Шрамы

С тех пор прошло 2 дня. Адриан наведывался в избушку дважды в день: приносил поесть, менял перевязки. Не хотелось тревожить гостя… хотя кому врать? Он и готов был заходить чаще, но… черты лица Неджи, звучание имени — пугающе напоминало тех, чьи имена он даже про себя не готов был озвучивать. Пугающе напоминало тот момент, когда внутренние замки и крепости между людьми открываются, а потом и вовсе рассыпаются в воздухе и остаётся только беззащитная, оголённая душа, дрожащая одновременно от страха и желания ласки. Он снова боялся привязаться. Боялся открыться. Чёртовы шрамы никак не хотели заживать. Ни снаружи, ни тем более внутри. Последнее время он часто проводил в детской. Здесь тянулись его минуты, превращались в часы, до вечера растягивались. Адриан просто сидел неподвижно в кресле, сверлил взглядом стену и добивал себя разрушительными мыслями. В свете недавних событий эта комната должна быть последним местом, где он чувствовал безопасность, но, вопреки всему, именно здесь оказалось легче прятаться от красоты наружного мира. Воспоминания о родителях хоть и царапали внутренности, но как-то привычно, обыденно: эта боль уже срослась с ним, как влитая. Он жил с ней, он её принимал. Чего он принять не мог, так это свои мысли насчёт настоящего. Его пугала неизвестность. Вонючей патокой облеплял страх. Что, если парень в избушке — очередной искатель силы? Лжец, втёршийся в его доверие? Что, если его рана и слепота — всего лишь предлог? А он сейчас ждёт минуты, когда наследник Дракулы потеряет бдительность и — с корнем, с потрохами — заберёт всё. И дело даже не в тайнах замка, не в библиотеке Бельмонтов, — раздавит то самое дрожащее и оголённое, что внутри. А если с размаху хлестнуть по ещё незажившему доверию, по желанию тепла — они больше никогда не оправятся. Тогда ему останется только оправдывать фамилию своего отца. Адриан расфокусировано скользит по комнате глазами. Зрение выхватывает отдельные детали: пыльные корки книг, пузо старого глобуса, улыбку матери на семейном портрете. Взгляд обретает ясность, изучает малейшие мимические морщины, тени на её лице. Как завороженный, он не может оторваться. И вспышкой всплывает в памяти мягкий голос Лизы: «Не испытывай ненависти к людям. Если не можешь жить с ними — хотя бы не причиняй вреда. Они и так страдают». Он забыл об этих словах. И сейчас — как всё незаслуженно забытое — они обжигали своим откровением, как калёным железом. Цепеш сгибается в кресле. Горло стягивает горькая сухость. Смочить вином — и всё исчезнет. Пальцы вжимаются в подлокотники. Он ещё держится, пытается не сорваться в погреб и погрузить себя в мутное забытье. «Разве можно быть милосердным, мама? Люди, те самые, которым ты помогала, они же настоящие звери, даже хуже.» Лиза остается такой же радостно-спокойной. Лицо на портрете не меняется, как и её убеждения. До самой смерти… До самой смерти мать верила в людей. Какой смысл в её словах, если за них она так страдала? Кресло трещит под его руками. Материал обивки рвётся — кажется, в порыве он выпустил когти. Обречённое разлететься в щепки дерево не скрипит — поскуливает. Ярость клокочет внутри. Хочется ломать, раскалывать, разрушать. Но… Нет, плевать на последствия. Хотя бы сейчас. Плевать. Он летит вниз, на кухню, и вместе с ним летит всё, что попадается под руку: толстые фолианты, потухшие свечи, стекло. Оставленные в коридоре книги оседают толстыми птицами на полу. Останки бутылок тускло мигают в тёмных углах. На кухне он просто жадно пьёт из первой попавшейся склянки с алкоголем. Пьет, пока горло не начинает саднить от кислоты, а голова не тяжелеет. Вино стекает по горлу, обливает внутренности горячей волной, и в какой-то момент бутылка валится на пол и откатывается с глухим стуком. Он упирается взглядом прямо в тряпичных Сифу и Тревора. Они ведь…не были плохими. Да, пусть заклинательница любит понудеть, а Бельмонт — полный остолоп, но они всегда готовы подставить плечо. Рисковать жизнью ради друг друга представлялось с ними само собой разумеющимся, естественным. С ними было…хорошо. Шатаясь, шагает к полке, опирается рукой о балку. Разглядывает каждую нитку, каждый шов и вспоминает, как часами чертыхался над этими лоскутными развалинами, колол себе пальцы, но всё равно продолжал делать. Эти двое уже вшились в память, не расплести. Значит, и другие тоже могут стать ближе. Почему тогда он не даёт надежды себе на новое? Почему предпочитает топтаться на одном месте, тонуть в собственной боли? Наверху, в детской, мать всё еще улыбается на портрете. Она верит, что в мире есть хорошие люди. Пошатываясь, Адриан встает. Алкоголь неплохо ударил в голову, и подарил неожиданную решимость. Почему он должен терзаться в муках, если может просто узнать: враг ему этот парень или нет? Озарённый этим, как ему казалось, гениальным открытием, он мчится из замка в сторону пристройки. «Нужно… всё выяснить».