Первые снежинки уже начали падать с неба, создавая приятную зимнюю атмосферу. Радостные дети бегали и ловили их языком, а недовольные взрослые бурчали что-то себе под нос и отряхивали волосы и шапки. И пусть, не доходя до земли, снежинки таяли и образовывали лишь тонкий слой снега на лавочках и других гладких, долго неподвижно стоящих предметах, но всё равно было приятно наблюдать за их плавным полётом и радостью маленьких жителей.
Громкий хлопок входной двери вырывает из раздумий, а холодный воздух сразу же входит внутрь квартирки, заставляя неприятно поëжиться и сжать пальцы ног.
— Я нечаянно, это всё сквозняк! — из прихожей доносится шорох, а после показывается и виновник этих звуков. — Ну и холодрыга на улице, просто жуть.
Геленджик как обычно улыбался, красные от мороза щëки и нос особенно выделялись на немного бледной детской коже и создавали некий румянец. На ресницах остались самые «крепкие» снежинки, которые не растаяли или не улетели по дороге.
— Ужас, что я видел, — Геленджик плюхнулся на маленький диванчик, стоящий в гостиной у стены и с недоумением осмотрел Новороссийск: он стоял лицом к окну, скрепив руки за спиной в «замок» и только изредка бросаемые «угу» или «что?» показывали, что он всё слышит и готов вести диалог. — Рабочие. Опять рабочие, — откинувшись на спинку дивана, Геленджик сложил руки на груди, запрокинув ногу на ногу, и недовольно закатил глаза. — Они стояли на улице и держали плакаты. Опять чем-то недовольны. Вот что им в жизни не хватает? Они уже целый город захватили!
— Они хорошей жизни хотят,
Тимур, — Новороссийск как-то неопределённо дёрнул плечами и вздохнул. — Они такие же люди, как и мы.
Геленджик не был из разряда тех людей, которые сейчас бы начали доказывать обратное и утверждать, что они не совсем люди, а олицетворения, которые как-никак отличаются от людей. Да и к словам он никогда не придирался, только если в спорах с каким-то мальчишкой со двора.
— А сейчас им что? Плохо что-ли? — заправив вылезшие пряди за ухо, он почесал кончик носа. — Нет, я понимаю, что политика императора Николая может оставлять желать лучшего, но им уже дали столько свобод.
— Недостаточно, — Новороссийск сказал это так резко и громко, что Геленджик чуть не поперхнулся воздухом. — Представь себя на их месте, — развернулся полубоком к другу, всё также опустив голову и взгляд в пол. — Ты ведь тоже мог родиться не олицетворением, которое имеет всё, а обычным смертным и бедным рабочим! — с каждым словом интонация увеличивалась, резко спадая по окончании предложения. — У тебя бы не было ничего, ты бы не имел права выбора, над тобой бы смеялись дворяне и им подобные неженки! А теперь представь, что тебе нужно было ещё и пахать на заводе большую часть своего времени, а, какого?! Вот и им плохо!
Из-за разницы в температурах окно запотело, и улица стала немного размыта и будто в тумане, но никто не обращал внимания – сейчас идёт слишком тяжёлый разговор. Настолько тяжёлый, что всё напряжение и накипающая злость чувствовалась в воздухе. Оно прошибало тело электрическим током, будоражило сердце и кровь.
— Да почему ты резко стал покрывать их? — Геленджик искренне не понимал, что происходит: вот вчера они как ни в чем не бывало гуляли и веселились, а сегодня стоят на грани конфликта. — Разве не ты желал им каторги каких-то пару недель назад?
Новороссийск сжал кулаки и, будто змея, прошипел:
— Я был слишком глуп и верил в сказки взрослых, но на самом-то деле всё не так,
Тимур. Пойми уже наконец, что нельзя верить всем поголовно.
Не выдержав происходящего, Геленджик встал и подошёл уже ближе. Раздражение накатывало волнами, вызывая разные эмоции.
— А вот мне кажется, мы ещё слишком малы, чтобы лезть в такие дела. Вспомни хотя бы дядю Лëшу. Он казак, ещё и непростой, а донской! А ты знаешь какие они непокорные и своенравные. И даже он за императора готов голову положить!
— Да этот твой, — Новороссийск осёкся, — наш. Наш дядя Лëша сам ничего не мыслит, хоть и взрослый. Я читал, я...
— Так вот зачем тебе этот мусор понадобился! — теперь для Геленджика всё встало по полочкам: его друг просто попался на пропаганду со стороны рабочего класса. — Они промыли тебе мозги своими бреднями!
— Это. Не. Бредни, — сквозь зубы, тяжело дыша, выговаривая каждую буковку, Новороссийск всё же развернулся лицом к Геленджику. — Равенство! Вот что необходимо нашему времени! Большевики обещают, что сделают всех равными, разве это не здорово? Нехай богатым людям набивать полные животы и рты, пускай голодающим дадут.
— Равенство?..
Колька, ты чего такое гутаришь то? Да это же за измену могут посчитать! — Геленджик резко посерьёзнел. — Да твои большевики убивать только и могут, а ты...
Но речь резко оборвалась вскриком. Геленджик прикрыл рот ладошками и отступил на пару шагов назад. Все мысли резко испарились, все слова застряли комом в горле, а перед глазами встало лишь одно: ярко-красные глаза и еле заметный зрачок посередине. Ещё и кожа будто побледнела, а губы налились кровью.
—
К-колька, с тобой все хорошо? Опять лихорадка? — Геленджик подступил ближе, в попытке дотронуться до чужого лба и проверить температуру. — Да не отходи ты! У тебя глаза алые!
Резко наступила гробовая тишина, лишь шум за окном и хлопнувшая дверь подъезда нарушали её. Кажется, что даже часы, подаренные когда-то Екатеринодаром на день рождения, остановились. Что творилось, какие мысли сейчас бегали в голове друг у друга не знал никто. Тут бы со своими разобраться для начала, а не влезать в чужую голову.
— Они любят меня, — Новороссийск бурчал себе под нос и, закусив губу, ломал пальцы. — Они часто об этом говорят и пишут. Они хотят лучшего, как ты не понимаешь? И убивают они нечасто, по необходимости и лишь виновных...
— Любят? — Геленджик нахмурил брови и сделал шаг вперёд. — Любят говоришь? Чёрта с два! Тебе ли не знать, какими двуличными бывают люди! Им лишь бы спасти свои шкуры, а на остальных им плевать, — перехватив воздух, продолжил: – Убивают! Они убивают любого и каждого, кто встанет у них на пути, а ты заладил: «Лучшего хотят, недостаточно им прав выделили». Ты ещё в Бога верить перестань, точно как они будешь!
Новороссийск выпрямил спину и сложил руки на груди. Ему не нравилось то, как отзывался о происходящем его друг. К тому же, разве это всё так сложно? Ну понятно же, кто здесь прав, а кто виноват, а тот пытается переубедить и настроить на неверную дорожку.
Геленджик считал так же. Всё удивление, весь страх улетучились и оставили своё место двум чувствам: презрению и злости. Злости за то, что Новороссийск вёл себя как упёртый баран и не хотел осознавать всю правду жизни. Презрение появилось из-за такой уж слишком резкой смены мнения, ещё и в не лучшую сторону.
— Ты пятном теперь будешь,
Колька. Красным винным пятном на белой скатерти, которое не отстирать, которое оставит свой след навсегда. А тебе ли не знать, чтó обычно делают с грязной скатертью.
Хотелось выплюнуть все плохие слова, которые стояли комом в горле, которые только появлялись с каждым обвинением и которые явно оставили бы плохой отпечаток на их крепкой, словно алмаз, дружбе. Геленджик будто прочитал мысли и стал спешно собираться на выход.
— Я постараюсь найти лекарство от твоего безумия, — Геленджик уже стоял в прихожей. — Я перерою все справочники и библиотеки, вот увидишь!
— Ты не врач, чтобы ставить мне сумасшествие. — слова льются быстрее, чем мозг успевает их обработать. — И никогда им не был, ты просто самоучка, опирающийся на знания из обычного справочника. И твоя постоянная уверенность порой раздражает.
Смысл сказанного доходит лишь тогда, когда Геленджик резко замирает, так и не завязав до конца шнурки уже потертых ботинок. Хотелось выдрать себе язык и сразу же начать извиняться за свои слова, постараться забрать их обратно, но какой-то голос внутри утверждал, что это делать не нужно, что всё так и должно быть. И почему-то этому голосу хочется слепо довериться.
—
Тима, я... — Новороссийск вытянул руку вперёд, то ли в попытке успокоить, то ли просто по привычке, но дотрагиваться не решался.
— Замолчи, — Геленджик всё же завязал шнурок и выпрямился. Только сейчас можно было заметить, как повлияли на него слова: в уголках глаз уже начали скапливаться слезинки, а губы слегка дрожали. — Закрой уже свой рот, Новороссийск!
Из-под земли выбило землю: за всю долгую дружбу Геленджик называл его по названию города лишь трижды и то перед олицетворениями, которые ещё не были знакомы с Новороссийском. В редких ссорах проскальзывала максимум полная форма имени или фамилия, но никак не название города.
— Я очень надеюсь, что ты придёшь в себя и вернёшься к уму! — Геленджик схватил свою шубку и шляпку и сжал их в руках. — А пока, я не вернусь к тебе, пока ты не вернёшься к здравому рассудку!
Вытерев с щёк выступившие слезы, Геленджик рывком открыл дверь и буквально выбежал из квартиры, на ходу напяливая оставшуюся одежду. А Новороссийск словно прирос к полу и лишь глядел ему в след. Только когда Геленджик оглянулся в последний раз, ему удалось увидеть на его щеках выступившие слëзы и опухшие губы. В сердце что-то ухнуло, но тело никак не подчинялось и не хотело слушать своего хозяина. Оставалось лишь стоять на месте и просто хлопать длинными ресницами, сжимая пальцами дверной косяк.
Внутри боролись два чувства: ощущение своей правоты и какая-то тяжесть и боль, пульсирующая по телу, в особенности сжимающая сердце в сильной хватке. На плечах будто поселились чëрт и ангел, действующие по одному принципу: заставить страдать и сомневаться в своих действиях.
Нет, это были даже не они, это – чëрт с чëртом, затеявшие игру «Кто первым сведёт с ума». Они шептали каждый на своё ухо советы для дальнейших действий, шептали речи, которые не хотелось слушать, а наоборот: закрыть уши руками, сбросить с себя всех «советчиков» и просто делать то, что хочется. Но вместо этого, Новороссийск тихонько закрывает дверь и идёт в свою комнату.
Ещё раз смотрит в окно и хмурит брови: там всё так же резвились дети, спешили куда-то взрослые и ездили повозки, но две фигуры особо выделялись на их фоне. Одна – потому что была до боли знакома, вторая – потому что стояла уж слишком близко к первой. Они о чём-то говорили, а может даже спорили – с такого расстояния было нереально рассмотреть выражения лиц – но то, что произошло дальше было уж слишком быстро и резко, да так, что Новороссийск не успел даже ничего сделать. Вторая фигура – а именно мужчина, судя по телосложению и одежде, причём довольно опрятно одетый, скорее всего, служащий при дворе – берёт ребенка за руку и ведёт куда-то за дворы, но не в сторону главной улицы, постоянно оглядываясь. Больше всего поразило то, что Геленджик даже никак не сопротивлялся и пару раз лишь оглянулся на дом. Непонятно, куда именно был нацелен взгляд, но скорее всего именно в окна Новороссийска.
Позабыв о всех обидах, о всей злобе, Новороссийск быстро и без промедлений надевает шубку, впрыгивает в ботинки и выбегает на улицу, позабыв даже закрыть дверь. Не обращает внимания на морозный воздух, окутывающий сразу же, когда выходишь на улицу, бежит в тот самый проулок, куда повели друга, но...
— Никого..? — оглядывается по сторонам, заглядывает в каждую редко проезжающую мимо повозку или кибитку. «Они не могли так быстро уйти пешком, только уехать,».—
Тима! Где ты?!
Бежит прямо, заглядывает в каждый проулочек или дворик, но не находит и близкого намёка на то, где же может быть его друг.
Возвращается домой ни с чем. Сотни мыслей уже успели прокрутиться в голове:
«Это мог быть и кто-то знакомый, просто издалека я его не узнал».
«Это какой-то извозчик, которого Тимур поймал, чтобы уехать к себе».
«Если он не сопротивлялся, то значит всё нормально, а я себя накручиваю???».
«А вдруг ему угрожали смертью или ещё чем-то, если он не пойдёт с ними?..».
***
«18 декабря 1905 годъ
День былъ полонъ волненія. Но обо всёмъ по порядку:
1. Я поругался съ Геленджикомъ по нелепой случайности и простого расхожденія во взглядахъ.
2. Ненарокомъ я сильно обидѣлъ его, отчего онъ ушелъ въ слезахъ.
3. И самое главное: кто-то, ранѣе незнакомый мнѣ, утащилъ его подъ руку, да такъ быстро, что я даже не успѣлъ ничего сдѣлать. Когда я выбѣжалъ на улицу, ихъ уже и слѣдъ простылъ!
Рука нечаянно дрогает, отчего восклицательный знак выходит неровным, а точка под ним превращается в жирную кляксу. Цокнув, Новороссийск продолжил писать, постараясь не обращать внимания на это недоразумение.
Всё это показалось мнѣ очень страннымъ и такъ сильно повергло въ шокъ и заставило волноваться, что я ничего толкомъ и не ѣлъ (Тима явно былъ бы очень золъ на меня за это)
. Мнѣ даже не хотѣлось читать новости за сегодня. Завтра отправлю письмо (сегодня почта уже закрылась), чтобы удостовѣриться, что Геленджику ничего не угрожаетъ.»
Переходит в низ листа и выписывает аккуратное «Планы на завтра: Отправить письмо въ Геленджикъ» и закрывает книжку.
