***
Дрина посмотрела на Вальтера. Он не приходил в сознание, но и толком не был в отключке. Пуля застряла в руке в районе предплечья: прошла по-видимому удачно, суставы порваны не были. Дрина уже остановила кровотечение и осталось самое важное: достать пулю, и не сделать хуже. И не сделать хуже… Дрина качнула головой, отгоняя плохие мысли. Она просто не имела право так думать. Девушка ещё раз окинула взглядом белые простыни, инструменты, бинты, и все это было не так, как ей показывали, и ощущалось иначе. Она обильно смочила бинт водкой и выдохнула… В нос ударил характерный запах спирта. С каких пор в немецкой семье легче найти водку, чем спирт?.. В это же мгновение девушка с силой прижала бинт к ране, отчего рука Шелленберга дёрнулась. Его веки задрожали, и мужчина издал какой-то звук, похожий на тихий, искажённые рыкот. Дрина так и знала, что Вальтер очнётся. — Тише, — Дрина положила руку ему на лоб и прошептала, — я должна достать пулю и не допустить заражения. Вальтер не ответил, он даже толком не открыл глаза. Дрина морщилась вместе с шипением Вальтера: она буквально выливала водку на рану Шелленберга, как делали ещё во времена, когда она только родилась. Девушка представляла, насколько это было больно. Дрина подождала, пока его рука вернётся в прежнее положение, и взяла пинцет. — А вот теперь, если хочешь, кричи. Через мгновение ночной хутор снова сотрясал крик. Хозяева за стеной в ужасе отпрянули: низкий вопль, переходящий в рычание, прекращался на доли секунды и начинался каждый раз снова. — Всё! — Дрина выкрыкнула это, стараяясь заглушить Вальтера. В её руке был пинцет с пулей. Девушка последний раз плеснула водкой на рану.***
Шелленберг давно не чувствовал такой боли. Он лежал, сжимая кулак на левой руке. Ему казалось, что так он лежал часы, если не сутки, под закрытыми веками проплывала вечность, сам Хронос неся с собой то ли смерть, то ли надежду. Вальтеру казалось, что он уже умер. Для Дрины же не прошло и двадцати минут, как мужчина разлепил глаза. В них все плыло, как река Стикс в мире мёртвых. Среди всей этой непонятной серой пелены с тупыми красными пятнами боли Вальтер искал всего одного человека, но вокруг были сплошные тени из света. Шелленберг почувствовал запах спирта у носа. Водка обжигала глотку и шла дальше. Это помогало заглушить боль, пока Дрина забинтовывала руку. Вальтер лежал и эта боль уже не казалась ему такой страшной, по сравнению с тем, как жгло его рану ещё полчаса назад. Зрение постепенно возвращалось к нему. Он видел отдельные мутные пятна, как новорождённый младенец. Шелленберг ждал долго, прежде чем смог наконец увидеть Дрину. Она не сразу заметила его взгляда, который пытался безуспешно уловить прядку у лица, испарину, проступившую на лбу, пульсирующую жилку на шее. Девушка вся казалась слегка нервной. Но, когда Дрина наконец посмотрела на Вальтера, её лицо приобрело оттенок некого спокойного сожаления… — Спасибо, — это всё, что Вальтер смог прошептать ломающимся, хриплым голосом. — Приезжали люди из Берлина… Всё закончилось. Нам больше ничего не грозит, — прошептала Дрина, потом наклонилась и поцеловала его в лоб. — Спи…***
Кто же знал, что все только начиналось? Состояние Ады ухудшалось, и никто не мог сказать почему. Вторая бессонная ночь слилась с кошмаром первой. Дрина сидела в самом ненавистном коридоре в жизни: она сидела в мёртвой тишине, среди закрытых дверей, где даже редко раздавались стоны больных. Дрина ждала в коридоре больницы. Хуже всего, что она не знала, чего именно она ждала… Жуткая тишина сводила её с ума. Ей хотелось подскочить на месте и найти хоть кого-то. Кажется, прошла вечность с последнего обхода медсестры. Больница будто вымерла ещё восемнадцать часов назад, когда у её ворот второй раз показалась машина гестапо. Дрина все же встала. Она шла в никуда. Девушка слышала только стук своих каблуков. Раз. Два. Три. Проклятый стук каблуков. В плохо освященных пустых коридорах она прошла уже целый этаж. Дрина вновь услышала стук. Это были часы. В самом ненавистном месте она встретила самую ненавистное изобретение в жизни. Стук. Раз. Два… Дверь распахнулась. На Дрину нахлынул белый-белый свет, на фоне которого, халат врача показался тёмным. Откуда свет?.. Может Дрина все же сошла с ума? Врач у неё ничего не спросил, он будто точно знал, кто перед ним. Мужчина просто сказал. — Она умерла… Часы для Дрины остановились. Раздалась протяжная тишина, и белый свет перед глазами девушки потух. Звон в ушах резко прекратился. В коридоре раздался грохот. Лицо Дрины слилось с лунным светом на плитке, всё стало мертвенно-бледным. Но почему-то лицо девушки выглядело таким каменным, будто бы её просто завалил пепел Везувия, когда она прикрыла глаза на секунду. Или она спала и видела лёгкие предрассветные сны. Но Дрине ничего не снилось. Она лишь видела черную-черную комнату, и слова, которые появлялись перед ней каждую минуту, будто заевшая плёнка в кинотеатре. Ады больше нет. Ады больше нет. Ады больше нет. Ады больше нет. Она умерла. Умерла. Умерла. Умерла Виктория. Умерла победа. Ада умерла. Умерла. Умерла. Умерла! Дрина распахнула глаза, втянув ноздрями кислород. Заглотнув его, как можно больше, она стала медленно проваливаться в подушку. Комната вокруг неё была не тёмная, а вполне даже светлая. Не было букв. Не было навязчивого голоса. Была спокойная тишина. Дрина не понимала как долго крутилась эта лента в её голове. Где она? Что она здесь делает? Где все? И почему? Почему так?.. Дрина закрыла глаза. По лицу потекли горячие слезы, крупные, солёные. Она бы была не прочь утонуть в них. Раздался всхлип, ещё один, и Дрина задрожала. Она уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания и чтобы задушить себя. — Ада… Мама! Мюллер слушал это всю ночь. Он сам чуть не начал бредить за дверью, где с утра его застал Шелленберг. — Сколько времени? Вальтер нервно задрал рукав пиджака и посмотрел на разбитый циферблат. — Хм, на удивление работают… — устало ухмыльнулся тот, — шесть часов утра. — Мне надо ехать, — принялся натягивать пиджак Мюллер, — Дрина только заснула, проспит не меньше суток. Так что едьте домой, дружище. За одну ночь начальник гестапо превратился в старого деда, который с трудом вставал с кресла. Помятой была не только его рубашка, но и сам Мюллер. Работа не делала с ним того, что сотворила семья Охенвальз. Шелленберг с трудом узнавал своего конкурента. — Я слышал, что Аду отравили. — Всё-таки наёмники добрались до неё, — эти слова упали куда-то в бездну, на дно отчаяния, как сердце Мюллера упало в его пятки, когда он говорил это. — Я сейчас еду на допрос: один заговорщик найден. За Дриной я оставил серьёзный присмотр: теперь она ничего не сделает без наблюдения со стороны. А пока пусть спит… Вы, я уже смотрю, на ногах? — Мюллер многозначительно посмотрел на перебинтованную руку Шелленберг. — Пока стоять я могу недолго, предпочитаю сидеть. Мюллер одарил собеседника тяжёлым молчанием. — Можете посидеть тут до двенадцати, я разрешаю. Но не обольщайтесь, Вальтер, меня вам заменять всего несколько часов. Шелленберг посмотрел на Мюллера своим фирменным взглядом и хотел было что-то ему сказать, но впервые в жизни передумал. — Надеюсь, что она не проспит похороны… — тихо раздалось у него за спиной.***
Дрина стояла у гроба. Это были вторые похороны за месяц. Кто же будет следующим? Что или кто убивает их? Девушка посмотрела на отца. Он стоял, как скульптура, как каменное изваяние, с пустыми глазами он смотрел куда-то вперёд. Рудольф постарел, легкая седина теперь окружала оголенный затылок. Круглые глаза стали выступать на лице, но сам он не похудел. Почти десять лет назад Охенвальз похоронил свою жену, а теперь и старшую дочь. Кто будет следующим? Что или кто их убивает? В этот момент оставшиеся Охенвальзы были так похожи. Оба с большими и пустыми, стеклянными глазами, но настолько по-тихому несчастными, что, посмотрев на них, хотелось расплакаться. Дрина вновь повернулась к Аде. Теперь можно было считать, сколько ещё раз она посмотрит на неё перед тем, как… В глазах защекотало. Дрина опустила взгляд в пол. Она хотела как можно больше раз посмотреть сегодня на Аду, возможно, что каждый взгляд будет последним… Всё гестапо собралось в одну большую тёмную тучу. Сейчас похороны шли не прерываясь, как и свадьбы. И к тому и к тому привыкли, но сегодня все было особенно мрачно. Хоть и проходило тихо. Штирлиц был составляющим этой чёрной тучи. Впервые похороны врага его совсем не радовали…***
Штирлиц сидел за столиком один. Он остался снова один. Наедине со своими мыслями. Очередной связник застал Штирлица в последний вечер в Швейцарии и буквально огорошил новыми данными. — Там в Берлине, — сказал интеллегентный и даже слишком молодой человек, — есть одна персона за которой теперь нужен ваш особый присмотр. Это очень долгая история, у нас есть пятнадцать минут, — и связник перешёл на полушёпот, — операция носит название Журавль. И была начата ещё в досоветские годы. Вы помните Мату Хари? Штирлиц кивнул. — Вдохновившись её примером, власть решила создать своих разведчиц. И летом 1914 года одна из них направилась в Германию. После войны следы молодой дворянки естественно затерялись. О ней вспомнили только в тридцатые, когда нацисты пришли к власти. После этой фразы осторожный связник плавно обернулся, будто бы не желая подпалить спичкой Штирлица вместо собственной сигареты. Окинув взглядом зал, он вновь повернулся к мужчине. — Тогда разведчица уже был замужем за очень высокопоставленным человеком и возобновила агентурную деятельность. Но в тридцать четвертом её убили из-за заговора оппозиционной организации. Как-никак она была женой приближенного к фюреру. Глаза Штирлица разбегались от расплывающихся рядом танцовщиц до пианиста на сцене. Он чувствовал: сейчас мужчина скажет что-то такое, что вызовет метеоритный дождь на улице. — У этой женщины осталось две дочери. Я думаю, что вам они уже знакомы… Две дочери… Две дочери… Штирлиц был уверен, что он с ними знакомом. Уж слишком привычной была эта формулировка. Точно… — Охенвальз, — Штирлиц знал, что допустил неосторожность, сказав это вслух. — Верно говорят, что с вами страшно разговаривать… — слегка удивлённо уставился на мужчину связник, но потом удовлетворённо кивнул, — нам нужна младшая — Александрина, под прозвищем Синица. Её мать — Анастасия Штальман. Русская немка из Смоленской губернии, кличка Журавль. Старшая дочь Ада носит кличку Кукушка. Штирлиц слышал, но не верил. — А когда, скажите, родилась Анастасия Штальман? И девочки? — Журавль родился в 1888 году, а Синица в 1923. Она на пять лет младше сестры. Мужчина все понял, он ещё помнил случайно брошенную фразу Дрины про возраст своей матери. После нехитрых расчётов все совпадало: и возраст сестёр, и возраст их матери. — Синица что-нибудь знает об этом? — Нам известно, что Журавль рассказывал ей в далёком детстве что-то, может читала сказки, пела песни. Полагаю, что она уже забыла это всё. — И зачем же теперь нам Синица? Особенно, если она ничего не помнит. — Если война закончится и всё откроется, то на нашу страну может пасть тень. Одна группировка уже получила задание ликвидировать Синицу и Кукушку. Но все провалилось — сестры выжили. Штирлиц замер. Что-то в этом событии заставило его нахмуриться. «Как по сталински…» — пронеслось у него в голове. — Мы ещё не знаем, какая там будет обстановка. Но если Вы сможете завербовать Синицу, то это, возможно, ускорит наше наступление. Потом мы её вывезем. Нельзя допустить, чтобы такой компромат попадал в руки американцев или же был уничтожен самими немцами. Она может нам ещё потом пригодится. — А что с Кукушкой? — Её деятельность направлена на подрыв работы русских. Мы не будем рисковать, так что её скорее всего просто устранят. Как чётко, как расчетливо… И вот сейчас Штирлиц смотрел через витрину на Голубое небо Швейцарии, представляя Дрину. Он как-то спросил у шефа, чем же так заинтересовала его младшая Охенвальз, на что Шелленберг рассмеялся и ответил, что с ней удобно молчать. Он этого не сказал Штирлицу, но даже кабинет Мюллера, который Вальтер терпеть не мог, казался не таким уж и ужасным, когда в нем была Дрина. И тут Штирлиц был во многом согласен с ним, что-то заставляло и его, и Шелленберга находится рядом с ней, и это были не её колкие глаза и фразы. Почему-то к Дрине Штирлиц испытывал больше всего симпатии в рабочем аппарате гестапо. Она — самый деликатный головорез Мюллера. Она — почти русская… Эта мысль сбивала с толку. Намного больше той, что шеф Штирлица влюбился в его собственную цель. Но разведчик не представлял, как сейчас взвалить такую ношу на аккуратные плечи. Мужчина не был уверен, что Дрина обрадуется новостям. Скорее, им бы больше был рад Гиммлер, и даже, пожалуй, Мюллер. Сам Шелленберг больше всех не хотелось умирать за великую Германию, но о нём потом. Штирлицу теперь надо было что-то придумать, чтобы рассказать всё это Дрине, и не получить пулю в лоб. Он ещё не знал, что Ада мертва, а его на границе давно ждёт письмо от младшей Охенвальз.