоже люблю читать его. После недолгой тихой паузы, где мы глупо всматривались друг в друга, ариец вновь что-то заговорил. — Weißt du, ich wollte in die literarische Fakultät in Berlin gehen/ — Знаете, а ведь я хотел поступать на литературный факультет в Берлине, — вдруг глаза немца печально опустились, и от одного слова, отдаленно напоминавшего русские "литература" и "факультет", я поняла, что это не совсем человек войны. — Я любила читать в свободное от учёбы время, — лишь холодно ответила я, пряча книгу под подушкой. Немец лишь натянул непонимающую улыбку. Снова повисло неловкое молчание. Подняв на него взгляд, я впервые решилась запечатлеть в своей памяти черты его лица. Худое, чуть продолговатое, местами испачканное сажей лицо, острые, впалые скулы, еле заметные из-под каски пряди волос, грустно опущенные, бледно-небесные глаза. Если бы не обмундирование, старившее его лет на 10, можно было бы смело предположить, что он едва ли достиг совершеннолетия. И все же блеск мужества читался в его глазах. — Ich heiße Johann/ — Меня зовут Юхан, — внезапно выпалил мужчина, протягивая мне свою широкую ладонь. Познакомиться решил, значит. Нахмурив брови, я с презрением и недоверием посмотрела на протянутую руку, что так и осталась висеть не пожатой. — Лиза, — отвернувшись от немца, заключила я. — Lisa.. — как-то на выдохе повторил он на иностранный лад моё имя. Елизавета. Поникнув на секунду, парень опустил руку, нервно сжал её в кулак и так же быстро расслабил. Недоволен. А чего он хотел? Распростертых объятий, пира на весь Союз под их этот фашистский гимн? — Зачем вы здесь? — спрашиваю, заранее осознавая безнадёжность, — Зачем вы пришли сюда?! Что вам тут было нужно?! — его непонимание выводит из себя, и я чуть ли не перехожу на крик. — Ich verstehe nicht. Habe ich etwas falsch gemacht?/— Я не понимаю. Я сделал что-то не так? — его напуганный тон заставил меня немного прийти в себя. "Вопросительная интонация в сказанном им, наверняка, несла в себе что-то вроде "Ты с катушек съехала? Может тебя свинцом напичкать?". Ну конечно, он же фашист" — мелькнуло у меня в голове, который раз за последние пару минут. Очередная попытка заговорить долго ждать себя не заставила. Он снова заговорил с прежним энтузиазмом. — Wissen Sie, ich werde gehänselt und als lebendiges Lexikon bezeichnet. Es ist so lächerlich, das von Leuten zu hören, die älter sind als ich selbst/ — Знаете, меня дразнят и называют ходячей энциклопедией. Так нелепо слышать это от людей, старше меня самого, — вдруг весело заявил он, бархатисто смеясь. Кажется, его не сильно волновало мое непонимание происходящего, но, судя по смущенно бегавшим глазам и весьма натянутому смеху, ариец пытался разрядить обстановку. Я лишь украдкой поглядывала на него. Через какое-то время гробовой тишины, юноша резко поднялся со стула и начал мерить комнату шагами. Шесть шагов вдоль, четыре шага поперек. И снова. Внезапно встрепенулся, достал какой-то сверток из-за пазухи и помчался к выходу, лишь бросив на ломанном русском: — Не болеть, до свидания. Уже знакомая банка тушёнки и медикаменты, аккуратно завернутые в бумагу от снарядов.