* * *
Очередное наступление русских не заставило себя ждать и сутки. На этот раз их встретили “радушнее”. Организованная, но все так же перепуганная и взволнованная рота солдат быстро смекнула, что к чему, наводя минометы на руины домов, в которых прятались между боями красноармейцы. В очередное такое затишье, когда гулом пронесся последний выстрел русских, и перестали стрелять свои, Юхан лишь отчаянно прижался к земле лбом, устало прикрыл глаза и постарался представить, что находится совсем не здесь: не в Богом забытой дыре, где даже в наступающей весне не читались нотки тепла; не в этом котле, на каждом шагу которого покоился сослуживец или товарищ Юхана; не здесь, не в Сталинграде, не в этой чертовой России; не с винтовкой в руках, не в звании рядового, не как солдат. Он был где-то под Бонном, легонько покачивался на самодельных качелях, зажав в зубах какую-то душистую травинку. Ровным почерком, в такт покачиваниям, выводил аккуратные буквы на бумаге, складывая их в слова. Слова в словосочетания... Словосочетания в предложения. Предложения в небольшие стихи, которые обязательно понравились бы ей. Вдруг почему-то стало нестерпимо грустно. Хотелось истошно завыть от боли, словно полученной из-за сквозного пулевого ранения. Хотелось заплакать, пропитывая слезами землю, что кишела трупами, и напиталась кровью. Почему он познал это чувство именно здесь? Почему он полюбил именно сейчас? Почему он полюбил именно её? Так много вопросов, и ни на один Юхан уже никогда не найдет ответа. Видимо, судьба решила жестоко подшутить над ним, сперва под своим напором отправив его в филиал Ада на земле — зимнюю Россию, а затем позволив найти даже в таком суровом месте пристанище для своей поэтичной души. А может, это и не шутка вовсе? Рау продолжил бы свои тяжелые размышления, если бы не потревоживший его оклик. — Hey, Rau!.. Du bist doch ein Schriftsteller bei uns, oder? Bitte Schreibe hier für meine Mutter und Ehefrau. Ist schreiben Sie Ihnen, dass ich Lebe, dass es mir gut geht, dass ich bald nach Hause komme, okay? In zwei Tagen kann ich Urlaub machen... ein Sohn wurde geboren... / — Эй, Рау!.. — тяжело дыша, видимо, так и не отойдя от шока, звал его лежавший рядом Генрих, — Ты же у нас писатель, да? Прошу, напиши здесь, моей матери и жене, — протягивая лоскуток бумаги, продолжил мужчина, лет 30, — Напиши им, что я жив, что со мной всё хорошо, что совсем скоро я приеду домой, хорошо? — выдавливая из себя улыбку, умоляюще продолжил сержант, — Через два дня мне должны были выписать отпуск... сын родился... — мужчина отчаянно засмеялся, пытаясь скрыть слезы. Дрожащей ни то от холода, ни то от страха рукой, потянувшись за бумагой и достав из кармана по привычке наточенный грифель, Юхан лишь раз посмотрел на своего товарища. Генрих Майер, сейчас чисто и искренне улыбался, переводя наполненные надеждой глаза то на Юхана, то на бумагу. И Рау начал писать. Писал, даже не смотря на пробирающий до костей мороз. Писал, совсем забыв об окружающем. Педантично выводил каждую букву марким, совсем неудобным грифелем. Аккуратно подчёркивал слова “я жив”, “вернусь”, “целую сына”. Писал, не обращая внимания на таких же как Майер, взволнованных, дрожащих от страха перед неизвестностью, парней. Не отвлекся он от письма, даже когда шалунья-пуля приголубила затылок Генриха, заставляя его в судорогах распластаться на земле, отдавая морозному воздуху последние крупицы своей жизни. Лишь равнодушно вытер скупую слезу, поставив последнюю точку в письме, заправляя его поглубже в карман погибшего друга. Лоскуток обязательно дойдет до адресатов. Со стороны руин снова послышались выстрелы. Рау вновь на войне.* * *
Лишь к ночи 28 января наступило долгое, как казалось, затишье. Измотанные, измученные непрекращающейся пальбой солдаты с трудом переминали ноги, унося тела погибших товарищей. Кто-то разбредался в бункеры, большинство занимало позиции караульных, некоторые устало валились на землю, пытаясь утолить жажду по чистому воздуху. Всё вокруг пропахло гарью, сажей, порохом. Смертью. Стараясь не наступать на мины, давно вмерзшие в землю, покрывшиеся коркой льда и толстым слоем снега, юноша пробирался недалеко в тыл, к тому самому дому, который его батальон вскоре должен был оставить. Пытаясь не напрягать руку, по плечу которой вскользь прошла пуля, Рау быстро преодолел расстояние до убежища, с удивлением вдыхая подвальный запах, к которому примешался аромат чего-то еще. До боли в груди и колючего узла в желудке знакомого, желанного, родного. Запах хлеба. Или чего-то, безумно на него похожего. Жители убежища явно радовались. Ну еще бы. Совсем скоро они освободятся от позорного штампа жизни “под немцами”. Встретившие его десятки пар глаз в миг погасли, снова наполнились страхом и тихим презрением. Одна крупная женщина плюнула прошедшему мимо нее немцу в спину, бережно пряча совсем небольшой кусочек хлеба за пазухой. “За честный труд на заводе наши повара и те, вам готовили хлеба больше” — почему-то подумал ариец, вспоминая лучшие дни в Сталинграде. Уже в родную каморку немец культурно постучался непривычно левой рукой. Правой шевелить было больно. Хлипкая дверь отъехала в сторону и в проёме показалась полюбившаяся, сейчас взволнованная, светлая головушка девушки. Лиза лишь с придыханием примкнула к широкой груди арийца, чуть комкая пальцами темно-зелёную шинель. — Живой... жив... — всё твердила девушка шепотом, не замечая чуть сморщившегося от боли, но всё же обнявшего её обеими руками Юхана. Лишь заметив расплывшееся на рукаве красное пятно, русская взволнованно отпрянула от юноши, пропуская его в помещение, оставляя за дверью с брезгливостью смотревших на пару людей. Вопросительно посмотрев на шинель арийца, девушка осторожно расстегнула мешавшие пуговицы и чуть дыша, боясь резких движений, трепетно приспустила китель. Так же с сапёрской осторожностью стянула свитер и, прикусив губу, лишь на мгновение задержала взгляд на обнаженном теле юноши. — Очень больно?.. — сведя брови вместе, еле слышно спросила девушка. — Н`ет, ты р`ядом, не больно, — выдавив из себя улыбку, охрипшим голосом так же тихо ответил немец. Лиза чувствовала себя бесполезной. Он жертвовал своими медикаментами, когда та лежала при смерти, а сейчас не может помочь ему в ответ, за что бесконечно себя корила. — Весь день гремели выстрелы, — девушка быстро оборвала свою речь, намереваясь спросить: “Наши идут?”. Разве она теперь была “своей”? Разве могла считать себя гражданкой Советского Союза, после такой нравственной измены? Ну уж нет! Разве полюбить — преступление? Разве можно сказать сердцу: “Он враг! Его нельзя любить!”? Лиза почему-то подумала, что, если цена этой любви — смерть, она смело готова шагнуть в преисподнею. — Русск`ие идут, — за нее сказал эти тяжелые слова юноша. В миг грудь арийца сдавило тяжелой болью и осознанием совсем скорой разлуки. Они ведь еще так молоды, неискушены и неопытны. Разве могла судьба с ими так жестоко обойтись? Разве могла война посягнуть на нечто чистое и прекрасное? Запачкать своей грязью и свирепостью нечто настолько хрупкое и долгожданное. Нет, они точно будут счастливы. Не сейчас, потом. Когда закончится война и их правда станет реальностью. Намочив чистые полотенца, девушка осторожно промыла место ранения холодной водой. Одна тонкая рука аккуратно, почти невесомо прикасалась к окровавленному плечу юноши, другая сжимала в поддерживающем жесте его большую, шершавую как наждак, ладонь. Заметив изменения в лице арийца, девушка спешно начала дуть на рану. Юхан не мог не улыбнуться этому зрелищу: надувая от природы пухлые и румяные щеки, Лиза упорно обдавала плечо потоком холодного воздуха. Стоило признать, боль стала менее режущей. Может, от промытия, а может, из-за ее нахождения рядом. Юхан трепетно перехватил бегавшую по своему плечу кисть девушки, чувственно приникнув к тыльной стороне губами. Лиза тихо выдохнула, не пытаясь вырвать ладонь из крепкой хватки юноши. — Lie mir vor, bitte / — Почитай мне, пожалуйста, — выпустив чуть огрубевшую за годы войны, но всё такую же хрупкую ручку девушки, Юхан скромно расположился на краю небольшой постели. Подперев плечо пыльной подушкой, Рау с восторгом, на кой был способен после многочасовой стрельбы, стал смотреть на девушку, что, несмотря на волнения и тревогу, схватила одну из немногих оставшихся в приличном виде у нее книг, и тихо, но чётко начала читать. — Бедная, бедная моя участь. За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами... Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как должен я ненавидеть того — но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти... — Лиза в задумчивости подняла глаза на немца, и поймала на себе его, не менее задумчивый, застеленный усталостью и пеленой голода, смешанного с отголосками безумия, взгляд. Она была уверена — из прочитанного ею ариец понял немногое, но горечь и тяжесть, в миг отразившаяся в его глазах давали ей призрачное утешение. Рау здесь, рядом с ней, она не одинока. Ни в своих чувствах, ни в своих надеждах. Осторожно закрыв книгу и оставив её на тумбе у изголовья постели, комсомолка медленно, словно лёгкая тень, прошла к почти безжизненно сидевшему немцу. Юхан, не без усилий обняв уцелевшей рукой приземлившуюся по левую от него сторону девушку, аккуратно провел рукой по худой спине, вызывая волну мурашек по телу Лизы. Девушка, чуть слышно шмыгнула носом и легонько опустилась на еле вздымающуюся, тёплую, почти не израненную шрамами, грудь солдата. Пальцы комкали под собой бледную кожу юноши, пока сама русская тихо нашёптывала: — Когда-нибудь, мы обязательно будем счастливы, — Лиза обронила безмолвную слезу. Рау не выдержал. Вынуждая девушку поднять голову, юноша взволнованно потянулся рукой к миловидному, круглому лицу девушки. Трепетно опустив пальцы на пухлую щеку, Юхан неровно задышал, опаляя шею блондинки горячим дыханием. Осторожно вытер большим пальцем соленую дорожку слез, заставляя русскую потерянно выдохнуть, жадно вдохнуть. Сердце девушки бешено застучало, кончики пальцев начало приятно покалывать, дыхание сбилось, словно в помещении, от одного только присутствия белокурого немца, воздух накалился, как в бане. Последнее, что увидела Лиза, перед тем как в блаженстве прикрыть веки — приближающееся лицо Юхана. Прикосновение к таким желанным губам девушки будто электрическим разрядом поразило юношу, куда-то глубоко, точно в самое сердце. Стараясь быть не напористым, аккуратно углубив поцелуй, Рау словно вновь захотел жить. Захотел просыпаться по утрам, видеть снова и снова юное лицо своей возлюбленной, крепко прижимать к себе её стройный стан, горячо и страстно любить девушку до последнего вздоха. Они оба, такие неискушенные, совсем молодые, смогли сломать систему войны: полюбить друг друга, признаться в этом, несмотря на языковой барьер. Поцелуй прервался, когда девушка почувствовала, что легкие жгло, губы чуть пекло, а щёки горели огнем, коим не горел даже весь её родной Сталинград. — Ich bin schon glücklich / — Я уже счастлив. Быстро надев свой китель, дабы не смущать русскую ещё больше, юноша несмело откинулся на постель, зазывая за собой девушку. Лиза, всё боясь сделать немцу больно, едва ощутимо расположилась на мужской груди, в сладкой неге прикрывая глаза. Её тонкие пальцы медленно гуляли по торсу почти уснувшего, но всё так же крепко прижимавшего к себе Юхана. Маленькая ладонь нащупала теперь уже такую ненавистную нашивку орла на правой стороне кителя. Смахнув непрошенную слезу, девушка, прислушавшись и уловив размеренное, сонное дыхание немца, неслышно, одними губами прошептала: — Знаешь, а я люблю тебя. Дыхание обоих вскоре замедлилось и пара погрузилась в глубокий, такой долгожданный и спокойный сон.* * *
Немец и русская еще сладко спали, сопя, как в детстве, когда совсем рядом с домом, наверху прогремел взрыв. Встревоженно распахнув глаза, немец подорвался с постели, позабыв о раненной руке. В маленькое подвальное оконце еще даже не проникал свет, когда с поверхности послышались ужасающие вопли и крики, разбудившие Лизу. Девушка непонимающе оглядывалась, переводя взгляд то на дверь, то на немца, вот-вот готовясь заплакать. Волна паники охватила её, парализовав тело, поэтому, когда Юхан уже натянул шинель и резво схватил винтовку, девушка лишь обратила к нему искаженное страхом и тревогой лицо. Рау словно на мгновение забыл о том, что он солдат Рейха, будто он вовсе не должен сейчас рваться к своим. Юноша в два шага преодолел расстояние, разделявшее его и Лизу, рывком приподнял её с постели и, немедля и секунды, прижался к её раскрытым от переживания губам. Девушка лишь обхватила его за плечи, выражая этим протест, нежелание отпускать его туда. Отправлять на смерть. Вчера нежный и чуткий поцелуй сегодня превратился в настоящую бурю, ураган, от которого вдруг закружилась голова, в который оба вложили больше, чем просто любовь. Страх. Волнение. Тревогу. Надежду. Когда юноша позволил девушке вдохнуть и трезво оценить происходящее, Лиза почти плакала, жмуря глаза. Прижавшись к её лбу своим, Юхан лишь томно прошептал: — Ich liebe dich. Когда русская распахнула дрожащие от слёз очи, немца в комнате уже не было. Отчаянно припав к подушке, Лиза истошно заплакала, чувствуя, как грудь сдавливает удушающее предчувствие чего-то плохого.